Нет, не я. Ответ на движение «Я тоже»
Во время учебы в университете я подружилась со своим преподавателем. Доктор наук, профессор частного университета, впоследствии завкафедрой, он был всего лишь на несколько лет старше меня, и небольшая разница в возрасте, как и общность интересов, естественным образом, способствовали нашей дружбе. Пианист-любитель, полиглот, профессиональный читатель, знаток русской литературы, он был не только образован и начитан, как полагается человеку такого калибра, но и умен, точнее сказать, обладал своеобычной логикой мышления, той, которую американцы обычно связывают со способностью мыслить out the box; он учил меня читать между строк, интерпретировать, находить неожиданные ходы в литературном тексте... И ещё он был очень красив собой: высокий, спортивный, черноволосый, голубоглазый, его движения были не суетливы и грациозны, говорил он негромко и так же тихо шутил с присущей ему легкой, но едкой иронией. Наша дружба укрепилась, когда, по получении диплома, я поступила на магистерскую программу при том же университете. Мы вместе читали, ходили друг к другу в гости, в кино и театр. Делились многим, в том числе личным, то есть зачастую к предмету изучения отношения не имевшим. Однажды мы заговорили о мачизме, об агрессии, об инструментах подавления и позиции силы, которая обычно связана с этим социологическим термином. Помнится, мой друг-профессор в этой связи описал сцену, виденную им незадолго до нашего разговора в недрах парижского метро (к слову, сам он был французским канадцем и часто бывал во Франции), по его мнению, являвшуюся показательной в отношении тогда только набиравшего силу нового типа мачизма («обратный мачизм», сказал он). В сущности, ничего особенного, вполне привычная парижская сценка: молодой и красивый парень, почти не двигаясь, сидел на сидении полупустого ночного вагона, в то время как не менее молодая красивая парижанка достаточно активно целовала и трогала его. Нет, парень не был равнодушен к происходящему, хоть и, как казалось со стороны, был пассивен, однако и его поза, и выражение лица, чуть высокомерное, свидетельствовали о том, что он разрешал, точнее даже ожидал от девушки именно активного участия, при этом оставляя за собой право на полную (хоть и мнимую, внешнюю) безучастность. Именно «безучастный» и «бездейственный» мужчина «диктовал» схему этих нехитрых телесных отношений, а активная девушка лишь «подчинялась», проще говоря, делала то, что от неё ожидалось. Молодой человек добровольно и охотно становился объектом страсти своей подземной спутницы, и, судя по выражению его лица, не чувство унижения и умаления владело им, а, напротив, абсолютное ощущение превосходства. Нужно сказать, что такой поворот тогда представлялся отступлением от привычного порядка вещей: вряд ли можно было наблюдать подобные сцены в то время (почти двадцать лет назад) в Риме или Москве с той же частотой и с тем же строго очерченным ролевым распределением, как в Париже конца 90-х. Это, как сказал мой друг профессор, и есть новый мачизм, неожиданная изнанка устоявшегося понятия, лидерство навыворот.
Должно быть, здесь самое время повернуть повествование в русло последних событий, связанных с сексуальными домогательствами и набравшим силу феминистским движением «Me Too» (буквально: «я тоже»), выражающимся и в массовых маршах, прошедших в главных метрополиях страны, и в медийном взрыве по горячей и болезненной теме, и в составлении бесконечных интернетных списков имён мужчин, уличённых анонимными (!) обвинителями как в серьезных преступлениях, так и в проступках, вроде неудачной шутки на вечеринке, эпизодов неумелого заигрывания или нежелательных устных откровений. Однако такого предсказуемого поворота в моем опусе не будет. Не совру, утвердив, что в моего друга и ментора была тайно и явно влюблена внушительная часть студенток — не только нашего факультета. И не только студенток: мой любимый профессор был геем и, нужно сказать, этот факт тоже способствовал нашему сближению, поскольку между мужчиной-геем и женщиной, скажем так, «традиционной направленности» все-таки есть некая общность интереса, отсутствующая между представителями обеих упомянутых групп и гетеросексуальными мужчинами или женщинами-геями: им нравятся мужчины.
Речь собственно об изнанке привычных понятий и об агрессии навыворот, только на сей раз проявляющихся в феминисткой среде. Любому мало-мальски интересующемуся феминизмом человеку известно, что феминизм — это движение, целью которого является равноправие женщин. Одним из препятствий этому равноправию был и остаётся процесс «объективации» женщины, ее «овеществление» или, ещё точнее, «опредмечивание». Не первое десятилетие социологи спорят о том, насколько естественен и/или губителен (и посему противоестественен) этот процесс, в какой степени видение женщины как объекта сексуального влечения и желания разрушает личность одних, или же, напротив, становится выгодным «подспорьем» в достижении не только карьерных и материальных, но и духовных целей другими. Так, например, по мнению некоторых экспертов, сексуальная объективация — оксюморон, поскольку неживые предметы априори лишены живой сексуальности; и так как человек, любой человек, — это не только душа, но и тело, здоровая и умеренная концентрация на какой-либо из составляющих не может, не должна быть унизительной (подробнее см. у Wendy McElroy). Мир женщин, как и мир мужчин, разнообразен, и вряд ли спорящие стороны когда-либо придут к консенсусу и сумеют предложить нам единый, один-на-всех рецепт счастья. И слава Богу.
Прочитав десятки статей, написанных как в защиту женщин, так и мужчин (на войне как на войне), я нашла множество убедительных доводов касательно как важности движения «Я тоже» (варианты: и я / и меня), так и перегибов этого движения. Практически каждый автор, в той или иной степени освещающий издержки настоящего порыва (среди них преподаватели и писатели, актеры и журналисты, и даже любимая мной поэт(-есса) Маргарет Этвуд), считает обязательным во всеуслышание заявить: «Я против изнасилования». Каждый раз, сталкиваясь с этой попыткой заблаговременного оправдательного уведомления, я удивляюсь, почему, раз уж речь об очевидном зле, не заявить также о своём неприятии убийства, педофилии, некрофилии, зоофилии и канибализма? Сама необходимость, сама обязательность подобного утверждения и подчеркивания очевидного не может не настораживать. Она продиктована страхом клейма, которым, однако, чаще чем реже все равно метят оппонента участницы движения «Я тоже»: несогласных или согласных в недостаточной мере нередко называют «преступницами», «развратницами», «пособницами» и даже (простим отчаянным борцам за равноправие и уважение этот шовинистский штамп) «суками». Категоричность феминисток этого типа, их стремление к плоскому миру без оттенков и нюансов, не допускает разнообразия, они борются с той серой зоной человеческого бытия, которой обычно занимается литература (об этом — у Маргарет Этвуд).
Боюсь, что, увлёкшись борьбой за равноправие, мы концентрируемся на борьбе, к сожалению, забывая собственно о равноправии. Это и есть феминизм навыворот, его коверкающая суть изнанка, когда действия жертвы направлены, часто неосознанно, не на приуменьшение зла, а на рост последнего и, закономерно, способствуют увеличению числа жертв — с обеих сторон. Причём голоса истинных жертв тонут в безудержном и безграничном океане истерии. Женщины, якобы отстаивающие достоинство всех женщин, нападают не только на мужчин, далеко не всегда заслуживающих этой войны, но и на женщин. На женщин, способных видеть и ценить разнообразие мира, как мужского, так и женского, нашего общего мира. На женщин сильных, способных дать пощечину нахалу, способных расти и самоутверждаться без дамских уловок и любовных интрижек, и, главное, не требовать поблажек на том основании, что они — женщины. На женщин, не обязательно ненавидящих своё тело до такой степени, чтобы прикрывать его одеждами, не просто скрывающими его, но и намеренно уродующими. На женщин, не считающих себя ущербными, слабыми и нуждающимися в особых льготах, особенно если речь идёт о качестве труда, включая, к слову, творческий. На женщин не обижающихся до смерти на неудачные шутки, не коверкающих чужие слова (как в случае с выступлением Нила Портнова на недавней церемонии Грамми), не ищущих подвоха в каждом мужском взгляде, слове или движении. И, самое главное, на женщин, противящихся пресловутой объективации, активно насаждаемой участницами движения «Я тоже».
Именно опредмечивание женщин не позволит мне, не единожды, как очень многие из нас, сталкивавшейся с нежелательными приставаниями мужчин, присоединиться к этому движению, по меньшей мере, в отдельных своих проявлениях принявшему грубые и лишенные минимального вкуса формы. Я не стану надевать розовую шапочку-котёнка (слово pussy, буквально означающее «котёнок», в разговорном английском стало расхожей метафорой вагины). И грубые нападки со стороны женщин на известного комедийного артиста, выразившего робкое сомнение в адекватном восприятии гипотетических мужских шапочек в виде мужского члена, несостоятельны: как бы они ни выкручивались, мужской орган не менее красив/уродлив, чем женский, и членообразные шапочки столь же нелепы, как и «розовые котята». Поэтому я не стану рядиться в костюм распахнутой вагины и гордо вышагивать в нем по улицам Нью-Йорка с плакатом, говорящем больше о зацикленности на собственной физиологии, чем о причине марша: «Я бы назвала Трампа пи*дой, но в нем нет ни тепла, ни глубины». Не стану оголяться и показывать грудь прохожим (вряд ли этим полуобнаженным дамам нравятся извращенцы, поджидающие их в подъездах со спущенными штанами). Потому что женщина — совокупность телесного и духовного, а не одна непропорциональная часть себя, не один гипертрофированный до отвращения орган, вызывающий у некоторых участниц маршей смешанные чувства избытка — стыда и гордости. Поэтому на многотысячное «я тоже» я говорю: «Нет, не я».
