СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР

В Одессе много парикмахерских, но только в той, что находится на улице Тираспольской, один-два раза в месяц мастера мужского салона не расходились после работы. Они ожидали человека. Он «давал» для них гастроль, как говаривал заведующий.
Кресла для клиентов поворачивались спинками к зеркалам, и на них восседал почти полный состав заведения: сторожа и уборщицы, кастелянша, кассиры, стажёры и сами мастера, в основном – молодые женщины. Все они были ухожены и хорошо одеты. Холёные пальцы, унизанные кольцами и перстнями, не знали стирок и кухни. От женщин пахло дорогими духами и покровительством состоятельных любовников.
Пошептавшись в каптёрке, здесь можно было купить дефицитную коробку конфет, французские духи и многое из того, что не появлялось на прилавках магазинов.
В крайнем кресле сидел заведующий, Михаил Яковлевич Шульман, низкорослый человек с обрюзгшим лицом. Несмотря на все старания мастеров салона, его зачёсанные назад редкие волосы не скрывали большую лысину. Его губы всегда улыбались, а маленькие глазки настороженно, с подозрением осматривали собеседника. Это сбивало с толку большинство его подчинённых. Только старший мастер, Степан Николаевич Царёв, красивый элегантный брюнет лет сорока, с лёгкой проседью на висках, единственный обладатель белоснежного нейлонового халата, легко улавливал настроение шефа. Он имел влияние на заведующего и его расположение использовал на благо салона, получая больше парфюмерии и прочих мелочей, необходимых для работы. Злые языки говорили, что расположение начальника было не бескорыстным и стоило мастерам по рублю в день.
Царёв имел обширную клиентуру: чиновников высокого ранга, женихов перед свадьбой, дельцов разного калибра и даже директора «Привоза». Все они обслуживались вне очереди, остальные – по записи, но всё равно приходилось томиться в ожидании по несколько часов.
По случаю представления заведующий выписал на салон лишнюю бутылочку дефицитного одеколона «Шипр». Такой жест стоил ему больших усилий – Шульман был человеком прижимистым и расточительства в своём хозяйстве не допускал. «Гастроль» ожидали не только работники заведения, но и я – один из последних клиентов. Ожидая «артиста», все весело переговаривались, шутили и посматривали на часы. Словом, вели себя так, как ведёт себя публика в цирке перед выходом шпрехшталмейстера. В дверь постучали.
– Арик, – всполошилась уборщица тётя Варя и пошла открывать.
– Вам бы такую пунктуальность, – ухмыльнулся заведующий.
Арик – высокий, худой, плохо одетый человек лет пятидесяти, поздоровался и, ни на кого не глядя, прошёл в угол салона. Он снял пиджак, фуражку и бросил их на свободный стул. Сквозь расстёгнутую рубаху проглядывали костлявая грудь и несвежая майка. Серые волосы рассыпались по плечам, казались нечёсаными и давно не мытыми. Многодневная щетина на впалых щеках ещё больше его старила.
Одним движением рук Арик собрал волосы в пучок и завязал их на затылке тёмным шнурком. Зрители аплодировали. «Артист» стоял, безвольно опустив руки, и смотрел себе под ноги. А когда поднимал глаза, взгляд был тусклым, равнодушным, словно в салоне он был один и всё, что здесь происходит, к нему не имеет никакого отношения. Но в какие-то моменты пелена равнодушия спадала, и тогда его взгляд становился внимательным и печальным. Весь его облик говорил, что он из другого мира и он прекрасно это сознаёт, как и своё место в жизни. Я понимал, что его тяготит эта обстановка и люди, которые его окружали. Но ему почему-то очень нужно было быть здесь, и ради этого он готов вытерпеть все унижения. Ощущение, что я где-то встречал этого человека, удерживало меня и заставляло смотреть это печальное зрелище. Между тем зрители начали волноваться:
– Давай, артист, давай – кричали они. – Начинай, не тяни резину, нам ещё домой добираться.
Заведующий подал знак. Арик вышел на середину салона и стал разминаться. Он тяжело, с хрипотцой, дышал, лицо его покраснело, вены на шее вздулись. Успокоив дыхание, артист переминался с ноги на ногу, как это делают футболисты перед выходом на поле.
– Реквизит, – крикнул Царёв.
Тётя Варя расстелила коврик и у одного края поставила маленькую бутылочку с какой-то зеленоватой жидкостью.
– Готов? – спросил старший мастер.
– Готов, – почти неслышно ответил Арик.
– Дамы и господа, – торжественно начал Царёв, – прошу внимания! Этот человек много лет гастролировал где-то очень далеко на севере в лучших мужских салонах. Эти заведения охраняли люди в военной форме, то ли от медведей, то ли от морозов, – публика захихикала. – А морозы там были сильные, но ему было жарко от работы.
Артист побледнел, прикрыл глаза и сжал кулаки. Пальцы рук впились в ладони. Зрители аплодировали и топали ногами. Ведущий поднял руку:
– Господин артист, не буду напоминать условия, на которых мы заключили с вами контракт. – Слово «контракт» он произнёс с французским прононсом, но почему-то ударение сделал на первом слоге. Говорить в «нос» и грассировать он считал признаком хорошего тона.
Арик поднял глаза и кивнул головой. Вдруг наши взгляды встретились. В этот миг я его узнал. Это был мой одноклассник в далёком сибирском селе и однокурсник по университету, Арик Сироткин. Его губы тронуло что-то похожее на улыбку – он узнал меня.
– Господа! – продолжал Царёв. – Прошу соблюдать абсолютную тишину. Итак – смертельный номер!
Исполнитель аттракциона подошёл к коврику.

Староста пятого класса Арик Сироткин развёл сажу водой и на куске старой фанеры написал: «Всё – для фронта, всё – для победы!» – и привязал её ивовыми прутьями к дереву у кромки убранного пшеничного поля, где его класс собирал колоски. Издали фанера сливалась с пожухлыми красками предзимья, а чёрные буквы, казалось, висят в осеннем небе. Нестройная шеренга школьников растянулась по полю. Было холодно, ноги вязли в набухшей от дождей земле.
Арик был крепким, рослым мальчиком и почти не уставал. Чтобы чем-то развлечь одноклассников, шутил, а иногда надевал старые рукавицы и колесом проходился перед ребятами. Весёлый подросток мечтал о подвигах и жалел, что по малолетству не берут на войну. Он много читал, был романтиком. Отец, уходя на войну, подарил ему солдатский вещмешок: «Ну-ка, примерь! Смотри, Анюта, наш сын – совсем взрослый, – и, похлопав его по спине, добавил. – Пока я буду воевать, вот тебе защитник и советчик. Детство закончилось…»
Они бежали из окружённой Одессы. Бомбёжки парохода и эшелона не пугали его. Он быстро взрослел и уже опекал мать, которая часто болела и с трудом приспосабливалась к сельской жизни.
…Война закончилась. Сироткины уезжали на родину. Перед отходом поезда классная руководительница сказала: «Сироткин, без тебя в классе будет скучно. Думаю, ты найдёшь своё место в жизни».
И моя семья, пережившая войну в том же селе, вернулась на родину через полгода.

Арик Сироткин успешно учился на юридическом факультете. Он хотел стать адвокатом. В те времена однокурсники изредка собирались в доме у какого-нибудь студента – потанцевать, поиграть в преферанс и пообниматься с девчонками. В назначенный день хозяин квартиры шутливо говорил: «Собираемся у меня на “Малый Совнарком”». В те годы книги Ильфа и Петрова почти не издавали, но студенты цитировали их по памяти.
В разгар очередной вечеринки в дверь громко забарабанили. Хозяин побежал открывать. Квартира заполнилась людьми в штатском во главе с офицером. «Всем оставаться на месте! – крикнул он. – Блядством и картами хотите прикрыться? Впустить понятых!» – Он обошёл квартиру и сказал. – Вы здесь под власть копаете, а нам, ночь – не спать».
Начался обыск. Вскоре квартира превратилась в свалку книг, бумаг, разбитой посуды. В ту ночь несколько десятков студентов были арестованы. Их обвиняли в планах свержения советской власти и создании сионистской организации и правительства в подполье с условным названием «Малый Совнарком». Всех «подпольщиков» приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы. После смерти «отца народов» все они были реабилитированы.
На юридический факультет Сироткин не вернулся. Закончил геологический и уехал работать на Крайний Север.
Однажды в экспедиции, на привале, один из рабочих долго объяснял, почему Гитлер ненавидел евреев, и что он, рабочий, может его понять. Сидящие вокруг костра люди ему не возражали. Сироткин отозвал его в сторону:
– Фашисты убили сорок шесть моих родственников. Сейчас ты узнаешь, что я думаю о Гитлере и о тебе, – и со всей силой въехал ему кулаком в переносицу.
Рабочий беззвучно свалился и ударился головой о бревно. Через два часа он умер. Суд присудил Сироткину максимальный срок. Знакомясь с личным делом заключённого, начальник колонии заметил: «Он ещё и сионист, подлюка. Интересно, с каких это пор жиды убивают православных? Наши «клиенты» на нарах этого не поймут. Я ему не завидую».
Завидовать Арику, действительно, не приходилось. Редкий вечер заканчивался без избиения, и только крепкие кулаки спасали его. Сидя на цементном полу в карцере, он с теплотой вспоминал людей, с которыми сидел в первый раз. Учёные, инженеры, священнослужители, люди творческих профессий… Они не давали спуску уголовникам. Атмосфера, созданная этими людьми, помогла выжить и не сломаться.
Однажды к нему подошёл священнослужитель (которого Арик ещё весной вытащил из-под рухнувшей сосны и помог отнести его в больничку), и спросил:
– Отрок, не иудей ли ты?
– Да, отец! Я – еврей.
Священник всплеснул руками и печально сказал:
– Я тебе завидую, хоть это и грех. Господи, прости. Временно мы на земле, отрок. А Богом избранному народу в царствии небесном райские кущи обещаны.

Только к концу второго срока, когда «шестёрки» донесли пахану, что Арик прочёл много книг и знает уйму баек, отношение к нему изменилось. Издевательства прекратились, его стали ставить на лёгкие работы, кормили, дали место в тёплом углу барака, рядом с паханом. Смотрящий потреблял только одеколон «Шипр» и щедро угощал Арика. Но что-то в нём изменилось. Словно стержень, который много лет не давал ему согнуться, надломился. Он стал равнодушным и заторможенным, а когда заканчивал рассказывать очередную байку, долго молчал, уставившись в одну точку.

– Первая попытка! – объявил Царёв.
Арик стал спиной к половику. Сделав несколько глубоких вдохов, поднял руки и стал медленно выгибать спину, одновременно сгибая колени. Худые ноги, обтянутые мятыми брюками, дрожали от напряжения, казалось, не выдержат вес длинного туловища.
– Осторожно, Аришка. Осторожно, – шептала старая уборщица. – Не торопись, соколик. Не торопись.
Лицо её было печальным, в глазах стояли слёзы. Остальные зрители шумели, заключая пари, громко обсуждали его шансы.
Ладони «артиста», запрокинутые за голову, медленно приближались к полу, а ноги всё сильнее сгибались в коленях. Вдруг, потеряв равновесие, он рухнул на спину. Зрители захлопали. Острая жалость к сокурснику и отвращение к устроителям этого балагана заставили меня пристальней всматриваться в их довольные, весёлые лица. И крикнуть:
– Прекратите! Что вы делаете?
Но в салоне вдруг исчез воздух, и я стал погружаться в душную темноту. Руки тряслись и стали чужими. Я сунул под язык таблетку нитроглицерина.
Ожирев от чаевых, эти люди забыли о жалости.
– Вторая попытка. – грассировал Царёв.
Арик ещё минуту лежал на коврике. Стряхнув пот со лба, он довольно легко поднялся на ноги.
Постоял. Расслабил мышцы и рывком откинулся назад. В этот миг его тело казалось собранным, гибким и молодым. В полёте, а это был именно полёт, он прогнулся и, приземляясь, одновременно коснулся пола пальцами ног и ладонями. Спина, прямые ноги и руки образовывали почти правильную дугу. Мелкая дрожь снова стала сотрясать его тело, а тётя Варя шептала:
– Молодец, Арик. Ещё немного, соколик, ещё немного.
Лицо артиста стало пунцовым, майка взмокла. Почти прижав затылок к спине, он медленно сгибал руки. Бутылочка с жидкостью была уже под подбородком. В этот момент шнурок на голове развязался, и волосы серой завесой закрыли лицо. Арик на минуту замер и осторожно тряхнул головой. Из волос, закрывающих бутылочку, проклюнулось горлышко. Стало тихо, и только уборщица шептала:
– Господи, помоги!
Казалось, Арик услышал шёпот старой женщины, и это придало ему силы. Резко согнув руки, он едва уловимым движением схватил зубами горлышко и, оторвав ладони от пола, встал на ноги. Зрители захлопали. Арик открутил крышечку и с жадностью стал высасывать содержимое. Запах одеколона «Шипр» поплыл по салону.