Ипполит Тэн (которому принадлежит одна из лучших характеристик Диккенса) очень метко называет его произведения элегиями и сатирами. «Диккенс – говорит Тэн, – или насмехается, или плачет; он обладает лихорадочною чувствительностью женщины, которая разражается хохотом или заливается слезами при непредвиденном столкновении даже с самым незначительным происшествием. Этот страстный стиль имеет в высшей степени могущественную силу, и ему обязан Диккенс большою долею своей славы». Скорбь Диккенса тихая, плачущая печаль глубоко чувствующего человека; его смех – не язвительный смех истинного сатирика, а тот «смех сквозь слезы», который составляет сущность истинного юмора, и который в соединении с его скорбью, делает его одним из крупнейших юмористов. «В сущности, – говорит Тэн – роман Диккенса резюмируется одною фразою: будьте добры и любите. Истинную радость доставляют только сердечные волнения; чувствительность – вот в чем весь человек. Предоставьте науку ученым, гордость – знатным, роскошь – богачам; будьте сострадательны к смиренному несчастью; существо самое маленькое и самое презираемое может одно стоить целых тысяч существ могущественных и знатных. Берегитесь прикасаться жестокою рукой к тем нежным душам, которые существуют во всех сословиях, под всеми одеждами, во всех возрастах. Верьте, что гуманность, сострадание, прощение – суть то, что есть самого прекрасного в человеке; верьте, что сердечные излияния, нежность, слезы – самое благородное, самое усладительное в мире».

Чарльз Диккенс
Лавка Древностей

Глава XIX

«Три Весельчака» был маленький, насчитывающий не один десяток лет, придорожный трактир с вывеской, которая со скрипом раскачивалась на шесте по другую сторону дороги и являла взорам прохожих троих молодцов, подкрепляющих свое веселое расположение духа соответствующим количеством кружек с элем и мешков с золотым песком.
– Никого? – спросил мистер Кодлин, опуская на землю свою ношу и вытирая лоб.
– Пока никого, – ответил трактирщик и посмотрел на небо. – Но к ночи народу наберется порядочно. Эй, кто–нибудь! Снесите раек в сарай. Входи, Том, входи, не стой на дожде. Как стало накрапывать, я сразу же велел растопить очаг пожарче. Вот увидишь, как полыхает.
Мистер Кодлин охотно проследовал за хозяином на кухню и вскоре увидел, что тот не зря похвалялся своей предусмотрительностью. Жаркий огонь пылал в очаге и рвался в трубу с веселым ревом, к которому самым приятным образом примешивалось клокотанье и бульканье, исходившее из большого чугунного котла. По стенам кухни лежали красновато–алые отсветы, и когда трактирщик помешал в очаге кочергой и из–под нее вымахнули и взвились кверху язычки пламени, когда он снял крышку с котла и оттуда понеслись соблазнительные запахи, когда бульканье стало еще громче и басистее, а благоуханный пар повалил клубами и восхитительной дымкой повис у них над головой, – когда трактирщик проделал все это, сердце мистера Кодлина дрогнуло. Он сел в угол возле очага и улыбнулся.
Мистер Кодлин сидел, улыбаясь, возле очага и не сводил глаз с трактирщика, который с лукавым видом держал крышку в руке, как будто это было на пользу кушанью, а на самом деле для того, чтобы аппетитный пар пощекотал ноздри гостю. Блики огня переливались на его лысине, играли в его весело прищуренных глазках, на его увлажнившихся губах и прыщеватой физиономии, на всей его приземистой круглой фигуре. Мистер Кодлин утер рот обшлагом и чуть слышно спросил: – Что там?
– Тушеные рубцы, – ответил трактирщик, громко причмокнув, – с телячьими ножками, – чмок! – со свиной грудинкой, – еще раз чмок! – с говядиной, – в четвертый раз чмок! – Кроме того, там есть горошек, цветная капустка, молодая картошка и спаржица. И все тушится вместе, в одной подливке.
Пальчики оближешь! – Дойдя до вершины своего повествования, трактирщик причмокнул губами несколько раз подряд, вдохнул всей грудью ароматы, носившиеся по кухне, и прикрыл котел крышкой с видом человека, закончившего свои труды на земном поприще.
– Когда будет готово? – расслабленным голосом спросил мистер Кодлин.
– Готово, так чтобы в самый раз, будет... – И трактирщик посмотрел на часы (а здесь даже часы пылали румянцем, проступавшим на их круглой белой мордочке, но только по таким часам и должны были проверять время «Три Весельчака»). – Готово будет без двадцати двух минут одиннадцать.
– Тогда, – сказал мистер Кодлин, – подай мне пинту подогретого эля и, чтобы до ужина сюда ничего съестного – ни даже сухарика – не вносили!
Мотнув головой в знак одобрения столь решительного и мужественного плана действий, трактирщик пошел нацедить эля и через минуту вернулся с оловянной кружкой цилиндрической формы, специально приспособленной, чтобы совать ее в самый огонь или ставить на горячие угли – что и было тут же сделано. Когда кружка перешла в руки мистера Кодлина, на ней была молочно–белая шапка из пены, что является одной из самых приятных особенностей подогретого эля.
Смягчившись после вкушения этого освежающего напитка, мистер Кодлин вспомнил о своих спутниках и уведомил хозяина «Трех Весельчаков» о их скором прибытии. Дождь по–прежнему стучал в окна и потоками низвергался на землю, и
можете себе представить, в каком благодушном настроении был мистер Кодлин, если он несколько раз выразил надежду, что у его спутников хватит ума, чтобы не промокнуть!
Но вот они появились – жалкие, мокрые с головы до пят, хотя Коротыш, стараясь по мере сил уберечь девочку от дождя, прикрывал ее своим плащом и шел так быстро, что его спутники совсем запыхались. Как только на дороге послышались шаги, трактирщик, нетерпеливо поджидавший у двери, кинулся обратно на кухню и снял крышку с котла. Это произвело магическое действие.
Они вошли улыбаясь, несмотря на то, что с их одежды лились на пол струи воды, и Коротыш сразу же воскликнул: «Какой восхитительный запах!» Не так уж трудно забыть о дожде и слякоти у веселого камелька в ярко освещенной комнате. Новым гостям дали мягкие туфли и кое–что из одежды вдобавок к тому, что не успело промокнуть у них в узелках, и. наконец, все они, взяв пример с мистера Кодлина, уселись в теплом углу возле очага и вскоре забыли о своих недавних злоключениях, а если вспоминали о них, то лишь для того, чтобы еще больше оценить прелесть настоящей минуты. Разомлев в уюте и тепле и но в силах бороться с усталостью, Нелли и старик как только сели к очагу, так сразу и уснули.
– Кто они такие? – прошептал трактирщик. Коротыш покачал головой и сказал, что он сам не прочь бы это узнать.
– И ты не знаешь? – спросил трактирщик, поворачиваясь к мистеру Кодлину.
– Нет, – ответил тот. – Но добра от них не жди.
– И худа не жди, – сказал Коротыш. – Верь моему слову. И знаешь что?..
Старик–то, видно, не в своем уме.
– Я этого не потерплю, – медленно и веско повторил Коротыш. – Я не допущу, чтобы такая славная девочка попала в дурные руки – к людям, с которыми ей так же пристало знаться, как им водить компанию с ангелами.
Поэтому, когда старик задумает расстаться с нами, уж я не я буду, а задержу их обоих и верну родственникам. Они, наверно, залепили все стены в Лондоне объявлениями о своем безутешном горе.
Коротыш только успел подтвердить это бесспорное положение кивком головы, как девочка проснулась. Кукольники, сидевшие рядом во время предыдущего разговора, отскочили друг от друга в разные стороны и с безразличным видом завели речь о каких–то пустяках, но тут за дверью послышалось дробное топотанье, и в трактире появились новые гости.
На кухню одна за другой вбежали четыре весьма жалкие собачонки, во главе с криволапым старым псом, самым унылым из всей компании. Когда последняя из его спутниц перескочила через порог, он поднялся на задние лапы и оглядел их, и они тоже поднялись на задние лапы, являя собой крайне грустное и даже мрачное зрелище. Собачонки эти отличались еще и тем, что на всех на ник были цветные фраки, усыпанные потускневшими блестками, а одна щеголяла в шапочке, которая, несмотря на завязки, туго затянутые под мордой, съехала ей на нос и совершенно закрыла правый глаз. Добавьте к этому, что яркие фраки успели насквозь промокнуть и потемнеть от дождя и что обладатели их были забрызганы грязью, – и вы получите полное представление о новых, не совсем обычных постояльцах трактира «Три Весельчака».
Однако ни Коротыш, ни трактирщик, ни Томас Кодлин не выразили никакого удивления при виде собак и только сказали, что это труппа Джерри, – стало быть, его тоже надо ждать с минуты на минуту. Собачонки терпеливо стояли в тех же позах, не сводя глаз с бурлящего котла и напряженно моргая, до тех пор пока не появился сам Джерри, при виде которого они сразу же опустились на все четыре лапы, как им и полагалось от природы, и стали расхаживать по кухне. Впрочем, надо признаться, что мало кто из них выиграл от этого, так как их собственные хвосты и хвосты фраков – вещи сами по себе великолепные – плохо вязались друг с другом.
Дрессировщик танцующих собак, Джерри, высокий детина с черными как смоль бакенбардами, в плисовом пиджаке, был, по–видимому, хорошо известен трактирчику и обоим кукольникам, так как они поздоровались с ним весьма сердечно. Джерри освободился от шарманки, опустив ее на стул, оставил при себе только коротенькую плетку для устрашения своей труппы комедиантов, потом сел к очагу, чтобы немного подсохнуть, и вступил в разговор.
– Разве твои всегда ходят в костюмах? – спросил Коротыш, показывая на разодетых собак. – Ведь это накладно.
– Нет, – ответил Джерри, – не всегда. Это они только сегодня. Мы дали небольшое представление по дороге, а к скачкам у нас готов новый гардероб, вот я и решил, что раздевать их не стоит, – зачем время тратить! Куш, Педро!
Приказание относилось к собаке в шапочке – видимо, новичку в труппе, – которая, не твердо зная, в чем состоят ее обязанности, тревожно поглядывала на хозяина своим единственным глазом и то и дело пыталась стать на задние лапы, когда в этом не было никакой надобности.
– А вот тут есть у меня одна зверушка, – сказал Джерри, засовывая руку в бездонный карман пиджака, в самый его угол, и шаря там будто в поисках маленького апельсина, яблока или какой–нибудь другой мелочи, – есть у меня одна зверушка, которая должна быть Знакома тебе. Коротыш.
– Ну, ну! – воскликнул тот. – Покажи!
– Вот, – сказал Джерри, вытаскивая из кармана маленького терьера. – Не он ли у тебя Тоби играл?
В некоторых новейших вариантах драматического действа о Панче фигурирует маленькая собачка, которая считается собственностью мистера Панча и зовется неизменно Тоби. Этот Тоби в юности был украден у одного джентльмена и мошеннически продан доверчивому герою драмы, а тот, в простоте душевной, и не подозревает, что люди способны на такую подлость. Однако Тоби, храня светлое воспоминание о прежнем хозяине и не желая обзаводиться новыми покровителями, не только отказывается курить трубку, которую предлагает ему Панч, но подтверждает свою верность еще более решительным способом, а именно – хватает его за нос и с яростью треплет из стороны в сторону, вызывая у зрителей умиление столь ярким примером собачьей преданности. Такую роль и исполнял в кукольном театре вышеупомянутый маленький терьер; и если на этот счет могли быть какие–нибудь сомнения, то его образ действий разрешил их мгновенно, ибо он сразу признал Коротыша, а кроме того, так злобно залаял на плоский ящик, в котором, как ему было хорошо известно, скрывался картонный нос мистера Панча, что Джерри пришлось схватить его на руки и снова спрятать в карман, к великому облегчению всех присутствующих.
Но вот трактирщик стал накрывать на стол, и мистер Кодлин весьма любезно помог ему справиться с этим делом, положив собственную вилку и собственный нож на самое удобное место и усевшись за свой прибор. Когда все было готово, трактирщик в последний раз приоткрыл крышку, и по кухне распространились такие упоительные предвестия ужина, что, если бы он предложив закрыть котел или заикнулся бы об отсрочке трапезы, его несомненно предали бы закланию у принадлежащего ему очага.
Впрочем, трактирщик ничего такого не сделал, больше того – он помог дородной служанке переложить содержимое котла в большую миску, причем собаки, не боясь горячих брызг, попадавших им на носы, следили за этой процедурой с чрезвычайной серьезностью. Наконец миску поставили на стол, принесли кружки с элем, маленькая Челл по собственному почину прочла молитву, и все приступили к трапезе.
Бедные собачки опять стояли на задних лапах, проявляя поразительную выносливость. Сжалившись над ними, девочка, хоть ей и очень хотелось есть, решила бросить каждой по куску, прежде чем самой приниматься за ужин, но Джерри остановил ее.
– Нет, милочка, нет! Они ни крошки не посмеют взять из чужих рук, – сказал он и добавил страшным голосом, показывая на старого вожака: – Вот этот пес потерял сегодня полпенса. Он останется без ужина.
Злосчастный старикан сразу же опустился на все четыре лапы, завилял хвостом и устремил умоляющий взор на своего хозяина.
– Нельзя быть таким растяпой, сударь, – продолжал Джерри, преспокойно подходя к стулу, на котором лежала шарманка, и опуская на ней рычажок. – Поди сюда! Ну–ка, изволь играть, пока мы ужинаем. И посмей только бросить!
Пес немедленно начал крутить ручку, исторгая из шарманки в высшей степени унылые звуки. Пригрозив ему плеткой, Джерри вернулся к столу, подозвал к себе остальных собак, и по его команде они вытянулись перед ним, точно солдаты.
– Ну–с, джентльмены! – сказал он, пристально глядя на них. – Слушай команду. Кого кликну, тот хватай. Другим вперед не соваться. Карло!
Счастливчик, услышавший свою кличку, поймал на лету брошенный ему кусок, но остальные не дрогнули ни одним мускулом. Кормежка продолжалась тем же порядком, по усмотрению хозяина. А опальный пес старательно крутил шарманку, то убыстряя, то замедляя темп, но не бросая ручки ни на секунду.
Когда стук ножей и вилок усиливался или же кто–нибудь из его собратьев получал особенно большой и жирный кусок, шарманщик начинал подвывать в такт музыке. Однако, как только Джерри оглядывался, вой стихал, и пес с удвоенным усердием принимался играть все тот же сотый псалом Давида.
…………………………………………

Ужин еще не был закончен, когда в «Трех Весельчаках» появились двое новых путников, которые прошагали под дождем не один час, стремясь к той же пристани, что и все, и теперь вошли на кухню вымокшие до нитки. Один из них оказался владельцем великана и безрукой, безногой карлицы, отправленных вперед в фургоне; другой весьма молчаливый джентльмен – снискивал себе пропитание карточными и всякими другими фокусами, вследствие чего несколько подпортил себе физиономию, так как наряду с прочими своими талантами он потешал публику тем, что всовывал в глаза небольшие свинцовые бляшки и вынимал их потом изо рта. Первого из новоприбывших звали Ваффин; второго (должно быть, в виде дружеской шутки, из–за его уродства) – Турецкий Боб.
Трактирщик засуетился, стараясь услужить им, и вскоре оба джентльмена почувствовали себя здесь совсем как дома.
– Ну, что твой великан? – спросил Коротыш мистера Ваффина, когда они всей компанией уселись с трубками у очага.
– Да что–то ноги у него фальшат, – ответил тот. – Я уж начинаю побаиваться, не осел бы он в коленях.
– Плохо дело, – сказал Коротыш.
– Хуже некуда! – вздохнул мистер Ваффин и уставился на огонь. – Великаны – это такая штука... ослабеют ногами, и публику на них не заманишь.
– все равно что гнилую кочерыжку показывать.
– Куда же они деваются, когда дряхлеют? – снова спросил Коротыш после некоторого раздумья.
– Оставляем их в труппе прислуживать лилипутам, – ответил мистер Ваффин.
– А ведь это, наверно, бьет по карману, если держать таких, которые не работают! – воскликнул Коротыш, вопросительно глядя на своего собеседника.
– А лучше будет, если они определятся на пособие от прихода или начнут нищенствовать? – возразил ему мистер Ваффин. – Великаны – это такая штука... приглядится к ним народ, и кончено дело, публику на них уже не заманишь. Вот взять хотя бы деревянные ноги. Если бы с деревяшкой был только один человек на свете, какой бы из него помер получился!
– Ну еще бы! – дружно подхватили Коротыш и трактирщик. – Что верно, то верно!
– Ты попробуй, – продолжал мистер Ваффин, – попробуй объявить, что у тебя будут представлять Шекспира на деревянных ногах. И шести пенсов не соберешь, помяни мое слово!
– Не соберешь! – согласился Коротыш. И трактирщик поддержал его.
– Значит, – мистер Ваффин взмахнул трубкой в подтверждение своих слов, – значит, правильно мы делаем, что держим отставных великанов в труппе, где у них и жилье и харчи – все даровое до самой смерти. Да они большей частью охотно на это идут. Несколько лет назад был один великан–негр. Ушел он из своей труппы и нанялся ходить по Лондону с расписанием дилижансов, намозолил всем глаза хуже метельщика. Ну и умер. Я ни на кого тени не набрасываю. – Мистер Ваффин обвел всех присутствующих весьма выразительным взглядом. – Но он подрывал нам коммерцию... вот и умер.
Трактирщик охнул и посмотрел на хозяина танцующих собак, а тот кивнул и хмуро пробормотал, что он тоже помнит этот случай.
– Я знаю, Джерри! – чрезвычайно многозначительным тоном проговорил мистер Ваффин. – Знаю, что ты помнишь, Джерри, и вообще мнение тогда было таково, что поделом ему. Да взять хотя бы старика Мондерса, он двадцать три труппы держал. Я помню, как у него дома на Спа–Филдс, в зимнее время, после конца сезона, каждый день садились за стол восемь лилипутов и лилипуток, а прислуживали им восемь старых великанов в зеленых камзолах, красных штанах, синих нитяных чулках и полусапожках. Один лилипут стал злобный на старости лет, и чуть только великан не угодит ему чем–нибудь, он раз его булавкой! Да все в икры метил, потому что выше дотянуться не мог. Честное слово! Мондерс мне сам рассказывал.
– А куда деваются лилипуты на старости лет? – поинтересовался трактирщик.
– Лилипут чем старее, тем ему цена больше, – ответил мистер Ваффин. – Если он седой да сморщенный, значит уж наверняка никакой подделки. А великан, у которого ноги фальшат, так что он даже не может вытянуться во весь рост, – эдакому место только в фургоне. Не вздумайте его публике показывать! Боже вас упаси! Ни на какие уговоры не поддавайтесь!