* * *
5. Рена Повороти. Рена вообще-то не пишет, она читатель женской прозы, она почитательница Аськи и газеты «Круг». Человек она энергичный и общительный. Рена не так уж проста. В душе она иногда даже добрая, и почти совсем не хотела зла своей подруге талантливейшей писательнице, мастеру женской прозы Аське. Просто, на её мужа и дочь Рене было как-то искренне начхать, чужие мужья, чужие дочери. А жизненный опыт убедил ее, что самыми удобными, самыми достойными, приятными для брака и общения, самыми сердечными, очень умными, весёлыми и практичными могут быть только мужчины из Одессы. Они такие свои, домашние, понятные! Как они улыбаются, как пожимают плечами, как разговаривают… Их культура, их интеллект – это, ведь ее культура, ее интеллект. А тут, на счастье, попался один свободный, как говорят в Одессе, фраер. («Фраер» в переводе с немецкого «свободный»). Вероятно, так в Одессе называли женихов.
В Одессе о фраерах говорят: «Бог не фраер», «не держи меня за фраера», «не долго музыка играла, не долго фраер танцевал». Но существуют и вечные фраера.
А Геманюк, был совсем не фраер. Здесь мудрая Рена немного перепутала, попалась на мужские «фармазоны». Она-то предполагала, что этот неопытный, наивный, непристроенный одесский женишок, не больших размеров, клюнет на Асину популярность. (Имеется в виду не только её фигура, но и слава мастера женской прозы). И не ошиблась. Что ещё такому Геманюку надо? Он обретёт сразу в одном флаконе ТАКОЕ! И уж конечно обязан сделать Аську счастливой! Как говорят в Одессе, «дай Бог всем детям Израиля, всем достойным женщинам, одиноким и непонятым…». Пусть Асенька благодарит судьбу, а ей, Рене благодарности не нужны. «Ах, этому Геманюку просто повезло, наконец-то ему представилась возможность уговорить уже согласную на все женщину, приличную, ну хотя бы размерами. А пока все из жизни лилипутов.
* * *
М. Арбузов говорит: «Твоя Ася мнит себя переходящим почётным кубком». Ах, Асенька, судьба переходящего кубка незавидная. Да, борются за честь обладать им, но сама эта бесполезная ваза никому не нужна, а в качестве ночной её применять неудобно. Использованные спортивные кубки предъявляют вежливым собеседникам, дарят пионерам, или прячут в шкаф, или выставляют напоказ потомкам. А если кубок живой? Печальна судьба кубка, за который уже никто не борется!
Ася предполагает возвратиться в семью. Но жена, не переходящий кубок, такая жена Лопуху не нужна.
* * *
Отчего наши дети уходят от нас? С самого раннего детства – в свои игры, к своим друзьям, а потом – в свои тайны, в свои увлечения, в свои семьи, в свою жизнь?..
Доченьки мои, вы добрые и честные, я бы отдал все, что имею, и остаток своей уже никому не нужной, жизни, чтобы вы могли жить, как вы хотите, чтобы ваша жизнь была такой, какой вы себе представляли её в ваших мечтах. Видеть вас здоровыми и весёлыми, слышать вас и о вас – нет большего удовольствия, нет большей радости моему сердцу.
* * *
В эмиграции есть время взглянуть на свою жизнь и на свою роль в ней. Оглянешься и содрогнёшься. Михаил Лопухов писал:
«Классическая литература лукаво посмеивается над стариками, доверяющими своим молодым жёнам. Зачем молодой красивой женщине идти замуж за старика? Арбенин и Отелло были совсем не так уж стары. А вот если муж старше на 22 года? Брак ведь предполагается не на год или два, а на всю жизнь. Любовь – основа брака, без неё брак – коммерческая сделка. Впрочем, на свете не мало прочных браков, в основе которых лежит материальная заинтересованность. Но мне, ослеплённому дураку, казалось, что моя молодая жена меня любит. Я не замечал её лживого взгляда блудливой козы ни в жизни, ни при рассматривании свадебных фотографий. А она и не притворялась. Вот здесь я улыбаюсь, как майский жучок, а она смотрит в сторону, а вот здесь – на ее лице такая усталость, такая скука… Говорят: «Стерпится, слюбится». Не получилось. Есть ещё слабая надежда. Да какая уж там надежда? Откуда ей взяться-то? Ладно. Поживём – увидим. А я ее люблю – вот беда?»
* * *
Все эти разговоры о немецкой бездуховности, немецкой посредственности и немецкой бесстрастности – разговоры тех, кого не пустили в немецкое общество. Все это песенки лисы о винограде, до которого ей не дотянуться.
* * *
Из рамы неба льётся ночь, и ветер рвёт железо с крыш. Хозяин твой угрюм и нищ, а ты как тень за ним спешишь. И ждут два глаза голубых его скупых корявых слов, а он в развалах книжных ниш все ищет сердце между строф.
Ты в полумраке вздрогнешь вдруг, и расплетаешь солнце кос, и заплетаешь кисти рук, а он за пачку папирос… Сквозь зубы процедит: «Молчишь?!», и бой часов уже не слышит, а ты притихла и сидишь, и на плече котёнок рыжий.
* * *
Перечитываю свою «Осень прощальную». Горько мне уже тогда было, но ещё не страшно. Ещё можно было думать о всяких глупостях. Да разве любовь – глупость? А сегодня? Какой стала моя жизнь?
Я писал «Осень прощальную», я вспоминал её выцветший на солнце сарафан, аромат полыни и гречихи. Я вспоминал полдень над полем. И все нельзя. Нельзя так громко стучать сердцем, нельзя пялить на неё глаза, нельзя говорить такие глупости, нельзя коснуться ее загорелых ног, даже думать о ней нельзя. Она ведь такая юная, как ты сегодня. Мне не забыть аромат полыни и гречихи, да ещё во рту тот горьковатый привкус травинки, которую я расщеплял зубами... Это потом, под Выборгом, когда мы заблудимся в грибном лесу, она попробует на зубок травинку пырея и спросит: «Ты любишь?» Это она о травинке, но так лукаво взглянет. Я не стану ей отвечать. У нас ещё впереди будет ночь, та ночь, которую я никогда не забуду?»
Я три года вспоминал давно прошедшее, писал и вдруг повстречал тебя. Откуда ты тогда взялась такая же молодая, как и тридцать лет назад.
Тридцать лет!
Как-то странно, неправдоподобно. Неужели могло пройти тридцать лет? Тебе нет и двадцати. Все ушли, почему ты осталась? У меня – ни славы, ни богатства. Я сам ещё не чувствую свою старость, но ты-то своими молодыми глазами со стороны должна все видеть. А ты прижимаешься к моему плечу и вздыхаешь, и хочешь, чтобы я не убирал ладонь.
В комнате пахнет старыми книгами и чуть-чуть лавандой, но это от одеколона.
Вечернее солнце в окне и пылинки в его луче...
Аромат полыни и гречихи тот, из моей молодости он неповторим, он незабываем, его нельзя предать...
Я говорю: «Ты по возрасту – моя внучка».
Ты смеёшься и прижимаешься к моему плечу. Ну вот! Связался старый черт с младенцем.
Ты говоришь, капризно надув губки:
– Я не хочу с ним. Я не хочу с ними. Они меня обижают. Я хочу с тобой.
От тебя пахнет конфеткой или вареньем. Да что это все снится мне, что ли?
– Пойди, поставь чайник. Вот уже и солнце ушло. Как рано темнеет в сентябре. Сентябрь. 1992 год.
* * *
В дымах огня угарного в домах мы не пожарные, мы головёшки черные, пожаром опалённые.
* * * .
Ты осталась там, в сентябре 1962-го или 1992-го.
Ася говорит: «Уж, сколько времени прошло, а ты все перечитываешь… Просто ты старый стал. Состарился на три года и все вспоминаешь, вспоминаешь своё придуманное, невозвратное». Да, видимо, я состарился на три года.
Я, наверняка, состарился на три года, а может, на те последние тридцать лет, которые протекли, как вода реки, в которую уже не войдёшь, а может, на сто тридцать лет, которые я пережил за последние три года, пережил себя и теперь уже не доживаю, а просто так существую на свете в древнем городе Кельне и радуюсь вашим радостям, погожим дням, отсутствию боли, радуюсь тому, что имею, что ещё сохранилось от той жизни.
* * *
Михаил Арбузов пишет: «Вам, юным, гибким и красивым, немного смешливым и очень серьёзным, Вам, познающим этот мир, в котором мы уже прожили свой небольшой срок, Вам, как и нам, совсем ещё недавно, казались странными страсти тех, кому уже за 40, за 50, за 60, за 70. А ведь эти пожилые люди и не заметили, как состарились. Да и состарились ли они? Многих из них так жизнь ничему и не научила. Они делают те же ошибки, что и в молодости, влюбляются, любят, страдают… а лет им уже много. Они знают цену и любви, и дружбе, и предательству, и здоровью, и семье, и одиночеству, и красоте, и надежде…
Они знают цену словам и деньгам, и славе, а может быть, так до самой смерти и не узнают.
А уж Вам-то откуда знать? И я не знаю, что лучше – верить или не верить. Как лучше жить? Кто верит, тот любит, тот весел и счастлив, но он совсем не защищён от обмана, от измены и предательства. У нас не отобрать больше того, что мы имеем. Мне не жаль ни вещей, ни богатства, ни власти, ни славы, но любовь и семья или наоборот – семья и любовь, годы – пролетевшая жизнь, а ещё здоровье… А, впрочем, ничего не жаль. Я жил и любил, и верил в Бога, и Он меня щедро одарял и любовью и страданьями? Да, святится имя Его!»
* * *
Ты посещаешь Sprachkurs с утра, до семи вечера.
Я, конечно же, заметил тот вечер, но отогнал от себя нелепые мысли, не прислушался к голосу предчувствий. Мне запомнилось твоё возвращение с курсов немецкого языка. Ты вошла совсем не усталая, а какая-то радостная, очень приветливая и ласковая. Ты пришла ко мне в постель, и нам было очень хорошо, прекрасно, как раньше…
В последнее время ты была иной… Да разве у меня тогда могло закрасться какое-нибудь подозрение? Тот вечер я вспомнил позже, когда все стало явным… Впрочем, об этом уже написано, только талантливее и сильней в «Крейцеровой сонате», да, наверное, и другими авторами. Вероятно, сегодня многие пишут об этом, и многие ещё будут писать. Всегда будут писать об этом искренне и талантливо кровью сердца. А я? Да что я?
Если начал, допиши до конца. Допиши! Может быть, успокоишься, смиришься с тем, что не убил, не убьёшь. Ведь и Лев Николаевич не убил, а только написал, написал всю правду, все, как было.
Анатолий Ушаков поучал: «Не надо отвлекаться на прочие темы. Теряется нить изложения, прерывается поток сострадания. Только все, как было, подробнее – в этом спасение».
Я живу в эмиграции, в мелочных заботах, сплю, ем, пью, разговариваю, пишу… И я не убью.
Пришло время и мне, уж как умею, написать свою «Крейцерову сонату» здесь в Германии, в эмиграции, в самом конце двадцатого века. Впрочем, как выяснилось, время и место не имеют особого значения.
* * *
Лопух любил и любит женщин. Он всегда их любил. Мать. Сестра. Джина Лоллобриджида. Соседские девчонки…
Он обучался при раздельном обучении в 249-ой мужской средней школе Ленинграда. Чистенькие таинственные девочки соседней женской школы всегда вызывали у него естественное любопытство. Иной таинственный мир! А отслужив армию, демобилизовавшись он, конечно же, не изменил своего уважительного отношения к женщине, что сильно затрудняло ему свободное общение с прекрасным полом. Но в жизни случалось всякое.
* * *
Лазарь Брекман в Германию привёз тетрадь своих ранних стихов. Стихи, как стихи. Я прочёл их, и стала понятней причина его эмиграции.
Всего в тетради семнадцать стихотворений.
Искренние стихи пишут в минуты раздумий. откровений, впрочем, судите сами. Я предлагаю Вашему вниманию некоторые из них:
* * *
Я прикасаюсь к свиткам Торы
и пальцы подношу к губам…
Перемахнув сует забор,
мирскую суету и споры,
наветы сплетни и раздоры,
сквозь гул машин и разговоры,
смиренно возвращаюсь в Храм.
О, Тора! Вечное движенье,
бессмертных глав в моей судьбе…
пространств былых отображенье,
их негасимое свеченье,
разгадка и преображенье,
я низко кланяюсь Тебе.
Мои счастливые года,
мне не забыть вас никогда.
О, долгожданная Суббота
царица серых будних дней,
благоуханная Суббота
далёкой юности моей!
Дней промелькнули хороводы
их пряный запах, отчий дом,
сестрёнка, детские заботы,
отец и мама за столом…
Корицы и гвоздики запах,
и свежей халы аромат,
и дремлет кот на тёплых лапах,
и за окном вишневый сад…
О, долгожданная Суббота
царица серых будних дней,
благоуханная Суббота
далёкой юности моей!
* * *
Давно порублены сгорели
вишнёвой юности, сады
И мы изрядно постарели
и наши головы седы,
О, добровольное изгнанье
и свеч субботних колебанье,
не угасавшее во мне,
в чужой далёкой стороне,
и позабытые страданья
и безотрадные скитанья,
не разрывайте сердце мне.
* * *
Лена повторяет за всеми: «Во искупление исторической вины...», «Во искупление исторической вины...» Да кому какое дело сегодня в Германии до этой «исторической вины»? Помнят о ней только евреи, да и то уже не все. А сами немцы отлично знают истинные настроения в немецком обществе. Потому-то они охраняют синагогу специальными нарядами полиции в дни еврейских праздников, по пятницам и субботам.
* * *
Вся моя жизнь, да, пожалуй, и жизнь всего моего поколения прошла в ожиданиях. «Все во имя грядущего...»
Ах, чепуха это, господа, ложь и обман.
Жить надо сегодня. Разве сама жизнь не убедила вас в том, что реально лишь настоящее. Что выпито – то выпито.
Поверьте мне, старику: ради того далёкого будущего не стоит нести великие жертвы уже сегодня. Будущее, да и прошлое – сон, химеры. Прошлого уже нет, а будущего может не быть.
Это может, в частности, произойти, если ради него пожертвовать слишком многим.
предыдущая страница | следующая страница
