---

ЛАОКООНГРАД,
ИЛИ СТАМБУЛ С НЕВИДИМЫМИ ЗМЕЯМИ
(отрывок)

Кажется, ни один город в истории не был осажден так часто, как «объект всемирного желания» Константинополь. Основательно отгородиться от возможных проблем и предаться наукам – таковы были сокровенные желания Феодосия II (401 – 450), внука Феодосия Великого, последнего императора единой Римской империи. Он вступил на престол в семь лет и правил почти полвека, сначала вместе со своим отцом Аркадием, а после его смерти в 408 году – единолично. Несмотря на рекордный для той империи срок правления, Феодосий не держал бразды управления государством постоянно в собственных руках, передоверив ведение дел своим царедворцам и родственникам, в частности, префекту претория Анфемию, который и затеял обнесение Константинополя новыми мощными стенами. В 438 г. был издан кодекс Феодосия, собравший воедино все императорские постановления, начиная с 312 г. – тоже своеобразные юридические стены для империи.

Утром второго стамбульского дня, выйдя из отеля и окинув взглядом мечеть Лалели, возвышавшуюся напротив подобно изящной, как ферзь, мусульманке в официально полузапретном для интеллигенции хиджабе и с ноутбуком под мышкой, я повернул в противоположную сторону. Всего две остановки электричкой вдоль берега Мраморного моря – и станция Йедикуле, по названию крепости, от которой начинаются искомые стены. Прежде чем углубиться в пространство стен, мы всё же попали на рождественское богослужение в греческой церкви у Студийского монастыря (V век), где хранилась голова Иоанна Крестителя.

Крепость Йедикуле (Семь башен) – это уже турецкое укрепление, встроенное в Феодосиевы стены с Золотыми воротами – «Вратами Царьграда». Считалось, что именно через них в город может вступить освободитель Константинополя. По этой причине суеверный Мехмед обошелся с ними не столь почтительно, как с Софией – приказал сразу же после взятия города замуровать. Прямого доступа к ним нет и сейчас. Безуспешно попытавшись обойти крепость слева, вдоль моря, где попал в зону каких-то складов, я отправился к первым из десяти Феодосиевых ворот – и наткнулся на живой комментарий к рассуждениям И. Бродского из его «Путешествия»: «Существуют места, где история неизбежна, как дорожное происшествие, – места, чья география вызывает историю к жизни. Таков Стамбул, он же Константинополь, он же Византия. Спятивший светофор, все три цвета которого загораются одновременно. Не красный-жёлтый-зелёный, но белый-жёлтый-коричневый. Плюс, конечно, синий, ибо это именно вода – Босфор-Мармора-Дарданеллы, отделяющие Европу от Азии... Отделяющие ли? О эти естественные пределы, проливы и уралы! Как мало они значили для армий или культур – для отсутствия последней – тем более». Светофору дорожное движение помогал регулировать странный регулировщик со свистком. Внимательно присмотревшись и сравнив его непрезентабельный вид с лоском всех трех, кто стоит в Стамбуле при исполнении, я сделал вывод, что это примерно тот же случай, что показан в фильме Акиро Курасавы «Додескаден (Под стук трамвайных колес» по роману Сюгоро Ямамото с вполне стамбульским названием «Город без времён года», в центре которого образ безумного вагоновожатого воображаемого трамвая. Ворота узкие, но протиснуться между вполне послушным, несмотря на множество заверений в обратном, такому регулированию транспортным потоком и сохранившим гостеприимную приветливость, несмотря на поглощённость своим занятием, регулировщиком удаётся.

Сразу же за воротами – пустырь с самодеятельным мужским туалетом у невысокой стены позднейших времен. Быстро разочаровавший путеводитель «Афиши» рекомендует пробираться к Золотым Воротам через этот пустырь, но впереди несколько основательных оград, и начавшийся дождь делает их почти неприступными. Далее, вдоль крепостных стен – мусульманское кладбище. Идём вдоль него, входим в ворота. Из сторожки навстречу выходит сторож…

И здесь опять нужно сделать отступление, вспомнив отмеченный Петром Вайлем («Гений места») «парадокс Байрона», влюблённого в Турцию и Восток, помышлявшего о переходе в ислам, но умершего на войне с любимой Турцией. «Вот слово турка – это надёжное слово, а на греков полагаться нельзя… Мне нравятся греки, эти симпатичные мошенники – со всеми пороками турок, но без их отваги». Эта турецкая отвага проявлялась в моём случае в том, с какой самоотверженностью обитатели Стамбула буквально бросались на помощь, если я обращался к ним с каким-то вопросом или даже просто с вопросительным взглядом. Выслушав меня, Мустафа, как звали сторожа, размышлял недолго. Приглашающе махнув рукой, он повёл меня между могил, а потом – вспрыгнул на могильный барьер, как принявший на себя руководство атакой после гибели командира боец на бруствер окопа. Мне ничего не осталось делать, как последовать за ним (Мустафа, как позже выяснилось, не просто кладбищенский работник из стамбульского варианта «Смиренного кладбища», а вполне искусствовед, изложивший потом краткий обзор всех мусульманских кладбищ Стамбула и окрестностей). Так, перепрыгивая с ограды на ограду, оставляя на них следы кладбищенской грязи, которые должен был смыть дождь, мы приблизились к Золотым воротам, на фоне которых и сфотографировались, как два достигших общей цели бойца. Конечно, это очень промежуточная цель. Подойти к Золотым воротам вплотную, похлопать ладонью по стене, к которой, князь Олег прибивал свой щит, всё же невозможно.
Как там, в «Олеговом щите» Пушкина, по случаю Андрианопольского мира:

Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развила победы стяг,
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.

Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели,
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стон ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.

Олег не увидел Софии, но все же был, по преданию, укушен отечественной гадюкой по возвращению. Наша же «дружина», потоптавшись, у дышащих ревностью Олега промежуточных заросших стен, без малейшего «бранного гула» начинает обратный путь. Мустафа показывает напоследок изображения нынешней, непрезентабельной, как давешний регулировщик, этой типичной римской триумфальной арки и её эффектно реставрированного, приукрашенного вида. Обычно так бойцы после боя хвастаются перед однополчанами фотографиями любимых (сам не воевал, сужу по фильмам). Уровень владения английским собеседников не дал возможности понять вполне, попытка ли это художественно-исторически воссоздать прежний вид, или проект будущего реального восстановления. От какой-либо платы за неожиданную штурм-экскурсию Мустафа категорически отказывается.

Элегические Насилия

Начинается путь вдоль самих стен Феодосия и рва перед ними. В византийские времена в глубоком рву обитали дополнительные защитники – львы. Теперь осевший ров больше напоминает природную балку, в которой раскинулись огороды местных жителей с простенькими сараями и навесами. Иногда эти навесы пристроены непосредственно к стенам. По мере удаления от Мраморного моря огороды сменяются пустырями и свалками с мешками мусора, содержимое которых не всегда помещается внутри. Один мешок выглядывает из византийской арки, как новый варвар, или объект новой эстетики, совмещающий далековатые идеи.

Развалины стен приобретают всё более причудливый вид, порой предстают как заросшие мхами и травой природные объекты, например, скалы Карадага («Как взорванный готический собор»). Стена в целом становится похожей на огромную змею, то скрывающуюся под землей, то взметающую вверх свои извивы. «…А завтра кованной пятой, // Как змия спящего раздавят, // И прочь пойдут – и так оставят…». Помимо Пушкина приходит на ум Лаокоон, но не скульптурный работы Агесандра, Полидора и Афинодора, а живописный, кисти Эль-Греко.

На картине Эль-Греко «Лаокоон» (1610-1614) доминирует не вертикальная, как на скульптуре, а горизонтальная, в изгибах и отражениях, пространственная ось. То есть, это именно горизонтальный, раскинувшийся вдаль Лаокоон. Змеи тут вписаны в пейзаж Толедо с нависшим над городом грозовым небом, что придает картине героико-трагический характер. Христианская интерпретация привносит мистический смысл духовного возрождения. Мужское начало подчеркнуто заменой воды скалами и в небольшой фигурке бегущего коня, изображенного в самом центре полотна – символ животной жизненной силы, скорости и красоты. Эль Греко откровенно любуется обнажёнными мужскими телами, и некоторым сцена представляется барочной интерпретацией гомосексуальной оргии. Безжизненный «мраморный» цвет фигур на картине Эль Греко подчёркивает мотив смерти как метаморфозы культуры, мифологической смерти как залога бессмертия в искусстве. Интересно, водятся ли тут, в сезон, настоящие змеи?

Величайший из прямых, как змеиный бросок через столетия, последователей Эль-Греко Сальвадор Дали создал своего Лаокоона – «Лаокоона, терзаемого мухами». Лаокоон напоминает гонимого мухами-эриниями Ореста в истолковании Сартра (в пьесе «Мухи»). Получается, косвенное Предчувствие – но не гражданской войны, а современного состояния стен Феодосия в Стамбуле. Летом тут путника если не змеи, то мухи, конечно, атаковали бы, как и, по путеводительскому предупреждению, полуголые подростки напротив цыганского квартала, единственного криминогенного участка Стамбула. На картине Дали зритель как бы подсматривает за покрытым непонятными укусами Лаокооном наедине со змеёй в старинной арке каменного сооружения. Лаокоон тут без сыновей, Дали и чьи бы то ни было сыновья, кроме Сына Божьего – непредставимо. Считается, что таким образом художник живописно преодолевает сексуальный комплекс мастурбации и кастрации, эффектно демонстрируя его зрителям. Лаокоон отождествляется тут с образом Нарцисса, имя которого производно от греческого глагола «цепенеть», «столбенеть». Согласно литературоведу Владимиру Топорову («Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте») в русской традиции взятие города – продолжение архетипа взятия женщины – добровольного или принудительного. Но не был ли штурм Константинополя прежде всего штурмом-кастрацией (поединком кастраций)? Во всяком случае концептуальная победа одного типа кастрации над другим просматривается.

Я же тем временем приблизился к ставшим главными в Стамбуле воротам Топкапы. Весной 1453 года напротив находилась ставка Мехмеда с самыми большими в мире осадными орудиями, в том числе – чудовищной бомбардой работы венгра Урбана, палившей ядрами весом в тонну. Правда, проломить стены именно тут так и не удалось, турки ворвались в Константинополь через случайно, или предательски, не запертую калитку северней, где сейчас проходит шестиполосный проспект Ватан (Родина). А из ворот Топкапы выходит из города проспект Тургуза Озала. (Тургу́т Оза́л – один из отцов турецкого экономического чуда).

Величественные стены и башни здесь полностью восстановлены из современных стройматериалов, стоят как новенькие, хоть обратно мортиры заряжай. И я так и остался в неуверенности, что в действительности исторически более пристойно – данный новодел или развалины с мусором, на просторах и в кущах которых элегия чревата спонтанным и не вполне опрятным, возможно, и насильственным романом с авангардом.

Постфеодосизм

Третий день был посвящен европейской части Стамбула по северную сторону бухты Золотой Рог. Было решено, доверившись нескольким видам городского транспорта, включая фуникулёр, добраться до центральной площади Таксим и оттуда спускаться по Стамбульскому Бродвею – улице Истиклаль по историческим районам Пера и Галата. Но от площади Таксим недалеко до Дома-музея Ататюрка. Пришлось пойти и на такое смещение эпох.

Каким представал Стамбул перед взором русского путешественника в XIX веке? «Взгляните на этот круг важных османлы, которые под широким навесом платана, в Киреч-бурну, сидят, сложа ноги, дышат веянием моря, курят и дремлют, и от времени до времени отгоняют сон несколькими глотками черного кофе: для них дремотный отдых предпочтительней сна; он имеет также свои сновидения, или вся окружающая природа представляется в эти заветные минуты одним светлым, необъятным сновидением, вся окружающая жизнь сливается в одну таинственную фантасмагорию и протекает пред ними, как протекает Босфор со своими кораблями, с дрожащим отражением холмов и рощ и чудных зданий, опрокинутых в его зеленой влаге. Какие мысли какие разгульные мечты обвивают тогда душу, как этот плющ, которого зелень обвила старый пень платана и образовала на нём капризные арабески! ...Только турки могут по воле призывать эти утешительные грёзы, услаждающие часы их отдыха, потому что отдых для них есть не одно спокойствие тела, не одна лень двигаться и говорить, но лень мыслить и способность изгонять из головы все заботы – всё, что тревожит нашу душу и делает для неё отдых до того утомительным, что мы спешим оглушить ум шумом света ли кровным трудом, и тем только можем избавиться от внутренней бури бунтующих мыслей… Как не позавидовать этим философам Боспора, для которых жизнь – давно решенная задача?.. У турок всё, что принадлежит к ленивым их удовольствиям, доведено до высокой степени совершенства, и в этих-то предметах наиболее высказывается их умение жить и наслаждаться. Все европейские народы заимствовали от них названия дивана и софы, но, увы, как далеки самые предметы от своих роскошных азиатских образцов!». Диалектика второго из Трех Римов, покуда он оставался столицей: София – София – софа.

Но современный Стамбул совершенно не таков. Конечно, в потоке спешащих, как и в любом мегаполисе, людей, возникают группы как будто бы ничего не делающих сидящих мужчин. Но пьют они, кто бы мог подумать, не кофе, а чай (кофе забыт). Турецкий чай благоухает, и его вкус не разочаровывает; он почти ничего не стоит, стаканчики, правда, маленькие. Поздняя любовь турок к чаю слилась в моём восприятии с любовью к кошкам. Почти возле каждой витрины на тротуаре стоят лотки с кошачьим кормом. Кошки все ухожены и попадаются в самых неожиданных местах – не только на клумбах, но и на банкоматах. А у витрины ювелирного павильона на Большом рынке для отдыхающей кошки был предназначен не только лоток, но и стакан с чаем. 

К собакам же отношение осталось такое же, которое было показано Иваном Буниным (1905):

Облезлые худые кобели
С печальными, молящими глазами –
Потомки тех, что из степей пришли
За пыльными скрипучими возами.

Город другой, а отношение к собакам прежнее. Собаки не протестуют, помнят, чьё мясо съели, стоически вылёживаются.
П. Вайль, описывая в «Гении места» личные впечатления от Стамбула, из двух «гениев» предпочтение отдаёт Бродскому, а не Байрону: «Свидание на площади Галатасарай, в центре Перы. К молодому человеку подходит девушка в традиционной одежде – платок до бровей, балахон до пят. Он левой рукой показывает ей с возмущением часы, а правой коротко бьет в челюсть. Зубы лязгают, время сдвигается, пара под руку отправляется по проспекту Истиклаль». Не думаю, чтобы это были стамбульцы с их сегодняшним уровнем «космополитической лояльности». Скорее всего, приезжие из глубинки – анатолийской или европейской (в Европе турки, насколько я понимаю, живут замкнутыми, с отчасти остановившимся временем, общинами). Когда я ехал по Стамбулу в переполненном трамвае, и на освободившееся место моя спутница усадила меня, сама отказавшись сесть, то сидевший напротив турок средних лет, быстро оценив внимательным взором ситуацию, встал и весьма настойчиво усадил её на свое место.

Проходим мимо Галатасарайского лицея (турецкого аналога Итона), британского и российского (где служил еще Константин Леонтьев) консульств, заходим в Музей Перы. Здесь выставка английской ориенталистской живописи XIX века. На фоне портретов Байрона и прекрасных одалисок, пейзажей и баталий особенно запомнилась картина «Укротитель черепах». Мужчина с благородной бородой, в красном халате и чалме, сжимая в руках дудочку и забросив за спину миниатюрный барабанчик, внимательно наблюдает за окружившими его с воздетыми вверх головами черепахами. Достойная ориенталистская реплика в адрес чисто европейской линии Лаокоона.

К концу дня силы были почти исчерпаны, но я воспользовался своей очередью на предъявление предпочтений и, преодолевая очевидное сопротивление спутницы, настоял-таки на посещении Музея современного искусства (существующего в Стамбуле лишь с 2004 года – ни старого вокзала, в соответствии с общеевропейской модой, ни заброшенной электростанции не нашлось, и музей разместился в складах порта Каракёя). И змеиное кольцо Стамбула, отвергнув черепашьи утопии как устаревшие, здесь опять замкнулось, можно сказать, окончательно, щёлкнуло, как наручники на руках героя антитурецкого фильма Алена Паркера «Полуночный экспресс». Собственно, их было только три картины, в которых стены Феодосия (а какие ещё?) сжимаясь в кольца, устроили воистину змеиную авангардную пляску в наручниках успешного беглеца на просторах мегаполиса, среди множества интересных, а, может быть, и нередко вторичных образцов турецкого авангарда (вникать в каждую картину времени уже, конечно, не было). Это городской ландшафт без названия Мустафы Оразана, на котором кольца стен напоминают одновременно и карусель, и электропилу для промышленной ликвидации воспетых Дали комплексов, и две картины живущего в Нью-Йорке Эрола Акьяваса – «Падение крепости» и «Слава победы».

«Стенная» живопись складываются в своеобразные стено-метаморфозы, сознание циркулирует в этих головокружительных превращённых формах, возвращаясь в итоге к исходному пункту. Кажется, что сами вещи приобретают при этом опыт головокружения. Акьявас добивается синхронизации значения архитектуры, понятия и цвета. Вводя на других картинах в качестве персонажа камень Каабы, он пытается осуществить в качестве сверхцели каменных метаморфоз художественный синтез трёх главных религий (христианства, ислама и буддизма).

Кто заглянет под крышку турецкого ноут-бука?

Боспор на протяжении многих столетий играл роль защитных стен Константинополя. Четвертый день был посвящен дворцу Долмабахче, султанской резиденции со времён Крымской войны, роскошного азиатского Версаля, в котором самый популярный художник – Айвазовский, и азиатской части Стамбула, куда отправились на рейсовом катере. Особняки прибрежной части азиатского Стамбула имеют, пожалуй, более европейский вид, чем противоположная часть, напоминая берлинский Грюнвальд (где, между прочим, разместилось посольство Турции).

«Стамбул раздавят, но не таков Арзрум», – пророчески предрек Пушкин в «Путешествии в Арзрум» сущность турецкой революции Ататюрка, уход государственного центра вглубь анатолийской Турции (хотя новой столицей стала Анкара, а не Эрзрум, переносить столицу в столицу Турецкой Армении тогда было бы всё равно, что переносить столицу советской России в Киев после голодомора). Последние годы аскетичный Ататюрк прожил во дворце Долмабахче, где и умер в 1938 году. В давке при прощании с вождём погибло всего десять человек (думаю, читателю ясно, что слово всего имеет тут сугубо компаративистский смысл, указывающий не на меньший, сравнительно с российским вождизмом, масштаб народного почитания, а на лучшую организацию похорон и большую внутреннюю дисциплинированность ощутивших нужду в прогрессе масс, ставших опорой режима «демократии на штыках».

Когда траурный поезд шел ночью по Анатолии, крестьяне выходили со свечами к железнодорожному полотну, чтобы освещать ему путь. Знаковый жест совершил один мальчик, положивший на рельсы монету, а потом показывающий её всем со словами: «К ней прикоснулся Ататюрк!». Новая Турция как будто бы выросла из этой монетки (как Россия – из укуса от Софии). Пятнадцать лет его тело пролежало в Этнографическом музее новой столицы, пока там не был построен едва ли не самый роскошный мавзолей в стиле античного храма.

– Фашистское государство, – отозвался поэт З., благословивший меня ранее на поездку на Родос, на родину «Лаокоона». Хотя тогда он признался, что больше всего подружился на Родосе именно с продавцом-турком. Но сейчас, в промежутке, было бегство из Душанбе всех русскоязычных родственников жены, и он предостерегает: «В любой момент от них можно ожидать удара ножом в спину»!

Довольно равнодушный к проблеме биологической жизни и смерти Иосиф Бродский объяснял читателю в «Путешествии в Стамбул», что его расизм – форма мизантропии < ...>

Томас Венцлова, интерпретируя эссе Бродского, не касается мотива расовой чуждости поэта обитателям Стамбула. В Ленинграде Бродский не был по духу антисоветским диссидентом, он пытался публиковаться в официальных изданиях даже после ссылки. Гораздо большим диссидентом он проявил себя именно в Стамбуле.

Если бы во главе советской идеологии стоял не Суслов, а Георг Лукач, для которого «Один день Ивана Денисовича» был образцом коммунистического отношения к труду, то и Бродский не стал бы «тунеядцем». Однако если бы советская империя всё же рухнула, а поэт дожил бы до наших дней, можно только догадываться о направлении его идейно-этнической эволюции.

Главной проблемой для Европейского Союза является не Россия (с «особостью» которой, как говорится, «всё ясно», вопрос о вступлении её в ЕС в ближайшие годы не стоит), а именно Турция, – признавался известный немецкий политолог на VII Всемирном конгрессе «Европа – наш общий дом» в Берлине в 2005 году. Так что теперь Турция, как и ее культурная столица Стамбул, охвачена, как Лаокоон, двумя змеями-искушениями – европейским выбором или лидерством в исламском мире.

Высшим выражением культурного признания Турции стало присуждение Нобелевской премии по литературе Орхану Памуку (2006), писателю, на мой взгляд, вторичному (включая его признания в мастурбационных юношеских комплексах в построенной на цитатах автобиографической эпопее «Стамбул»). Мне куда интересней «сторонний» стамбульский взгляд неустанного пропагандиста творчества Памука в России Глеба Шульпякова. Если смотреть на литературу сквозь призму культурологии, то самый текстуально перспективный комплимент турецкой женщине сделан именно им: «Ягодицы шершавые, на ощупь напоминают крышку ноутбука». А попади я в аналогичную ситуацию, вряд ли удалось бы и на тактильном уровне вырваться из круга крепостных ассоциаций.

Париж стоит обедни, а воля к Стамбулу – пиара Памуку. Надеюсь, и мне ничто не помешает посетить Стамбул ещё раз.

Берлин. Антология «У Фадиных»

---

См. рубрику "контекст"

Стамбул времён Османской империи на фотографиях

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---