* * *
Моя американская сестра Аля пишет мне: «Вчера начала читать твою "я виноват", а сегодня, наверное, уже закончу. Эта книга-дневник написана на очень сильном эмоциональном накале. Читать эту повесть равнодушно не сможет даже и посторонний читатель, а я читатель далеко не посторонний...
Прекрасный язык, чудесные поэтические включения, свойственный автору юмор. В части юмора мешает только то, что некоторые шутки, на мой вкус, не эстетичны, грубы, и это мешает. На мой вкус — это дурной тон, как мне казалось, не свойственен автору вообще и этой книге, в частности.
Таким несовременным читателям, как я, может быть, ещё мешают эротические подробности, хотя можно предположить, что многие сочтут книгу без таких подробностей несовременной. Не будем спорить о вкусах... В целом — книга очень сильная.
Что сказать о героине. Написана она здорово. Я бы не хотела, чтобы мои повзрослевшие дети прочли такое обо мне и прокляли меня или, в самом лучшем случае, сочли позором иметь такую мать. Боже, сохрани и помилуй! Но наши дети уже книг не читают. И, слава Богу!
Теперь о героях повести, персонажах этой трагедии...
При всём моём самом глубоком сочувствии первое, что мне хотелось сказать: Лопух сам виноват. Но ты и сам об этом пишешь! Ты, правда, пытаешься представить Лопуха просто доверчивым. И в жизни такое бывает. Но у тебя это получилось уж слишком, чересчур. Неужели не было среди его друзей таких, в которых он был бы уверен, кто не украдёт! Тогда он не был бы в такой полной зависимости от этой дряни и воровки Сарбоны, которой место в тюрьме годика на три, а то и больше, потому что сумма украденного достаточно велика.
Я говорю об описанных в твоей книге персонажах, а не о тех людях, которые являлись их прообразами. Живых таких людей мне не встречалось. Главная героиня журналистка, получилась, очень правдоподобной, живой. При таких её взглядах, (да ещё поддерживаемых подругами, давно прошедшими её ситуации, и теперь оперирующими примерами из их собственной жизни) !..
Свои адюльтеры, она не рассматривает, как измену и ей не понятно, чего это он так переживает, так разнервничался. Её родители не могли научить её нравственности. А таких книг, на которых воспитывался Лопух, с их романтизмом, она вообще не читала... Она ведь на целое поколение младше его. Её поколение читает детективы, а какой там романтизм…
Ну, вот, я скатилась с героев повести на её автора. Это бывает, когда написано правдиво и точно. В повести выписан нелёгкий «лопушиный» характер. Он умеешь как бы вежливо, но неожиданно и очень язвительно оборвать человека, если ему покажется, что его учат. Всякие поучения Лопух воспринимает, как некое унижение. А люди обижаются на его неожиданную резкость, которая с их точки зрения ничем не мотивирована, не адекватна ситуации. И если это повторяется, собеседник может перестать общаться с ним. Но этот твой Лопух, да и сам автор, я думаю, измениться уже не могут... Я предполагаю, что иногда и неоднократно Лопух назвал свою балерину дурой и не только дурой. А если это повторялось часто, то рассчитывать на её доброе отношение к нему — просто наивно. Получается, что я действительно оправдываю его балерину, и что он виноват. Нет, это не так. Даже если она не понимает его лопуховского поведения, его переживаний, она же их видит. Она – его жена, и, если хочет жить с ним, должна изменить свои привычки, которые Лопух не может принять. должна прекратить всё то, что он считает невозможным, не допустимым в браке, что разрушает его здоровье и укорачивает его жизнь. А если она, упорно продолжает, то это называется изощрённым издевательством с целью доведения до смерти и завладения имуществом, и, возможно, это подсудно.
Твоя сестрёнка Аля.»
Спасибо Аленька! Ты умница, ты моя сестричка!
* * *
В ярко-багряной одежде скрылось усталое солнце, в дальних лианах лиловых, в бледных лиманах лимонных…
Город стихает, как море.
Дай мне немного покоя, море мечты и мученья, дай мне уйти под луною озером лунным покоя…
Может, всё поздняя осень? Может, вчерашние взгляды? Может, прощанья, прощанья? Может, прощаться не надо? Время тревог и раздумий, время печали вечерней, Осень.
* * *
Отец, я виноват. Я оставил свою жену и замужнюю дочь, я бросил их, ушёл из семьи. Я женился второй раз на молодой «разводке», женщине с ребёнком от первого брака, женщине, видавшей виды, женщине, моложе меня на двадцать три года. Мне нравилось жить с ней. Когда ее сын подрос, она бросила меня коварно и жестоко, при первой же возможности, с благословения своих благоразумных родителей, Она убежала к первому попавшемуся на ее пути, пожелавшему ее, показавшемуся ей богаче меня. Она отобрала у меня нашу шестилетнюю дочь, потому что немецкий закон разрешал это. Я умирал от горя и обиды, от ревности и бессилия. Но я остался жив, и она возвратилась, потому что я снова поверил ей.
Она бросила меня ещё раз, потом ещё и ещё, каждый раз унося частицу моей жизни, моего здоровья, моего счастья.
Наша дочь росла в чужих домах, а моя молодая жена гуляла, искала чего-то, а я ждал ее дома и надеялся на что-то.
Отец, я виноват, потому что все ещё люблю ее.
Отец, я виноват, потому что уже могу жить без неё.
Отец, я виноват, перед тобой, перед дочерью, перед людьми.
Отец, я виноват, потому что не хочу больше жить с ней.
Отец, я виноват, потому что пишу об этом.
Конец первой тетради
Вот. Таковы «Записки» Евгения Зарецкого.
Евгения Зарецкого я знал ещё по Ленинграду. Он жил в Царском Селе (г. Пушкин). Мы встречались на занятиях ЛИТО Татьяны Григорьевны Гнедич.
Когда Евгений Зарецкий писал свои «Записки», были ещё живы и Фёдор Самоваров, и Исаак Штерн, и моя Ирка.
Его «Записки», это, по существу, эмигрантский дневник, но в нем уже с первой тетради и далее, среди прочих, упоминается имя Фёдора Алексеевича Самоварова. История этого человека как бы выпадает из основного круга проблем эмигрантского дневника, да оно и понятно. В эмигрантском дневнике Фёдор – человек случайный. Его трагическая судьба и «дело» могли бы стать сюжетом отдельной повести, а я попробую написать ее, как некое приложение к «Запискам» Зарецкого. Я расскажу о Фёдоре и о его «деле» меж чтением пяти тетрадей «Записок».
* * *
Итак, Санкт-Петербург, 1994 год. Ничего уже не вернёшь, не изменишь.
Фёдор Самоваров прибыл в Санкт-Петербург немецким «фирменным» рейсом, прибыл как турист в свой родной город, в свой дом, в свою комнату, в коммунальной квартире. Он прибыл с туристской группой на две недели, «иностранный турист», и поселился в своей запылённой, заспанной комнате, в которой не был почти два года. В его некогда шумной коммунальной квартире все жильцы были уже расселены какой-то ловкой «коммерческой структурой», все, кроме старушки Веры Николаевны Васильевой, которая все знала о нем, жалела его, пересылала ему в Германию всякую приходящую на его имя корреспонденцию (письма, повестки), заботилась о квартплате.
Его старый дом предполагалось поставить на капремонт, но, как всегда, расселили, а работы все не начинали.
Три года в сытой и чистенькой Германии Фёдор мечтал вот так просто, никуда не спеша, посидеть за своим столом, в свете своей старой зелёной лампы. Но до этого ещё далеко – прежде о нем и о его «деле».
История Самоварова поучительна, но не типична. Эту историю ленинградский журналист Евгений Зарецкий записал со слов самого Самоварова в эмиграции, скучными зимними вечерами, когда делать им обоим было «решительно нечего».
Здесь и далее в кавычках Евгений Зарецкий, приводит подлинные выражения Самоварова. Свои записки в пяти тетрадях вместе с другими имеющимися у него материалами по уголовному делу №206 Зарецкий отдал мне уже после нелепой смерти Самоварова с правом опубликования того и другого целиком или частично. Я был коротко знаком со многими из тех, чьи имена упоминает Зарецкий, встречался, беседовал с ними. Много нового о «деле» я узнал от милейшего д-ра Соколова. С самим Фёдором мне разговаривать не случалось. А вот со многими из его приятелей и знакомых у меня сложились самые добрые отношения.
Наш общий приятель Валерий Симановский так охарактеризовал Фёдора Самоваров:
«Субъект он неприметный, но самобытный. Вроде нормальный человек, да вот странный, что ли. Все заблуждения страстей человеческих обыкновенно получали в нем своё самое сильное и яркое выражение».
Ну, Валера любит напустить туману.
Да, Самоваров несовременен, а как бы не от мира сего, даже фамилия его какая-то несовременная, книжная, ненастоящая. Самоваров – человек книжный, читатель, поэт, мечтатель. Лет ему давно за тридцать, он невысокого роста, моложав.
Будучи человеком прилежным, после окончания технологического института Самоваров старательно «чертил чертёж» в какой-то проектной организации, но вдруг что-то сломалось, может, сказалась обстановка, или проявилась нездоровая наследственность, а может быть, как говорит д-р Соколов, «имела место национальная традиция». Самоваров запил и был уволен за прогулы. С той поры он уже работал только от случая к случаю.
Незамужние женщины-сотрудницы, соседки и проч. им не интересовались. В деле №206 есть и такая характеристика Самоварову: «Да он картёжник, пьяница и чревоугодник, что сочетается довольно редко, где ж тут быть женщине, любви? Вот деньги он, действительно, любит». Ах, чего только не наговорят соседки! Все это неправда. Как говорит Валера Симановский: «Человек он беспутный, но застенчивый, вежливый, не терпит порнографии, в чем-то даже целомудренный».
В записях Самоварова есть такая фраза: «Ещё хуже стало от чтения. Книги спутали прежние представления о мироздании, смутили веру, ясность и стройность представлений».
А вот роковая встреча его с Еленой Андреевской – это уже случайность, судьба. В оправдание Самоварову замечу, что, по первому впечатлению, в Леночке Андреевской нетрудно предположить ту самую, единственную, которая грезится в снах неизбалованного женским вниманием молодого мужчины.
Мог ли Самоваров знать, что именно здесь его стерегло самое жестокое разочарование. Справедливости ради, следует признать, что формальной причиной его трагической гибели стала не Леночка Андреевская, не его чистая любовь к ней.
Но, возвратимся к «Запискам». Их автор, Евгений Зарецкий в своём дневнике таков, каким сам пожелал предстать перед своим дневником. У меня отношение к нему и к его «Запискам» особое. Мы учились литературе в «Пушкинском лито» Татьяны Григорьевны Гнедич. Наши стили и манера во многом схожи, что позволило мне увидеть в этом дневнике некое дополнение к книге «Осень прощальная», моего дневника 1993 года. Та же грусть, та же тоска об ушедшем, невозвратном, та же неуверенность в будущем, те же сомнения, те же тревоги, страх, тот же «смех от скуки, чтобы не повеситься».
