С утра и двинулись на институтском «газике», ведомом его многолетним личным пожилым шофёром. Проехали город Чирчик с постоянными над ним /до распада СССР / «лисьими хвостами» окислов азота цвета свежей ржавчины из труб завода, производящего азотные удобрения. За городом начинался мой родной Бостандыкский район. Генерал выразил своё полное одобрение идее устроения институтской зоны отдыха именно в этих местах, так как по его абсолютно достоверным сведениям это – единственный район в Узбекистане, где никогда не возделывали хлопок. Поэтому в почве лишь немного гербицидов и пестицидов и совсем нет самых вредных веществ – дефолиантов. Только что сошедшая с гор вода абсолютно чиста, воздух, уже за десяток-другой километров за Чирчиком, тоже чист, люди живут сколько им от веку положено и дети рождаются здоровыми.
Один из первых встречных малых Бостандыкских поселков носит название «Искандер». Генерал интересуется, знаю ли я в честь кого он так назван. Я не знаю, но думаю, что, вероятно, в честь Александра Македонского, известного на востоке под именем Искандер Зуль Карнайн, что означает Искандер Двурогий. Пускаюсь в рассуждения о том, что это единственный из великих завоевателей, оставивший после себя добрую и долгую память у многих народов разных религий и культур, и уже начинаю рассуждать о возможных причинах столь удивительной аномалии, но генерал прерывает меня.
«Нет», – говорит он. – «Не угадал. Именем меня назвали. Когда я в 59-м году начальником Ташкентской милиции был и область ташкентскую тоже курировал. Я отказывался… не слушали… подхалимы, все лизоблюды и подхалимы начальники эти местные, угодить хотели, думали я такое люблю.» Однако произносилось все это с такой напускной серьёзностью и с такой тихоокеанской глубины печалью от непреодолимой живучести извечных человеческих пороков, что было совершенно ясно: генерал шутит, а возможно, и проверяет: поверит ли учёный дурачок. Но правды, наверняка ему известной, так и не сказал[20].
Проехали районный центр Газалкент, затем повернули направо в сторону Чимгана. Очень осторожный Каландаровский водитель на не слишком круто завёрнутых Чимганских серпантинах полз на подъёмах почти со скоростью пешехода, а на все генеральские подначки и нелестные сравнения с другими участниками движения отвечал однозначно: «Зато сорок лет мы без единой аварии ездим». С гор и в этот солнечный весенний день тянуло холодом, на их вершинах и на обращённых к северу склонах ещё лежал снег. Несколько отдельных длинных и узких снежных языков дотягивались местами и до полотна шоссейной дороги. Генерал рассказывал, как он в юности, будучи рядовым кавалеристом Красной Армии, не слишком успешно гонялся в этих местах за басмачами, последние из которых ушли через перевалы Чаткальского хребта в сторону Киргизии в 36-м году, а оттуда перебрались, кто к уйгурам в Синьцзян, кто к горным таджикам в Афганистан. Часа через полтора дотянули до Чимганского перевала, затем, уже побыстрее, двинулись вниз, минуя Юсупхану, к Бричмулле. В нескольких километрах от родного кишлака за одним из первых поворотов дороги после нового моста через Чаткал остановили машину, поражённые увиденной впервые потрясающей красотой.
Мой внук Саша.
Чтобы и читатель ощутил испытанное нами потрясение от внезапно открывшегося пейзажа, для детального описания многообразия форм, красок и их оттенков, расположения изменчивых световых пятен, теней, горных склонов и разбросанных на плато больших камней, скатившихся в цветущий миндальный сад справа от дороги, воды и щебня на берегу водохранилища и покрытого лёгкими перистыми облаками неба над нашими головами – необходимо перо Бунинской изобразительной силы. Но имеется и другая возможность. Гомер в Илиаде так описывает страшной силы красоту Прекрасной Елены – жены греческого /ахейского/ героя – микенского царя Менелая, похищение которой троянским мажором Парисом послужило поводом для десятилетней греко-троянской войны. Вот что сказали по поводу этой изнурительной героической бойни на уничтожение старцы из троянского совета старейшин, впервые увидев Прекрасную Елену:
Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы
Брань за такую жену и беды столь долгие терпят.
Истинно, вечным богам она красотою подобна.
Красота Елены так велика, что и физиологически безразличные к женским прелестям глубокие старцы согласны считать даже право лишь созерцательно любоваться ею неоспоримым поводом для большой войны. В нашем случае имеется аналогичная возможность описания красоты увиденного на гомеровский манер, через восприятие её генералом Каландаровым.
Генерал вышел на дорогу, огляделся, снял поношенную фетровую шляпу, медленно достал из кармана большой клетчатый носовой платок, медленно вытер бритую наголо и почему-то запотевшую и в прохладе круглую тёмную голову и тихо произнёс: «Все, Искандер, теперь можешь умирать, лучше этого все равно не увидишь». Было совершенно ясно, что здесь генерал не шутил. Как и в случае с троянскими старцами, для понимания красоты увиденного важно, что фразу эту произнёс не какой-то там эстетствующий экзальтированный книжный червь-образованец, а отставной милицейский генерал, трезвый, насмешливый, нередко жёсткий и циничный, перетёртый и промытый в кислотах и щелочах такой концентрации, что нам, образованцам, и не снилось. Такие вот дела…
Можно было бы на этом и ограничиться, но я все-таки прибавлю в меру скромных возможностей немного и от себя.
Мы вышли из машины. День был солнечный, ясный. Справа от дороги на не круто поднимавшемся широком предгорном плато на нескольких гектарах располагался сад из молодых миндальных деревьев и крупных камней между ними. Сад находился в состоянии бурного цветения. Все, без единого листочка, деревья, земля под ними и поверхности больших камней были густо усыпаны невероятной яркости и красоты багряно-розовыми цветами. Дальний от ведущей к Бричмулле дороги конец плато упирался в расположенные на небольшом удалении горы, все ещё наполовину покрытые ослепительно сверкавшем на солнце чистейшей белизны снегом. Цветенье было непривычно ранним. Все другие фруктовые деревья ещё спали глубоким сном. Зелёная травка только-только начала пробиваться в наиболее прогретых солнцем местах. /Потом нашёл и у Бунина: миндаль цветёт на Капри в холода. / Слева от дороги, на несколько метров ниже ее, простиралась широкая, голубовато-бирюзовая, с тенями переменчивой формы от движущихся лёгких облаков, поверхность воды Чарвакского водохранилища. Вода у ближнего берега была прозрачна и первозданно чиста, лёгкий ветерок, дувший с гор, порождал мелкую, шуршавшую прибрежной белой галькой волну. На волне этой качалось несколько десятков принесённых сюда ветром ярких миндальных цветков.
Я пытался как-то вписать эту потрясающую многоцветную картину в своё стихотворное рукоделие. Получалось что-то вроде:
Я видел сад: миндальное цветенье
На фоне снежных гор, на том крутом юру.
Летели лепестки на пятна света,
Багряный дым клубился — и к рассвету
К камням примёрз, и кровью стал камней...
Короче, получалось плохо. Но один сонет я все-таки домучил, дописал до конца. Им и завершу этот последний раздел свидетельства: место, место моего рождения.
В день рожденья вольного сонета
На мокрый щебень выбросил прибой
Обрывок неба бело-голубой,
Цветок миндальный розового цвета.
Пока не забрала в забвенье Лета
За хлеб и воду, за озноб и зной,
Я расплачусь с родною стороной
Последней песней, что была допета.
Мелодия проста, просты слова:
До родины доплёлся я едва,
Все вымерзли миндальные деревья,
В саду бурьян, плакун- и трын-трава.
На том закончен спор глухой и древний:
Любовь права… и нелюбовь права.
Заключение
Два свидетельства выдаются человеку, помимо его воли и вне зависимости от совокупности содеянного: свидетельство о рождении и свидетельство о смерти.
Другие свидетельства о своём пребывании в подлунном мире он оставляет сам. Перечитав все написанное о первом свидетельстве, в преддверии второго – жалею, что в многочисленных и разнонаправленных отклонениях в стороны от основной тематики так мало упомянуто о Ташкенте – городе, где прошла вся трудовая и почти вся творческая часть моей жизни, где похоронены мои родители, где родился мой сын и продолжает жить мой единственный брат.
Поэтому здесь, в заключении, хочу сказать пару слов о своём любимом и самом памятном месте в родном городе. Оно не отличалось ни особенной красотой, ни особой значимостью и до распада СССР туристическим объектом не являлось и общего внимания не привлекало[21]. Это небольшая площадь перед старым зданием Ташкентского медицинского института /ТашМИ/ и его больничных корпусов.
Костел «Святейшего сердца Иисуса» в Ташкенте.
Если стать лицом к зданию ТашМИ, то за спиной окажется костёл. Под его крестовыми готическими сводами в 50-х годах располагался один из цехов производственного объединения Ташхимпром. В этом цеху, управляемом неким польским евреем Шавзисом – способным химиком самоучкой /наша школьная учительница химии, серьёзная и строгая Анна Григорьевна, рассказывала, что этот Шавзис в начале 60-х годов разработал и запатентовал оригинальный способ получения полиэтилена/ производились изделия из толстой чёрной резины: галоши, поливные шланги, банные коврики и т. п. На этом очень вредном производстве и за малые деньги несколько лет работал мой отец. В старом ТашМИ, как хорошо известно, в 1954-м году лечился и вылечился (!) больной раком Александр Солженицын. К жизни вернула его, действуя одной только лучевой терапией, тогда ещё молодая Ирина Емельяновна Мейке. В 80-м году и я обследовался у неё по тому же поводу. Предварительный диагноз на онкологию в моем случае не подтвердился. Ко всем своим пациентам Ирина Емельяновна была всегда очень внимательна и сочувственна, но разговоров о своём самом знаменитом больном категорически избегала. О пребывании в ТашМИ Александр Исаевич написал свой лучший роман «Раковый корпус» и пронзительный рассказ «Правая кисть».
Рядом с костелом, памятник солдатам армии Андерса н членам их семей, похороненным в Узбекистане во время Второй мировой войны.
До того был ещё сравнимый по силе роман «В круге первом». Однако затем он все более склонялся к тому, что в России не только поэт больше чем поэт, но и прозаик его величины больше чем писатель. А кто больше чем писатель? А больше чем писатель – описатель жизни, только учитель жизни, Учитель – знающий правильное её обустроение, Учитель – наставник заблудших на путь истинный, суровый аскет со строгими глазами и плетью в отведённых за спину руках. Учитель – с перспективой стать Вождём и Учителем малых сиих, уже не прячущим плеть.
Ну, вот, и опять меня занесло совсем в другую сторону, к творческой динамике Александра Исаевича: от Ленина – к Толстому, от Толстого – к Достоевскому, от Достоевского – к протопопу Аввакуму и от Нового Завета – к Ветхому. Пора уже и вернутся на излюбленное место и объяснить, наконец, чем же оно так хорошо.
Площадка напротив старого ТашМИ, на мой взгляд, лучшее в городе место, с которого можно наблюдать ЭТО, когда оно становится зримым. ЭТО – природное явление, но такое величественно-прекрасное и такое редкое, что более похоже на чудо. Его можно видеть только в ясные солнечные и безветренные дни, обычно, не более трех-четырех раз в году, весной или осенью, очень редко зимой и никогда летом. И редкость явления идёт ему только на пользу, потому, что приедается все.
ЭТО, внезапно возникшие как бы из ничего, там, где ещё вчера серела какая-то бесформенная рваная облачно-кисельная муть – могучие, сказочно белоснежные и тесно сдвинутые горы. Это они, те самые мои родные Чимганские, Богустанские и Бричмуллинские снежники, как будто пришли и встали тут, рядом, сразу за девятиэтажными домами жилого массива, закрыв собою почти всю северо-восточную часть горизонта. Близость кажется очевидной. Каждый пик чётко очерчен, ясно видна складчатая структура снежного покрова, при том что реально горы удалены от города более чем на 70 километров.
Когда меня спрашивают о том, что я больше всего любил в моем городе, я всегда отвечаю: вот эту, потрясающую воображение прекрасную и многозначащую картину. В молодости при виде её среди прочего превалировало ощущение некой величественной театральности, будто на заднике жизни могучий и мудрый режиссёр заменил декорации и пришла пора играть другую роль в совсем другом спектакле. Но теперь, уже не видя, а только вспоминая о ней, изредка встававшей над городом в могучей силе и божественной красоте, в ослепительной белизне и почти в осязаемой близости, склоняюсь я все более и более к тому, что её главный посыл:
НЕТ, НЕ ВСЕ СУЕТА.
[20] Правду я узнал несколько позже. Поселок был назван в честь уже дважды упомянутого мной Великого Князя Николая Константиновича Романова, взявшего себе псевдоним: «Искандер», внука императора Николая I и двоюродного дяди императора Николая II. Николай Константинович был сослан за кражу семейных Романовских бриллиантов в 1874-м году, сначала в Оренбург, потом в 1881-ом в Ташкент. Здесь он сделал много полезного для хозяйства края, особенно – по части ирригации, в том числе на его собственные деньги от реки Чирчик был отведен канал, названный Искандерарык, и на берегу его основано «великокняжеское селение Искандер», по неизвестному стечению обстоятельств сохранившее это название и после революции.
[21] В независимом Узбекистане на это место стали приводить немногочисленных туристов из западных стран для обозрения восстановленного на деньги правительства Польши громадного полуразрушенного костела и поставленного рядом с ним скромного беломраморного памятника воинам польской армии генерала Андерса и членам их семей, тем из них, кто потеряв здоровье в сталинских лагерях, скончались и были похоронены в Узбекистане. Восстановленный действующий костел демонстрируют туристам и как свидетельство религиозной толерантности новых правителей республики. И здесь правители, все сплошь бывшие коммунисты и комсомольцы, не лукавят. Их, и правда, не беспокоит все происходящее в костеле, в православных церквях, синагогах и баптистских молельных домах. Несравненно больший и пристальный интерес они, по понятным причинам, проявляют к происходящему в мечетях и медресе.
