СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

Молодой ещё был. Жил в нашем дворе. То ли он был певцом в хоре, то ли скрипачом. Назывался «музыкант ёбнутый»…
Нет… он не был безобидным выпивохой, иногда желающим веселья и отдыха непонятой душе, не был пьяницей с ежедневной дозой, не был и запойным, временно бросающим губительную страсть.
Был самым настоящим алкоголиком с белой горячкой, вытрезвителями, милицией и драками с соседями.
Совсем с тормозов съехал. Спал на скамейке возле цветущей клумбы. Грязный, со всклоченными волосами, босой. Рвал жёлтые ирисы с общественной клумбы, иногда с корнями и комом земли, укладывал их себе на грудь, и орал: «Ехали на тройке с бубенцами!»
Ушла жена с кошкой в корзинке. Взрослых детей никогда не было видно, но они где-то и сейчас есть.
Однажды ночью в парке его зверски избили, травма черепа, разрыв сетчатки правого глаза, сломанная ключица.
И во дворе вздохнули облегчённо. Все любят возмездие за чужой счёт. Никто больше не пел, не валялся, ирисы спокойно цвели рядом с благоуханными розами, тишина, порядок, благодать.
А человек, что человек? Пить не нужно было…
Думали, что помер. Интересовались пустой квартирой.
Но он вернулся. Совсем неузнаваемым – тихим, вежливым, в очках с толстыми стёклами и осторожной походкой.
Оказалось, что он Ваня Воздвиженский.
И началась новая история.
Им овладела идея добра. Она не распространялась на людей, только на бродячих собак.
Бедных несчастных, брошенных. Никому не нужных. Как он сам.
Собаки вначале очень походили на него прежнего: избитые, грязные, голодные, хромые, одна была вообще без задних лап, он сделал из детской коляски (с помойки) тележечку.
На утреннюю прогулку, он всегда выходил рано, чтобы народу было поменьше, и вечером, когда смеркалось…
Восемь отмытых, с блестящей шерстью, бастардов в ошейниках, запряжённые одной упряжью, шли, как на параде.
Тихо, чинно, стройно, медленно, будто зная, что хозяин быстро идти не может. Останавливались на светофоре, не лаяли на прохожих, не брали кусков у доброхотов.
Последним всегда шёл он сам, толкая коляску с собакой без задних лап. Летом и зимой в перчатках, лыжной шапочке, кроссовках. Вдруг обнаружилось, что он красивый.
Видимо, бокового зрения у него не было – смотрел только вперёд, на собак…
А у меня умер любимый всем нашим семейством курцхаар Лотар. Моя первая и последняя собака в жизни.
Я несколько раз подходила к Ване, предлагая корм, лекарства, игрушки, матрасик.
Он всегда отказывался, несколько удивлённый:
– Разве можно собакам корм давать? Я кости на базаре покупаю, варю целое ведро, потом кашу, морковку даю, растительное масло обязательно добавляю. Смотрите, как блестят!
– Ну возьмите деньги.
– Не нужно, у меня есть
– Откуда? Вы же не работаете.
– Я по инвалидности пенсию получаю. Жене родительскую дачу отписал, она помогает. У меня все хорошо!
– Хорошо?
– Гармонично! Сейчас я с собой в ладу: живым существам выживать помогаю. Собаки своих не предают. А люди – злые.
– Не все злые.
– Наверное…
– Вы верующий?
– Нет, конечно. Человек сам себе бог и дьявол. Вопрос выбора…

*   *   *

Я уезжала и приезжала – картина оставалась прежней.
Иван Воздвиженский и его собаки.
Соседи возненавидели его лютой ненавистью: во времена алкогольные матерились страшно, но с каким-то душевным сочувствием. «Кто не пьёт? – долго кричал со всех экранов артист Мосэстрады Аркадий Велюров. – Покажи!»
Особо сострадательные мужики иногда даже пиво на опохмел выносили. Прямо к клумбе с ирисами.
Но собаки? «Блажь, с помоек притаскивать заразу вшивую, здорово, наверное, по башке двинули, совсем идиотом стал, весь подъезд засрал, псиной стены провоняли, в лифт зайти нельзя!»
Это было чистым наветом.
Разочаровавшись в человечестве, поняв его вражью силу, был внимателен, осторожен, аккуратен. Он жил на первом этаже, и сам мыл ступеньки и крыльцо.
Казалось, что собаки входили в подъезд на цыпочках, молча. Только скрипели колёсики старой коляски.
Чего только наш добрый народ ни творил – и в парке собакам яд подкидывал, и санэпидстанцию вызывал, и в газету писал, и окна бил, и в ЖЭК жаловался. Энтузиасты со списками протестующих жильцов по подъездам ходили. В двери раздражённо звонили.
Все было напрасно.
И не потому, что все привыкли, и не потому, что смирились, как-то поняли, что бессмысленно сражаться с чужой волей. Такие шли на костёр, дыбу, крест…
О том, что он умер, узнали случайно. Увидели полоску света из-за незакрытой двери.
Зашли.
Он лежал на полу. Вокруг тихо сидели застывшие собаки с опасно торчащими ушами. Казалось, что они улыбаются, но это был оскал
Вызвали неотложку. Бригада состояла из молодых парней и очень полной женщины, которая с порога приказала:
– Уберите собак, здесь труп человека.
На этих словах собаки приблизились к хозяину, взяв его в свой замкнутый плотный круг.
С каждым звуком, занесёнными носилками, шуршащим черным мешком, они придвигались ближе.
Молча, без воя.
Стаей!
Потом подползли ещё ближе, облепив холодное тело вожака своими горячими мордами и лапами. Распластались на нем, замерли… не отпуская и не допуская чужих.

Собаке без задних лап повезло, она умерла в машине по дороге в приют…

КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ

Когда человек живет, он до всего доживает – любила говорить моя мама. И мы дожили до такой поры, что на фирме моего мужа появился собственный водитель. Сережа. Немолодой, симпатичный, вежливый. У него было (явных) только две страсти. Машина и книги. Машина блестела, книги проглатывались. Москву знал, как «Отче наш». На память. С закрытыми глазами. Любой дом, номер, подъезд. Улицы, названия, развязки, проходные дворы. Когда-то работал в пятом московском таксопарке, который долгие годы считался лучшим.
Я стеснялась своего положения, что я за барыня такая на авто ездить по своим делам. Правда, уже начались врачи и больницы. Ему приходилось меня долго ждать! И поэтому без новых книг для него, в машину не садилась. Он читал все – даёшь Томаса Манна, читает «Волшебную гору», подкидываешь Стругацких , обсуждаешь Сонет Цурэна, очень ему нравилась Агата Кристи. Ее фраза, что детективы писать легко, приводила в изумление. И мы это тоже обсуждали. Любил Высоцкого. Галича. Особенно «Старательский вальсок». Цитировал. Никогда не пел. Жил в Солнцево. Это важно для маршрута дальнейшего повествования.
По своей радийной привычке, я все время задаю вопросы. Многих это раздражает. И однажды, совершенно потрясённая его признанием, что он, как Гайто Газданов с удовольствием бы работал ночным таксистом, спросила: Откуда вы все это знаете? Родители?
– Что вы? У меня мама и читать не умела. Сельская она… всю жизнь в поле работала
– В школе? Учительница по литературе?
– Нет!
– Сами…
– Меня Корней Иванович научил книги любить
– Какой Корней Иванович?
_ Корней Иванович только один на свете. Чуковский!!!!!!!
Вы были знакомы? Да, он мой друг…
– ???
И услышала я такую историю, которую ни за какие деньги не купишь. Не придумаешь…И не услышишь, если только не повезёт, так как мне. Я везучая на людей. Естественно, из-за лени, проклятой сразу не записала, как обычно понадеясь на свою память. Но память тоже стареет, забываются какие-то детали, стираются слова, интонации, исчезает дух свободной импровизации, но в целом главное сохранилось. Так мне кажется…
Ездили мы с ним то на Заморёнова в 19 больницу, то на Пехотную улицу. То еще, черт знает куда. Я ему – про анализы, а он мне – про себя. Мне кажется, мы дружили…
Это сейчас всё Москва, – говорил он, а раньше была деревня Суково, потом посёлок Солнцево, еще до войны так назвали. Потом посёлок городского типа. Кошмарное место. Правда, строили много. И пили. Школа, стадион, кинотеатр. Строительный комбинат. Скучно. В секцию я не записывался.
Один пацан сказал, что ходит на дачу по воскресеньям. В Переделкино. Там самовар большой и чай с баранками и конфетами дают. Всем детям. Мед бывает, варенье. И старик смешной книжки читает и истории интересные рассказывают. Костры летом! Только за вход нужно платить. Я испугался. Денег мне никогда не давали. Дорого? – только спросил. Да нет! Нужно принести десять сухих шишек. Для чего? – для самовара. Все с шишками приходят. И всё? Да! Только слова поганые говорить нельзя. Там культуре учат… Это как? В рубашке чистой нужно приходить. И это… как его, блять, ногти грызть нельзя. Пойдёшь? И воскресенье мы пошли. Набрали шишек. Мне мать рубашку погладила. Все забуду, а улицу Серафимовича 3 – никогда. Я боялся, что меня не примут. Детей разных было много. Шумно, весело. Кукольный театр. Все чай ждут.
Новенький пришёл, новенький. Вышел старик и говорит: Давай знакомится. Как тебя зовут – Сергей, а меня Корней Иванович! Очень приятно. Читать умеешь? Плохо. Класс какой? Шестой! Это, дружок, никуда не годится…Книги дома есть? Нет! Беда, беда. А меня знаешь? Нет! «Муху-цокотуху» тебе читали маленькому. Нет! В библиотеку записан? Нет! Ты парень, как жить собираешься? Не знаю. Ну, пойдём в дом. Дом был деревянный, два этажа, веранда большая. Заходи! Сейчас я тебе кое-что покажу. Комнату, в которую он меня привёл называлась кабинет. А рядом библиотека. Стол письменный у окна. Коврик. Фотографии. Игрушек много. И книги, книги, книги. Я никогда столько не видел. Я вообще не видел, чтобы так жили люди. Светло! Мы жили в бараке. Окна газетами закрывали. Повёл меня в финский домик. Рядом. Там тоже много книг было. Я тебе сейчас сам выберу книгу. Дам с собой домой. Когда прочтёшь – приходи снова. Книгу не пачкать, пальцы не слюнявить, страницы не загибать. Книгу вернёшь. Я проверю. Все понял? А теперь пойдём чай пить с баранками.
Моя первая книга «Всадник без головы», которую он мне дал. Я ее прочитал за ночь. Ну, может быть, за две ночи. Читай, дружок, это самое интересное, что научились люди делать. Думать, сочинять, предсказывать. Все в книгах есть. И ходил к нему до самой армии, а когда я вернулся, он уже умер. Плакал. Теперь на кладбище к нему хожу. Говорю, не все солнцевские такие. Я – ваш человек…
А потом мне сделали операцию. Машина больше не полагалась. Нужно было много ходить пешком и дышать свежим воздухом… Серёжа исчез из моей жизни, как многие хорошие люди, которые появляются зачем-то, может быть, чтобы напомнить – они есть и всегда были, а потом пропадают в суете жизненных дорог и лет…

МЕНТЫ И ЛЮДИ

Я стояла на конечной остановке троллейбуса № 35 возле метро «Краснопресненская». Рядом на улице Красная Пресня пристроился хорошо покоцанный милицейский уазик. Троллейбуса не было.
От нечего делать, стала думать о магии красного цвета в отечественной истории: «Красная синька», «Красный Октябрь» (фабрики), «Красный треугольник» (завод резиновых изделий: галоши и ботики на каблуках нашего советского детства), «Красный пролетарий» (станкостроение), шахта «Красный уголь», и даже совхоз был «Красный хлопок». Не говоря уже о Красных гвоздиках – краснота режима была вопиющей.
Народ вываливался из метро, и, минуя асфальтовую площадь, спускался к остановке по мокрому холмистому откосу. Серая, и безликая толпа. Взгляд вырвал из потока тел мужчину в очках и с кейсом. Ничего в нем особенного не было. Приличный. По виду младший научный сотрудник. Куртка чёрная. Брюки серые. С идеально отглаженными стрелками. Эти стрелки на брюках и привлекли моё внимание. Неужели сам гладит? Или жена?
Адское дело. Терпение нужно, сноровка. У меня так никогда не получалось.
Походка у него была шаткая, нетвёрдая. Когда спускался к остановке, взмахивал руками для равновесия. Там уже собралось довольно много женщин с сумками и авоськами… Они жаловались, негодовали, злились... И троллейбуса нет, и дождь собирается, и за едой черте куда нужно ездить. И СССР развалили… Хасбулатова помянули словом недобрым и кратким.
Младший научный сотрудник вдруг буквально застонал в полный голос: «Хас-Булат удалой! Бедна сакля твоя, золотою казной я осыплю тебя! Дам коня, дам кинжал, винтовку свою. А за это за все, ты продай мне страну»
– Пьяный, – поняла я. И тётки рядом сразу всё поняли и тревожно уставились на милиционера, направляющегося к нам. Высокий скучающий мордоворот. Здоровый. Без единой мысли на лице.
– Поём? Пьём? Безобразничаем? – спросил грозно!
– Нет, что вы? Поминки души! Отмечали утрату Родины! А также выпили за возвращение алкоголя народу! – простодушно начал рассказывать гражданин. И мгновенно получил кулаком по голове. Упал сразу. Кейс улетел в одну сторону. Очки – в другую.
– Что он сделал? – заголосили бабы.
– Заткнитесь, дуры! – сказал страж порядка.
И со всей силой, с прыжка, разбега, с воздуха, не знаю, как называется этот приём, ударил лежащего ногой в живот. И пнул два раза.
Тот закричал:
– Ненавижу! Ненавижу!
И мгновенно получил еще раз, прицельно, по почкам.
Среди бела дня. Ни за что! На виду у всех! Не боясь и не стесняясь. Своих людей! Несчастных, незащищённых, беспомощных.
В это время подошёл троллейбус. Открылись двери. Но никто не пошевелился. Впервые видела массовый столбняк и оцепенение.
Я не самый храбрый человек на свете, но я чувствовала только одно:
– Стреляться, стреляться немедленно, выстрелить и убить!
Подскочила к милиционеру и толкнула его в грудь. Он очень удивился. Был выше меня на метр, при исполнении, в форме, олицетворял власть…
Я подпрыгивала и толкала, подпрыгивала и толкала, ужасно хотелось дать в морду. Но не могла дотянуться. Схватила за руку и укусила.
Мент разозлился. Жестко взяв меня за плечо, повёл к машине.
– В отделение, – сказал водителю. Женщина хулиганит. Нарушает общественный порядок! Пьяная!!!
В пять минут меня доставили в отделение милиции на Мантулинской улице № 24. Там, кроме меня, никого не было. Посадили в коридоре перед кабинетом начальника! Оставили одну! А я стала орать, стучать, хлопать сиденьем, похожие откидные кресла раньше были в кинотеатрах. Обещала написать в ООН, что наша милиция издевается над людьми, в «Известия», «Вечернюю Москву», кричала, что член Союза Журналистов, требовала увольнения и наказания милиционера.
Потом – устала. Перенервничала. Все-таки, напала на милиционера. Очень хотела курить. Думала, если сейчас здесь закурю, точно в тюрьму посадят. Но продолжала орать и угрожать! Наконец, дверь открылась и вышел майор, лет шестидесяти.
– Женщина, вы что так кричите?
– А что ваш милиционер людей бьёт для собственного развлечения! Вы что никогда не пили?
Он был, видимо, старый и честный служака, поэтому сказал: «Ну, почему?».
– И вас в это время пинали ногами?
– Нет…– И беседа потекла.
– Работаю с теми, кого направляют в наше отделение.
– Ужас!
– Что делать? Время бандитское…
– Да уж…
Должна заметить, одета я была интересно. Розовые джинсы, серебряная куртка, и – писк моды – полукеды серебристого цвета. У меня друг живёт в Швеции. Присылал пластинки, альбомы, ну, и конечно, шмотки разнообразные, в которые когда-то я наряжалась с большим удовольствием.
– Откуда? – спросил.
– Из Ташкента!
– Узбечка?
– Ага.
– Что в Москве делаешь?
– Живу! В Мукомольном…
– Я был в Ташкенте, – мечтательность проявилась в лице. – Тепло, дыни, виноград, люди приветливые. Добрые. Я бы не уехал.
– Тяжело работать?
– Невозможно. Людей нет, техники нет, денег нет, порядка нет, сволочи кругом... Ничего сделать не можем. Даже протокол сейчас составить – машинистки нет, бумаги. Шла бы ты домой. Очень прошу...
Я поднялась.
– Регистрация есть?
– Нет еще.
– Подожди, темно уже, а то снова вернёшься орать тут.
Ушёл в свой кабинет. Минут через десять вернулся: «Жди! Сейчас Коля тебя домой отвезёт».
– Спасибо, товарищ майор!
– Честь имею!
Коля, который сначала доставил меня в отделение, привёз домой. На прощанье сказал: «Прорвёшься! Смелость города берет!».