«ПОГАНО РАБОТАТЬ НА ЭТИХ ЛЮДЕЙ...»
О дневниках Евгения Лансере
© К. А. Сомов. Портрет Е. Е. Лансере (фрагмент). 1907. Государственная Третьяковская галерея. Москва.
Трёхтомное издание дневников художника Евгения Евгеньевича Лансере, вышедшее в 2009 году, исключительно ценный и редкий источник информации о советской жизни и культуре 20-30-х годов. История СССР таких источников, как письма, дневники и воспоминания (обычных в нормальных условиях) почти полностью лишена.
Дневники и воспоминания (настоящие, без оглядки на цензуру) в 20-30-е годы в изобилии писали и публиковали эмигранты. Но их личный опыт ограничивался, как правило, дореволюционной эпохой и, в лучшем случае, первой половиной 20-х годов.
Для тех, кто к концу 20-х годов (и далее) оставался в СССР такого рода занятия стали опасными. Переписка с заграницей перлюстрировалась, а дневниковые записи в случае ареста, вероятность которого была непредсказуемой, могли стоить жизни.
В 30-40-е годы честные дневники в СССР вели либо абсолютно лояльные режиму, либо очень смелые, либо очень легкомысленные люди. Опубликовано их по сию пору совсем мало. По уровню честности, рискованности, длительности временного диапазона и уровню понимания происходящего рядом с дневниками Лансере можно поставить разве что дневники Чуковского, изданные в 90-е годы.
Евгений Лансере лояльным советской власти ни в коем случае не был. Поразительная откровенность его дневников объясняется, скорее всего, легкомыслием, обманчивым чувством личной безопасности – несмотря на аресты множества знакомых и родного брата, архитектора Николая Лансере, который умер в заключении в 1942 г.
Дневники Лансере состоят из множества информационных пластов, высвечивающих самые разные стороны советской жизни. В том числе, они развеивают советский ещё, но прочно устоявшийся миф о лояльности советской культурной элиты режиму и идеологии.
С 1934 г. Лансере принадлежит высшему слою советской художественной иерархии. В 20-е годы он – профессор Тифлисской Академии художеств.
В 1932 г. в СССР проводится государственная реформа архитектуры. Современная архитектура в стране оказывается под запретом, возникает сталинская. Вместе с ней возникает спрос на монументальные росписи общественных зданий. Лансере, имеющего огромный опыт таких работ ещё с дореволюционных времён, приглашают в Москву. В разгар жилищной катастрофы в стране он получает роскошную квартиру[1] в Милютинском переулке, д. 20, (неподалёку от так называемого «дома Ягоды», д.9, где жила верхушка НКВД) и дорогостоящие заказы. В начале 1940-х годов Евгений Лансере – профессор, академик живописи, лауреат Сталинской премии (II степени, 1943 г.), народный художник РСФСР (1945 г.), орденоносец. Он получает огромные гонорары и живёт роскошной по понятиям того времени жизнью.
Но на все это формальное благополучие накладывается ощущение постоянной трагедии – и личной, и общественной. Лансере испытывает отвращение к советскому режиму, к казённым заказам и заказчикам. Он отчётливо понимает противоестественность того, чем он и его коллеги занимаются.
Пожалуй, самая резкая запись по поводу советского режима сделана 28 июля 1944 года:
«Колхозы убыточны и ненавистны. Здесь огромное большинство – тунеядцы, ненужные, но и голодные, рабы... Идиотский режим, очень удобный только для ничтожной кучки и подкармливаемых гепеушников, да нашему, отчасти, брату «увеселителю»... Поэтому с готовностью стараемся...».
Но отвращение Лансере к режиму прорывается много раз и раньше: 7 февраля 1930 г.:
«Слухи о кровавых усмирениях, о массовых ссылках; вчера утром видел партию в 15-20 «военнопленных кулаков», окруж. большим чекистским конвоем, ободранные».
23 ноября 1930 г.:
«Вечером гости <…> говорили об убеждённости большевиков, что продукция увеличивается, что это только обывательщина думает о недостатке товаров, что колхозников заставит работать голод; что вся система очень цинична и поразительно крепка».
20 февраля 1932 г.:
«Невероятное оскудение. Конечно, это система – довести всех и все до нищеты: нищими и голодными удобно управлять»
22 марта 1932 г.:
«Открытка от Таты о приговоре Коле. 10 лет работ. Сволочи. Все глубже проникаюсь сознанием, что мы порабощены подонками народа, хамами; грубость, наглость, непонимание и недобросовестность во всем совершенно невообразимые при других режимах» (Далее отсутствуют 17 страниц)
22 мая 1934 г.:
«Д.П.< Гордеева> приговорили к 5 годам лагеря. Ананова, почти отбывшего свой срок, снова закатали на 3,5 лет. До чего же мы привыкли смотреть на это не как на акт правосудия, логики, а как на случай, заражение тифом и т.л.»
23 июня 1938 г.:
«...так все противно, все отравлено халтурою, шаблоном, фальшью... Характерно, что совершенно прекратилась переписка, никто ничего не пишет и нет охоты общаться».
2 июля 1942 г. (после известия о смерти в лагере брата, Николая Лансере):
«Милый и чудный человек, неповинно замученный тысячу раз проклятым режимом, проклятыми «установками» и «директивами» сволочной шайки».
18 сентября 1942 г.:
«Аморфность чудовищна. Неслыханный террор, уничтожение интеллигенции, аморальность, нищета массы – результат режима».
Иногда в записях Лансере, обычно убийственно трезво оценивавшего успехи режима, встречается странная наивность. Вот например, запись от 14 августа 1943 г.:
«Из слов Ив[ана] Ивановича – понизили производство полевых культур, не только скот, но и урожайность понизились. Неужели вся сельскохозяйственная выставка – блеф? Не может быть; но шахер-махерство, вероятно, есть все-таки; ибо все сравнивается с 1913-ым годом, не учитывая того прогресса, который был бы и при всяком другом режиме...».
Характерна запись от 2 июня 1946 г, за два месяца до смерти.:
«Мне кажется, что в большинстве люди моего времени и моего круга в тягчайших испытаниях, выпавших на их жизнь, оказались очень честными, мужественными стойкими. Большинство же «демократии», плебса, как и во все времена, – дрянь и сволочь. К каждому человеку я отношусь доверчиво и благожелательно, но ненавижу наш культ этого плебса и ту сволочь (газетную и писательскую мразь), что шумит и кишит в жизни. Впрочем, из близких никого назвать не могу. Хочу вспомнить кого бы, и приходит на ум – писатель Леонов, которого почти не знаю... и большинство художников-живописцев из МОССХа. Мне они отчего-то представляются (да так оно, конечно, и есть) сугубо подлыми и продажными – всякие Богородские, Шурпины, Шмариновы (пусть и довольно талантливые), Манизеры, Иогансоны и т.д.»
Лансере родился в 1875 году. Люди его времени и круга – это его образованные ровесники, которым в 20-е годы было около сорока лет, чуждые большевизму и обладавшие стойким иммунитетом к советской идеологии и советским нравам. Парадоксальным образом именно из этой социальной группы (той её части, которая осталась в России) оказалась сформированной сталинская художественная элита. На идеологическом жаргоне конца 20-х годов эти люди назывались «попутчиками». Вряд ли Лансере прав, утверждая, что «честными и стойкими» осталось большинство из них (в сталинской системе честные и стойкие имели мало шансов выжить), но к режиму большинство из них, несомненно, относилось с отвращением. О тех, кто воспринимал советскую пропаганду всерьёз, Лансере пишет с презрением:
«Что за чудовищная жизнь, насквозь пропитанная злобою, подлостью, ложью. И есть ещё идиоты, вроде Моора, воображающие о величии, о великой эпохе! Большинство, конечно, просто сволочь» (1 июня 1939 г.)
«В корреспонденциях с фронта все до того выхолощено, бездарно и хамство <…> Ненавижу пишущую братию; но ведь и мы художники, не лучше. Не хожу в ЦДРИ, и рад, что не вижу свою братию – Манизеров, Яковлевых, Рабиновичей, Ряжских и имя им легион» (7 сентября 1944 г.)
* * *
Лансере скрупулёзно фиксирует в дневнике все свои доходы – гонорары, выплаты за консультации, жалованье от разных ведомств. Чаще всего они сопровождаются рассказом об обстоятельствах получения заказов. Это особый, чрезвычайно любопытный пласт информации. Механизм создания, финансирования и цензурирования сталинского искусства выявлен в дневниках чрезвычайно отчётливо. Он заслуживает отдельного исследования.
Месячный доход Лансере в 30-40-е годы составлял несколько тысяч рублей в месяц. Лансере ясно осознавал, что его доходы (и соответственно, уровень жизни) противоестественно высоки по отношению к обычной зарплате в СССР.
Вот запись от 8 апреля 1939 г.:
«Подсчитал, с 1 янв[аря] получено 8684, что даёт по 2895 на месяц».
Через 8 месяцев, 11 декабря 1939 г.:
«Игорь Арц[ыбушев][2] получил 3 года – все мы это восприняли, как удачу, счастье, Миля повеселела, приободрилась. Она работает на мыловаренном заводе, при выработке нормы, что-то около 1000-1500 упаковок в день, она получает 160-170 р[ублей] в месяц!.. Сверхурочный час оплачивается в ...36 коп[еек]! При этом в норму оплаты входит и ночная смена (с 12 ночи до 8 утра через шестидневку). Кроме того, у неё 1-2 урока англ[ийского] яз[ыка] по 14 р[уб лей] за 2 часа».
Примерно столько Лансере получал за участие в одном-двух совещании в том или ином ведомстве.[3]
* * *
Художественные взгляды Лансере более чем консервативны. Даже Суриков для него – бунтарь: «Я холоден к Сурикову оттого, что по существу, я благонамеренный академист, враг всякого бунтарства и новаторства ради новаторства; всего более меня влечёт «чистота, точность формы» (25 марта 1946 г.). Здесь имеется в виду точность соответствия реальности, объективному сходству.
«Мир искусства» для Лансере - это крайний предел в отходе от академической школы. Эскизы с натуры воспринимаются им вполне традиционно, только как подготовительный материал к картине, которая пишется в мастерской. В этом смысле характерен эпизод дискуссии с живописцем Михаилом Шароновым:
«...у нас обедал Шаронов. Говорил, что этюды подготовительные к картине нужно не очень заканчивать, чтобы не истощать себя <...>, а вот Иванов довёл свои этюды до «чёртиков», и уже в картине вышло хуже. Я оспаривал; считаю, что без подробных этюдов - не выйдет». (1 декабря 1939 г.).
Пикассо[4] и Сезанн Лансере чужды[5]. Шагал и Дюфи для него – шарлатаны.[6] Видимо, даже в близком ему круге «Мира искусства» у Лансере было немного полных единомышленников. 12 ноября 1944 г. он записывает:
«Перелистываю «Историю живописи» Бенуа; обидно, что он «считается» с кубистами, с Сезанном, Гогеном <…> Мои боги Менцель, прерафаэлиты (ну и «старики») <…> А что Гоген, кроме удачной пестроты?».
В записи 20 декабря 1934 г. Лансере ещё точнее формулирует свои вкусы:
«Нужно думать о монументальной < живописи >. Нужно самому себе многое выяснить – ведь вот весь XIX не монументален, несмотря на всю внушительность Сурикова. Поразителен по богатству Врубель. Но себя чувствую ближе к Семирадскому, хотя сознаю, конечно, его скуку, но завидую мастерству».
Чужд Лансере и «Бубновый валет», что не мешает поддерживать дружеские отношения с бывшими бубнововалетчиками (Кончаловским, Куприным...), ставшими, как и сам Лансере, сталинскими академиками.
О Петрове-Водкине Лансере пишет с неприязнью, хотя отдаёт должное его натюрмортам, а из сюжетных картин лучшей считает «Тревогу» (запись от 15 февраля1939 г.). В Ван Гоге Лансере не видит «ничего примечательного» (запись от 28 марта 1942 г.)
Матисс ему тоже неприятен:
«В разговоре с А.В. <Куприным> мне пришло в голову, говоря о Матиссе, что он после раздробленности цвета импрессионистов повернул к одному сплошному цвету – плакату. Но формы же нет? Куприн: что он умеет рисовать, но ведь не выражает это ничем?» (запись от 28 апреля 1942 г.)
Из цитаты видно, что «умение рисовать» для Лансере не означает владение рисунком в принципе, то есть умение выразить графикой пластические ощущения, а умение рисовать похоже, с объёмным моделированием формы. Подход вполне ученический.
Впрочем, судя по записи от 5 сентября 1926 года[7], в 20-е годы Лансере к Сезанну и Гогену относился с большей симпатией, чем к концу жизни, но Пикассо и тогда решительно отвергал. Раздражает Лансере и популярность часто упоминаемого Пиросманишвили.
Видимо, это внутреннее отторжение неакадемической живописи и позволило Лансере без усилий и стилистической ломки вписаться в сталинскую художественную культуру.
Но на твёрдые художественные принципы Евгения Лансере накладываются с одной стороны постоянная неудовлетворённость собой и трезвое понимание того, что его дядя Александр Бенуа и сестра Зинаида Серебрякова – художники гораздо более крупного калибра, чем сам Лансере; с другой стороны – хроническое отвращение к государственным заказам с их казёнными сюжетами.
Через все записи постоянным рефреном проходят сетования на неумение добиться того, что хочется, на постоянные неудачи... Хотя официально эти «неудачи» проходят в качестве заказов на «ура». Самодовольство (постоянно отмечаемое, например, у Кончаловского)[8] – для Лансере одна из самых неприятных черт характера.
Запись от 8 марта 1941 г.:
«Начиная, особенно с последнего лета, чувствую свою старость и приближение дряхлости. Скучно. Но, кроме того, на психику этого времени угнетающе действуют глубокое разочарование в своих силах; неудача эскизов «Революция», сколько я сам себя не утешаю, что «нашёл» и прочее... Отложить нельзя, а между тем притупился...
И поэтому особенно горько и завидно – чувство лёгкости, удачи, талантливости в замечательных] этюдах Корина (МОССХ) и в смеющейся голове автопортрета Зики[9]...»
В записях Лансере отчётливо виден психологический феномен, характерный для подцензурного художественного сознания. Когда люди лишены возможности самостоятельно выбирать (а, следовательно, и оценивать) темы, сюжеты, живописные и композиционные приёмы для своих работ, единственным очевидным критерием художественного качества остаётся голое техническое умение – в узким рамках дозволенного художественным контролем (худсоветами, худфондами и т.д.).
Все остальные, ключевые для нормального творчества, аспекты остаются за скобками и не обсуждаются. В таких условиях вырабатывается что-то вроде художественной шизофрении.
Лансере презирает казённые темы и сюжеты собственных росписей, но при этом испытывает постоянный страх сделать свою работу плохо (со своей, а не худфондов и правительства точки зрения). Отсюда бесконечные рассуждения о недостатках и достоинствах живописи, рисунка, композиции заказных работ, сами названия которых он произносит (пишет) с явным трудом: «Революция», «Сталин в Батуми» и т.д.
Вот запись от 14 апреля 1941 г.: «У нас Нестеровы. Комплиментировали мою «Революцию» словами, кот. мне были очень приятны: «ералаш», «сумбур», «порыв», «поза Ленина очень хороша», «трагизм». И т.д. Ряд очень дельных советов по «Красной площади»; главное: «не понятно, что Сталин стоит на возвышении, а не вдали, а тогда он велик, а первый план мал»...
Абсурдность ситуации усугубляется тем, что автор комплиментов – блестящий живописец Михаил Нестеров, не меньший противник большевиков, чем сам Лансере. В нормальных условиях такой разговор и такие оценки были бы невозможны.
Или не менее абсурдная с точки зрения внешнего наблюдателя запись от 12 июня 1933 г. о картине Игоря Грабаря: «В.И. Ленин у прямого провода»:
«Картина Игоря (Ленин <«У прямого провода>«) готова, пишет её с 1927; в ней очень много достоинств, но главного, пожалуй, нет, т.е. значительности в лицах Ленина и телеграфиста».
Лансере не может не осознавать своего унизительного положения по сравнению с дядей и сестрой (Александром Бенуа и Зинаидой Серебряковой) , живущими в эмиграции и свободными в своем творчестве. В дневниках нет, кажется, ни одного упоминания их отзывов о работах Лансере сталинского времени. Упоминания о том, что сам он живёт в обстановке фальши, безвкусицы и халтуры встречаются в дневниках постоянно.
В 1940-е годы Лансере с одной стороны рад большим заказам, например, на эскизы росписей для Дворца Советов, с другой оттягивает работу из-за отвращения к ней, поскольку ничего идеологически нейтрального там придумать нельзя.
Вот запись от 12 августа 1938 г. (об эскизах к советскому павильону на выставке в Нью-Йорке 1939 г.):
«Сюжетно мне это страшно скучно.<…> ...от этого энтузиазма – улыбающихся рож, протянутых рук – воротит! А между тем только это и предстоит делать – во Дворце советов».
Запись от 26 июня 1943 г.: «Тут у меня на стенке висят эскизы для Дв. Сов. И меня тошнит от «ликующих пролетариев всех стран».
* * *
Расхождения в художественных взглядах Лансере ни в коем случае не переносит на человеческие отношения и оценки. В этом смысле дневники Лансере – бесценный и уникальный источник вполне объективной информации о личностях, составлявших сталинскую художественную элиту и знакомым нам, в основном, по апологетическим советским публикациям – в редких случаях дополненным случайными слухами. Лансере даёт психологические оценки огромному множеству известных людей – художников, искусствоведов, архитекторов. Вот несколько ярких примеров.
В дневниках часто упоминается Игорь Грабарь[10], хороший знакомый Лансере ещё с юношеских лет. В целом его образ в записях Лансере подтверждает прозвище Грабаря тех лет – «Угорь Обмануйлович ГрАбарь».[11]
Любопытен записанный Лансере «самодовольный» рассказ Грабаря о том, как тот писал картину ««Ленин и Сталин принимают крестьян». Грабарь нанял натурщиков-киноактёров, после недели режиссёрской работы расставил их в воспроизведённом в музее Ленина кабинете Ленина и писал с натуры – сначала большой эскиз, а потом всю и картину. Стоило это ему до 3 тысяч рублей.[12] Лансере описывает эту методику изготовления живописи с лёгкой брезгливостью.
С неизменной симпатией (хотя иногда и с иронией) пишет Лансере о другом старом знакомом и друге – Алексее Щусеве. Для Лансере Щусев в художественном отношении – единомышленник. Это немного странно, учитывая активную роль Щусева в советской архитектуре эпохи конструктивизма. Впрочем, в 20-е годы Лансере был в Тифлисе и мог просто не заметить взлёта и падения современной архитектуры в СССР, ему в принципе, видимо, не интересной. Так что для Лансере, приехавшего в Москву в 1934 г., сталинский Щусев мог быть естественным продолжением хорошо ему знакомого Щусева эпохи модерна. Тем более, что, как и до Первой мировой войны, Щусев был и главным заказчиком Лансере – многие самые крупные свои работы Лансере делал для зданий, построенных Щусевым – Казанского вокзала в Москве, института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в Тбилиси, гостиницы «Москва» и т.д. Во время войны Лансере исполнил серию акварелей для проекта реконструкции города Истры Щусева, который был издан в 1946 г. отдельной книжкой.
В 30-е годы положение Щусева как автора мавзолея Ленина и нескольких ключевых для эпохи образцово-показательных проектов в архитектурной иерархии исключительно высоко. Но в 1937 г. происходит сбой. 30 августа 1937 г. в «Правде» появляется письмо архитекторов Савельева и Стапрана, вынужденных соавторов Щусева по гостинице «Москва», в котором Щусев обвиняется во всех смертных грехах вплоть до политических. Начинается кампания по травле Щусева в «Архитектурной газете», «Правде» и в Союзе архитекторов, в которой добровольно или по долгу службы участвует множество его коллег. Щусев вынужден оставить руководство 2-й мастерской Моссовета, со стороны ситуация выглядит так, будто его вот-вот арестуют. Но внезапно, несколькими месяцами спустя, Щусев оказывается главным архитектором института Академпроект и кроме того получает заказ на проектирование здания НКВД на Лубянской площади в Москве. Видимо, по некоей причине приказ начать его травлю отдал кто-то из членов Политбюро (Молотов, Каганович?), но глава НКВД Берия, старый заказчик Щусева ещё по зданию института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в Тбилиси, взял его под защиту и перевёл в своё ведомство (Академпроект занимался в первую очередь проектированием секретных НИИ). Впоследствии этот эпизод не помешал Щусеву, единственному из всех советских архитекторов, стать лауреатом четырёх Сталинских премий.
Травле Щусева в дневниках Лансере посвящено множество эмоциональных записей, интересных резкими характеристиками её участников.
30 августа 1937 г.: «Мы все и я сильнейшим образом были возмущены грязным выступлением Стапрана и Савельева против Щусева. Хороша газетка!».[13]
7 сентября 1937 г.:
«Продолжает возмущать история со Щ[усевым] – письма Чечулина, Крюкова, Рухлядева. Подбирается коллекция мелкой сволочи»
11 сентября 1937 г.:
«К крупной сволочи отношу Алабяна; матёрый карьерист. К мелкой сволочи: Чернов, Биркенберг, какая-то бездарность француз... Говорил с Гольцем, фамилия которого тоже фигурирует в ряду мелкой дряни, вроде Бумажного и проч[их] (не помню); говорит, что вынужден, что то, что говорил в защиту – не печатают. Вся эта грязь вызывает глубокое чувство отвращения ко всякому общению. Сидя в Академии, чувствовал себя среди предателей. Подальше бы от всякого участия в их жизни»
12 сентября:
«В очередном номере паскудной «Архитектурной газеты» выуживаю имя проф[ессора] Голосова, выступ[ившего] против Щусева среди своры мелких, никому не известных имён».
23 сентября:
«Как все это время, все думаю о Щусевском деле. Минутами злоба и раздражение. Жажда наговорить и выплюнуть презрение всей этой сволочи. К черту, больше не буду знаком ни с Сардарьяном, ни с Гольцем, уже не говоря о всей этой дряни, как Крюков, Чечулин, Колли; жалки Щуко и Жолтовский; вспоминаем Фомина и Таманова – это были люди чести, благородные! Отмечаю Чернышева и Рыльского выступивших чуть-чуть за Щусева и гл( авного] инженер[а] Щусевской мастерской (№2)... Мой Женя молодец! единственный, который поднял руку против резолюции на собр[ании] 2-й мастерской. Юра защищает Алабяна, может быть, и прав...»
Щусев не вёл дневников и не писал мемуаров (во всяком случае, никогда о них ничего не слышал). Да и странно это было бы, учитывая секретный характер большинства его крупных объектов. Но о реальных его настроениях свидетельствует запись в дневнике Лансере 20 февраля 1943 г.:
«A.B. говорил, что у него больше нет честолюбия – что наш режим его вытравил. А вот у Нестерова было – ненавидел Грабаря; у Жолтовского, что кто-то под него подкапывается...»
Речь здесь идёт о профессиональном честолюбии, о естественном для художника стремлении добиваться успехов в творчестве. Но если творчество подцензурное и контролируется не автором, а цензурными ведомствами, то и стремление к успеху (не карьерному, а по гамбургскому счету, который у каждого художника свой), теряет смысл. Несомненно, фраза Щусева отвечала и мыслям Лансере, поэтому возникла в дневнике. И подчёркивается, что честолюбие Нестерова и Жолтовского – совершенно иной природы.
Слова Щусева о потере честолюбия при советском режиме хорошо иллюстрируются его же фразой из написанной в1938 году автобиографии. Щусев описывает деятельность архитектурной группы под управлением Жолтовского в 1918 г. при Московском Совете, где сам он был «главным мастером». Группа занималась проектами реконструкции и озеленения Москвы:
«Все это было сделано кустарно, без установки, которые могли дать только вожди и руководители революции. Это сделали мы, архитекторы, как понимали».[14]
Установка на невозможность самостоятельного архитектурного творчества, избавленного от руководства со стороны партийной верхушки, была ключевым принципом сталинской архитектурной культуры. Щусев сформулировал её с неожиданной даже для того времени наивной откровенностью. С личным творческим честолюбием она была, конечно же, несовместима.
Об атмосфере конца 30-х говорит ещё одно упоминание Щусева в записи от 19 марта 1939 г. :
«Шпиономания: Щусев: «Жена М.Н. Яковлева определённо шпионка». Щусев не принимает Билибина – его жена под подозрением у него. Пугает Кончаловского радиоаппаратом».
* * *
В дневнике есть несколько записей, чрезвычайно интересным и новым образом иллюстрирующих характер сталинской военной пропаганды.
12 января 1941 г.:
Вклеена вырезка из газеты:
«Реджиме фашиста» от 31 декабря, комментируя речь Рузвельта, сообщает, что «США уже с некоторого времени могут считаться решительным и деятельным врагом Гермалии и Италии».
Указывая, что «эта война является лишь концентрацией на одном фронте всех сил мировой плутократии», газета заявляет, что «пролетарские народы должны создать единый фронт для уничтожения общего врага».
Газета «Стампа» от 31 декабря в обширном комментарии на речь Рузвельта пишет:
«Мы не можем обойти молчанием наше глубокое негодование по поводу двусмысленного и смутного духа всей проповеди Рузвельта. Поборник демократической справедливости хочет исключить из цивилизации тоталитарные державы во имя гуманности и международного права, которые служили и служат для прикрытия «преступлении и привилегий плутократического империализма».
Комментарий Лансере:
«Курьёзно: из Германии и Италии только сугубо официальные сводки, ничего о положении в этих странах. А тут вдруг о «пролетарских» государствах... значит и мы сними, с. Гитлером? – и душою и телом. (Тело-то давно)».
Заслуживает внимания запись от 20 мая 1941 г.:
«Вчера, 19-го, на обсуждении освещения выставочного зала Нью-Йоркского павильона в парке культуры – И.Э. Грабарь мне шёпотом: «вопрос войны – дело нескольких дней. Англичане и немцы помирятся и бросятся на нас»... Трудно себе это представить, Гитлер потребует от нас, скажем, пропустить его в Индию? Во всяком случае. Как будто всюду устраивают (именно, не строят) убежища (от газа? от бомб?)».
Грабарь был несомненно более, чем Лансере, информирован о разных, циркулировавших в приправительственных кругах слухах. Скорее всего, в его варианте развития событий отразилась одна из подготавливавшихся для будущей войны пропагандистских версий. Готовившееся вскоре нападение на Германию неминуемо привело бы в случае её быстрого разгрома к следующей фазе войны – столкновению с Англией и её союзниками. Поэтому тезис о подготовке совместной войны Англией и Германией против СССР вполне мог быть запущен в неофициальное обращение заранее. И, естественно, забыт сразу после 22 июня. В советской военной пропаганде 30-х годов Англия в принципе играла гораздо более важную роль «врага», чем Германия.
В записи от 5 июня 1941 г. речь опять о подготовке к войне:
«Накапливавшиеся было доказания скорой войны (какие-то докладчики: «время нам самим не дожидаясь перейти в наступление»), бомбоубежища, мобилизации и т.д. <…> – после опровержения ТАСС, что у нас с немцами наилучшие отношения, – успокоились; собираемся достраивать дачу...»
Значит были докладчики (видимо, для специального, ограниченного контингента слушателей), которые открыто намекали на то, что нападение на Германию не исключено. Во всяком случае, советская культурная элита уровня Лансере была на этот счёт информирована.
[1] Запись от 6 июня 1934 г.: «Большая загадка – кому обязан таким роскошным даром как эта квартира? Крюков, Жолтовский, Фомин? Щусев и Щуко, конечно, неповинны... Малиновская–Енукидзе? Бубнов? «Мудрость» правительства или случайность?»
[2] Арцыбушев Игорь Сергеевич, двоюродный брат Ольги Константиновны Лансере, жены Евгения Евгеньевича Лансере.
[3] Запись от 5 октября 1939 г.: «За два совещания в Комитете искусств – 194»
Запись от от 27 декабря 1939 г.: «Перевод почт. от Дворца Советов за участие в каких-то совещаниях – 285».
[4] В записи от 14 апреля 1945 года Лансере объясняет популярность Пикассо его коммунистическими симпатиями:
«Сегодня в МОССХе ещё раз смотрел англичан – крохи хорошего и сколько же признака варварства, наследия Пикассо. И очень знаменательно, что «прогрессивные», «левые» круги именно и поддерживают за границей это искусство. Народ сам по себе конечно здоровее и так же по-настоящему не согласен (если знает) с коммунизмом. А «идеология» кучки беспокойных мечтателей ловко и беззастенчиво мутит там, а у нас сидят... Спасибо за многое, но с самим ядром идеи и практики (НКВД) я непримирим, конечно!».
[5] Запись в октябре 1938 г.: «Просматривал в Академии Архитектуры «Studio» и другие журналы – живопись все дрянь. <…> Жвачка – кубизм, Сезанн, Гоген, Утрилло»
[6] Запись от 22 апреля 1941 г. : «Меня занимают вопрос, поставленный мною же Брунову (Ник. Ив.) на засед. Академии Архитектуры: Пикассо et C-nie должны ли бы получить звание доктора живописи?.. Брунов и даже Веснин поразились моим сомнениям <…> М.б. через 10-20 лет и можно объективно отдать должное какой-то стороне этих шарлатанов тут и Шегаль (Шагал – Д.Х), и миллион иных Дюфи etc.».
[7] «Любимцы – Моне, Сислей, Дега, Ренуар, Марке, 2 Матисса, Пювис, Лобр, Карьер, некоторые Сезанны, Гогены, Вюйлар, М. Дени и отвергаю Пикассо, Дерена, Руссо. Очень не понравились Роден, большие панно Матисса, М. Дени.» (5 сентября 1926 г.)
[8] Запись от 20 ноября 1932 г.: «У Кончаловских – самодовольство и ощущение своего счастья (именно своей неизменной удачливости) скорее, чем своего величия, так и переплескивается через край...»
[9] З.Е. Серебрякова. Автопортрет в шарфе. 1911. Акв., темпера. ГМИИ им. A.C.Пушкина, Музей личных коллекций, Москва. – прим. ред.
[10] Запись от 8 июля 1938 г.: «...как все его не любят: Нестеров, Юон, да и все художники. Интересно, кто с ним дружит, с кем он близок? Я одно знаю, что у меня каждый раз после встречи с ним тяжелое чувство оскорбленности».
[11] Услышал от отца, Сергея Хмельницкого, в 70-е годы.
[12] Записи от 4 июля и октября 1938 г.
[13] На собрании архитекторов A.B. Щусев выступил против осуждения И.Э. Якира (он был обвинен в участии в «Военно-фашистском заговоре в РККА» и расстрелян в 1937 г.). За это коллеги- архитекторы подвергли Щусева жесточайшей критике в «Архитектурной газете». – Прим. ред. дневников.
[14] Щусев, П.В. Страницы из жизни академика Щусева. М., 2011, с. 336.
