Аэрофлот

Три дня над Таллином стоял туман. Вышгород выглядывал из мутных, спустившихся на землю облаков, как корабль, попавший в штиль. Туман придушил все обычные звуки: в Кадриорге не пели птицы, в новых районах не шумели и не позвякивали строительные краны, и даже автомобили на улицах примолкли и затаились. Аэропорт был мертвее мёртвого.
Плучик, городской прокурор, томился в кресле зала ожидания вторые сутки и проклинал все на свете. Сто раз он говорил себе, что только по делам следует летать самолётом, а на отдых ездить поездом. Но никогда не выполнял этих решений. И всегда расплачивался потерей времени. Народу в зале ожидания было битком набито, дышать нечем. Плучик, не рисковавший отойти от занятого им кресла и на миг, чувствовал себя подследственным, ожидающим прихода кого-нибудь из должностных лиц наутро, после первой ночи, проведённой в заключении.

Прошедший год был для Плучика крайне тяжёлым. Он был завален делами. Да и сами дела попадались либо громоздкие, либо простые, но с какой-нибудь неловкостью, как, например, последнее, когда Плучик выступал обвинителем против пресвитера баптистской общины. Он сам ничего не имел против баптистов, но было указание сверху провести дело: видно, пресвитер чем-то затронул интересы церковной верхушки и верхушка, находясь в альянсе с высокими государственными инстанциями, а через них – с ничего не имеющим против пресвитера Плучиком, его руками убрала пресвитера Штимма.
Обвинение было предъявлено обычное: антигосударственная агитация и распространение вредной литературы, напечатанной в других странах. Так ставится под сомнение гражданская лояльность. Плучик, хоть и понимал, что дело несколько раздуто, но выполнял поручение как следует. Все б было как обычно, но в одной из бесед со Штиммом, когда не стеснявшийся откровенничать Плучик обрисовал двойственность своего отношения к делу и захотел предстать в глазах Штимма порядочным, но невольным человеком, Штимм сказал ему на это:
— Видите ли, сказано, что язычники не грешны, как не знающие об истине... А вот знающие, и отвергающие! Будут отвергнуты сами и впадут в руки Бога живого...
— Это как же – живого, – поинтересовался Плучик.
— Значит — будут наказаны при жизни и умрут живыми, – твёрдо заявил Штимм.
— Все же – не понимаю, — сказал Плучик. — Как вы верите в такую нелепость, как конец света и страшный суд? Ведь ни с чем не сообразно...
— Но вы тоже верите, только принять не хотите. Каяться не хотите. А захотите — будет поздно...
Плучик, конечно же, по-светски поддерживая беседу. не собирался спорить или что-то выяснять для себя, но против воли его в душе остался скребущий сердце осадок. Однако осадок скоро забылся и на суде Плучик решительно и ловко, как всегда, провёл обвинение и Штимм был осуждая на 8 лет.
Сидя в кресле аэропорта, Плучик вспоминал историю, рассказанную Штиммом в другой раз, перед процессом. Речь шла об императоре Константине.
— Византийский император Константин. – рассказывал Штимм, — чтобы безбоязненно грешить, не крестился всю жизнь, оставаясь язычником. А креститься хотел в последний миг перед смертью. При этом он был основателем христианского государства...
— Ну и что у него — вышло? — спросил Плучик. улыбаясь.
— Да, представьте, он не умер внезапно и успел креститься и, формально, нагрешить до смерти после этого не успел. И причислен церковью к святым. Но я думаю, знаю, что не так рее это. Церковь лжива и корыстна, отсюда такие ее выводы. Мои же — противоположны: мучается вечно Константин! Крестился-то он из корысти, а не по велению сердца. Из боязни, что правда не у него, так, на всякий случаи... И думаю, что умер ужасно! Не может того быть, чтоб спокойно и светло, как праведник умер...
Штимм, честно говоря, расположил к себе Плучика своим мягким голосом, уверенной интонацией. И Плучику было жаль и тогда, и теперь, что именно ему выпала такая случайность обвинять его. Но что поделаешь, вздохнул Плучик, служба... Правда, уж очень Штимм настаивал на близком конце, это раздражало его. Но, в конце концов, у каждого свой пунктик! И Плучик повернулся в кресле.
И охнул. Тело, оказывается, затекло от сиденья и тысячи иголок вонзились в Плучика, поменявшего положение. Нет, надо пройтись, подумал он и встал. Черт с ним, с местом! Он зашёл в туалет, потом погулял по этажам аэропорта и заглянул в буфет. Там выпил вина и, как будто вино было причиной перемены: вдруг голос из репродуктора пригласил пассажиров на посадку. Приглашение следовало за приглашением, и скоро Плучик услышал: «Пассажирам, вылетающим рейсом 666, Таллин, Киев, Симферополь, просьба пройти на посадку в третий сектор. Повторяю...»
Плучик поспешил в третий сектор. Туман рассеялся, но солнце не выглянуло. Ничего, подумал Плучик, поднимаясь по трапу, скоро Крым, лето, солнца — сколько угодно! Самолёт промчался по взлётной полосе, ускоряя бег, и взлетел.
Плучик, утомлённый ожиданием, сразу уснул, и приснился ему пресвитер Штимм, грозивший ему пальцем. А когда проснулся, заметил беспокойство на лицах пассажиров и услышал последние слова из репродуктора: «... Киева и также вспомогательных аэродромов, самолёт совершит посадку в городе Москва».
Пассажиры взволновались еще больше, насмешив привычного к дорожным передрягам Плучика. Стюардесса, обходя ряды кресел, наклонялась к пассажирам и объясняла им ситуацию, весело улыбаясь. Плучик тоже улыбнулся ей. Однако на этом дело не кончилось. Стюардессу вызвали в кабину, и вскоре она объявила через репродуктор:
— Ввиду закрытия всех аэропортов города Москва, самолёт возвращается в город Таллин. Причина – метеоусловия... — туманно заключила она.
Это задело даже опытного Плучика. Черт знает что! Отпуск-то идёт! Но он не стал, конечно, как менее сдержанные пассажиры, выражать своё возмущение. Он, насупившись, сидел в кресле и проклинал мысленно погоды, аэрофлот и своё собственное невезение.
Прошло около часа. Самолёт по-прежнему ровно гудел и никаких признаков посадки не наблюдалось. За иллюминатором висела все та же серая мгла. Репродуктор внезапно щёлкнул и изменившимся голосом стюардесса произнесла:
— В связи с резко ухудшившимися метеоусловиями аэродромы Таллина, Риги и Пскова закрыты. Самолёт будет приземляться в аэропорту города Ленинграда. — И помолчав, добавила: — Прошу пристегнуть пояса...
Пассажиры бурно выражали своё возмущение. На этот раз к ним присоединился и Плучик. Хотя — чем тут было возмущаться, никто определённо не знал.
Самолёт накренился раз, другой. Кое-где женщины тихо ойкнули. Но это был разворот перед посадкой. «Пристегнуть ремни!» загорелась красная надпись на стенке, отгораживающей кабину от салона. Все задвигались, пристёгиваясь. Стюардесса пробежала по рядам, проверяя выполнение приказа. Кончался третий час полёта.
Прошло еще полчаса, но самолёт все не садился. Началась самая настоящая паника. Появился второй пилот и вместе со стюардессой стал наводить порядок в салоне. Они улыбались ослепительными улыбками. Но улыбки плохо действовали на испуганных пассажиров.
«Сидеть всем на местах!» — впервые услышали в салоне металлический голос командира экипажа. Он прокашлялся в микрофон и добавил: «Садимся...»
Пассажиры обмерли. Самолёт наклонил нос и ринулся в серую клубящуюся мглу. Над самой землёй мгла разошлась и самолёт покатился по неровному, утрамбованному кое-как, глинистому полю.
«Самолёт приземлился в аэропорту города Петрозаводска», Радостно сообщила по репродуктору стюардесса. Пассажиры облегчённо вздохнули. «Черт знает какое стадо!», с возмущением подумал Плучик. «Перепугались до чёртиков и радуются! Вместо Крыма — Карелия... Черт знает что!»
По полю беспрепятственно гулял колючий ветер. Пассажиры, одетые для Крыма, бегом пробежали в сарайчик, выполняющий функции аэровокзала. Там сразу стало тесно. Мужчины кинулись в буфет, и Плучик, выпив коньяку, стал соображать, как же выпутаться из этой дурацкой и грозившей затянуться истории.
Так ничего и не придумав, он выпил еще. И снова, будто помог коньяк, положение переменилось.
За стойкой регистрации билетов стал высокий человек в лётной форме и прокричал:
— Внимание, прилетевшие из Таллина! Через двадцать минут быть готовыми к вылету! Погода меняется... Киев разрешил посадку! Приготовьтесь, как только заправимся, вылетим...
Пассажиры зашумели, приготавливаясь садиться. Плучик, начавший было склоняться к тому, чтобы плюнуть на аэрофлот и ехать поездом, облегчённо вздохнул, так как, по самым скромным подсчётам, поездом до Крыма добраться меньше, чем за трое суток, было нельзя.
И действительно, через двадцать минут их позвали на посадку. Разместившись в своём кресле, Плучик, под влиянием коньяка и наружного холода, а потом размякнув в духоте салона, быстро уснул, как и все другие пассажиры. И снова приснился ему Штимм, грозящий толстым согнутым пальцем. Он проснулся, но оставаясь в полудрёме, глаз не открывал. И слышал, как сзади сидящая женщина спросила, видимо, у соседа: «Что это за огни, вон там, внизу?..» И как сосед ответил: «Кемь, наверное, больше нечему тут быть...» Плучик подумал: «Какой невежа, Кемь... Какая Кемь, когда мы совсем в другой стороне...» Но даже не пошевелился, чтоб поправить ошибку.
Исчезли все насущные признаки жизни в салоне, попутчики, по-видимому, крепко спали, измученные путешествием. Только мощно и ровно гудел двигатель и так же настойчиво дребезжал упрямый звоночек вызова стюардессы. Видно, пассажир решил во что бы то ни стало добиться ее прихода. Столь долгое отсутствие реакции стюардессы удивило Плучика, и он открыл, наконец, глаза.
Увиденное показалось ему настолько странным, что он тут же закрыл их. А открыв снова, с ужасом убедился, что салон пуст. Он не верил этому довольно долго и щипал себя за руку, и за ухо, и только после этих операций осознал, что не спит. Он вскочил с места. Ремень, впившийся ему в живот, удержал и бросил его назад, на место. Плучик непослушными пальцами расстегнул ремень и все-таки выскочил в проход между креслами.
Все кресла были пусты. Кое-где, правда, виднелись забытые исчезнувшими пассажирами мелочи: то журнал, то газета, то платок. Но ни признака жизни, ни видимых причин и путей исчезновения ее Плучик не видел: самолёт все так же вибрировал от напряжения, пробиваясь сквозь ту же серую вязкую мглу, пухнущую в иллюминаторах. Плучик кинулся в отсек, где должна была быть стюардесса, но и там ничего не обнаружил. Он повернулся и бросился в пилотскую кабину, по пути отметив заклинившую кнопку вызова, который и вывел его из дремоты. Рванув на себя дверь, ведущую в кабину, он влетел туда и обомлел: там тоже никого не было.
Плучика затрясло. Ноги его подогнулись. Он присел на пустое пилотское кресло и, поглядев сквозь лобовое стекло, понял, что вязкая, густая мгла, в которой, казалось, висел самолёт, на самом деле была не туманом, как он естественно полагал, а бесконечно протянутым к горизонту, линии которого не было видно, так что самолёт и казался висевшим в серо-молочной вязкой сфере, чужим и непохожим на южное, морем. Океаном! — догадался Плучик. «Северный полюс!», почему-то закричал он и, не управляя собой, стал нажимать на пульте кнопки, дёргать ручки и нажимать педали. Но это ничего не изменило.
Ошеломлённый происходящим Плучик впал в оцепенение и, сидя на месте пилота, глядел сквозь лобовое стекло на то, как впереди постоянно окрашивалась в розовое верхняя часть обнявшей самолёт сферы. Осознавать что-либо или еще менее — делать он не пытался. Сфера, окрасивши в розовое верхнюю свою часть, разделилась на верх и низ, где вверху было серо-розовое небо, а внизу серо-стальной океан. Справа же от курса вставало багровое и холодное полярное солнце.
А прямо по курсу, перед самолётом, призывно помахивая рукой, приглашая следовать за собой, летел пресвитер Штимм в развевающихся одеждах и со строгим лицом.
Штимм повернул вправо, к уже взошедшему огромному диску солнца, и самолёт, неся в себе Плучика, послушно повернул за ним.
И пропал.
Начинался новый день.