Cоветская школа бокса

Началось с того, что он поссорился со сменщиком. Тот появился на 11 минут позже положенного времени. «Извини, не специально, так получилось», – сказал он. Яир раздражённо прошипел, отодвигаясь от отверстия в стене с биноклем: «Можно и поточнее, а то я и так устал, как пёс, а тут ты, вразвалку…» На таком задании минута идёт за час. «Не ворчи, не ворчи, там тебя уже койка ждёт с мягкой тёткой и пружинными сиськами», – неловко шутканул сменщик, и Яир чуть не засадил ему в лоб за такие шутки. Домой не выходили уже четвертую неделю, нервов накопилось в соответствии с усталостью. Этот грёбаный А.И.К. не высовывался и не появлялся, только приходили к нему гонцы из разных мест, скрываясь за высоким забором, но не скрываясь от наблюдателей. Гости фиксировались ребятами на видео, никто ничего, кроме этого не предпринимал, чего-то ждали.
«У моря погоды», – думал Яир.

Сменщик его добродушно сказал, что Яир не тот, по словам отбиравшего в часть новобранцев офицера-психолога, человеческий материал, с которым можно чего-то сделать положительного. Яир отозвался на это, что, дескать, на себя погляди, положительный человеческий материал. Вышло грубо, и старший сержант третьего года службы Йони Преман, кажется, обиделся. Но виду не подал, отодвинул Яира плечом и пристроился на исходную позицию – шесть часов на жаре в полной тишине и покое с биноклем и видеокамерой наготове, с полной выкладкой, то еще развлечение, конечно.
Он был давно и прочно неприятен Яиру, хотя бы внешним видом. Но, справедливости ради, никакого повода к неприязни, что и вообще не принято в солдатских коллективах такого рода, Йони Яиру не давал. «Ничего не произошло, все тихо там», – сказал напоследок Яир, поворачивая на выход. Ящерицы сновали, шёлково шурша пылью, залетали крикливые дятлы и вылетали из этой комнаты без мебели в доме с разбитой крышей на отшибе деревни Басмат в Иудее, что возле Иерусалима.
Яир, подобрав предметы воинской и человеческой необходимости, спустился на первый этаж дома. Пройдя за валунами метров 50 до первого поста с обязательной парой ребят из прикрытия, он залез в синий мини-автобус без центральных сидений. В салоне работал в полную силу мощный кондиционер. Двое 22-летних, остриженных наголо командиров подразделения, в защитного цвета необязательных футболках рассматривали бумаги за раскладным столом. Кивнув офицерам, Яир прошёл к сиденью сзади и аккуратно сел, расслабив плечи.
Он достал из продолговатого вещмешка солдата действительной службы мобильник с большим экраном и включил его в подзарядку. Никто не звонил за прошедшее время. Один из командиров спросил 20-летнего Яира, вытянувшего ноги и сладко закурившего с закрытыми глазами:
«Новостей нет, Шулоф?». Яир сказал, что нет новостей, продолжая курить. Телефон дрогнул возле него. Яир подвинул его и прочёл сообщение:
«Очень жду. Люблю». Подписи не было, но она и не была нужна, Яир узнавал ее почерк и манеру разговора без представления. Полуобернувшись от стола, лейтенант Омри сказал внятно: «Ты выйдешь сегодня домой, Яир, на 24 часа, завтра в 14 ноль-ноль ты здесь, понял меня?». «Я понял тебя, командир, спасибо, буду точно», – произнёс Яир обрадовано, он не ожидал такого подарка.
Все совпало, как будто было подстроено кем-то влиятельным, да так оно и было наверняка, известно, кто сводил дебет, как говорится, с кредитом. Напомню, что дебет с кредитом это стандартизованные методологические приёмы бухгалтерского учёта. Они раскрывают возможности хозяйственных и других процессов и их направление и они же ставят границы этим возможностям, если говорить строгим и многословным языком словарей.
«К Якову зайдёшь?!» – сказал Омри полу утвердительно. Яир кивнул, что «конечно, обязательно». «Передай привет от всех, не забудь», – сказал Омри. Яков был парнем из его группы, который три месяца назад заболел раком крови, был списан по инвалидности и теперь лежал в онкологическом институте при большой больнице в Иерусалиме. Лечащий врач у него был араб-христианин, замечательный специалист, лучший, наверное, но дела у бывшего солдата-снайпера армейской разведгруппы были не очень хорошие.
Чтобы не терять зря время, Яир мгновенно разделся и на улице облился холодной водой из пластикового ведра, стоявшего до поры в тени колючего непроходимого куста в человеческий рост. Плоды куста этого, очищенные ножиком от колючек, являются предметом местного фольклора. Они утоляют жажду и голод, насыщая обезвоженный организм путника вне зависимости от его происхождения и веры всем необходимым для жизни.
В чистую форму, извлечённую из мешка, Яир влез без помех, застегнул вечные армейские ботинки на крючки и липучки, надел на плечо автомат с двумя магазинами и, простившись, выскочил из автобуса, не забыв благодарно сказать Омри и его заму «спасибо вам». Дверь сытно щёлкнула за ним, въехав по полозьям в положение «замкнуто». Яир быстрым шагом пошёл по направлению к шоссе за бурым холмом и, мелко семеня, спустился к пыльной обочине дороги.
Через 25 минут он уже был в бронзово-белом городе Иерусалиме. Получилось удачно. Его подбросили ребята из внешней охраны, которые ехали в город по своим делам. «Сколько времени дали?» – поинтересовался старлей, сидевший на переднем сиденье джипа. У него были круглые очки без оправы, что придавало ему насмешливый вид книгочея и модного интеллигента. На плече его был к тому же обычный знак штабного бездельника, но выглядел он все-таки сильно, мощные ключицы бойца, под погоном его лежал алый берет десантника. Что, впрочем, не значило ничего в его биографии, все могло быть с ним и так, и этак. «До утра», – уклончиво ответил Яир, не потому что тайна, а потому что нечего все сообщать посторонним. Так обойдутся. «Ну-ну, тогда успеешь, все успеешь»,
– хмыкнул старлей. Насмешник, как мы уже заметили. Солдат за рулём засмеялся радостно и одобрительно.
У входа в парадное своего дома в двух шагах от нового кампуса университета Яир встретил пожилого соседа. Это был дядя Марат, русский журналист, приехавший в страну в одно время с родителями Яира, то есть 42 года назад. Этот толстый, несуразный пузан, некогда, совсем еще недавно, лет 5-7 назад, жовиальный привлекательный мужчина, был безобразно пьян, растрёпан, неряшлив. Середина рабочего дня, жара за 30, Марат, покачиваясь, стоял у стены возле входных дверей, пытаясь найти равновесие и поджечь сигарету. Яир усадил Марата, который все время сползал на пол, на металлическую скамью у входа. Яир поджёг ему сигарету и дядя Марат счастливо затянулся.
Сигареты у него были датские, спички испанские, а сам он был немолодым нетрезвым лицом еврейской национальности. Сигаретный дым был пронзительным. Мать дяди Марата умерла пару лет назад от старости, и дом его немедленно начал распадаться на молекулы. Так бывает, мать все держит. Мать его жила вместе с семьёй Марата, была темнолицей, суровой старухой, на ней все держалось в семье. Во всяком случае, дядя Марат так не пил, побаивался или стеснялся матери, неизвестно, но не пил, так не пил.
Он поглядел на Яира, помахал перед собой кистью, разгоняя дым, и сказал: «Нас спасёт только любовь». Полтора года назад дядя Марат примерно в таком же состоянии, но в другую погоду говорил Яиру, пытавшемуся довести его до дома: «Нас спасёт только ненависть». Противоречия не посещали его, он был цельным человеком, дядя Марат. Только ширинка у него была иногда расстёгнута. Яир хорошо все помнил. Он посидел с соседом, убедился, что тот устойчив и взгляд его осмыслен, как у приходящего в себя пьяницы. Тогда Яир простился и ушёл, провожаемый мрачным, синим взглядом дяди Марата. Глаза у него были совершенно такими же, как у его покойной матери, Яир ее прекрасно помнил, даже мороз шёл по коже от этой памяти. Через 4 минуты Яир открывал входную дверь своего дома на пятом этаже семиэтажки невзрачным ключом, не поддающимся подделке. Этот ключ он хранил вместе с ножом и отвёрткой в брезентовом чехле, прикреплённом к поясу на армейских брюках. Брат его Адам и 7-летняя сестрёнка Рахель, вернувшиеся из школы, ели на кухне перетёртый тыквенный суп, любимое произведение их мамы.
Рахель бросилась с разгону Яиру на шею, шепча, что «я так рада тебе, так рада». Адам стоял подле, глядя на брата исподлобья блестящими от счастья глазами, – Яира тут любили, точнее, обожали. Он послал Адама за пиццей в забегаловку на другой стороне улицы, по которой глухо прогромыхала машина с газовыми баллонами. «Двойную семейную, понял?» – спросил вдогонку старший брат. Адам даже не кивнул, такой опрометью бежал. Яир переоделся, приняв еще раз холодный душ. Холодный, потому что о горячем или даже теплом было страшно подумать, а не то, что принять его.
«У нас знаешь, новый мальчик в классе, звать Яша. Все его дразнят, насмехаются над одеждой, над речью, над именем, а я защищаю его, даже подралась, знаешь, почему?» – тихо спросила Рахель, по семейному имени Рохале, сидя у брата на коленях. Она шептала Яиру эти слова на ухо, трудно было разобрать.
«Я знаю», – сказал Яир. Заболевший напарник Яира тоже был по имени Яша, настаивал на этом имени, вроде бы как память об умершем родственнике. Никаких Коби или там Щуки, только Яша. Все его так и звали, – Яша. Яир на него полагался во всем, включая частную жизнь и прикрытую спину. Никогда этот Яша его не подвёл, Яир его тоже. Может быть, из-за этого Яира раздражал Йони Преман, кто знает. Привычка к людям – большая сила. Заболевшего Яшу в доме Яира все очень любили. Он часто приходил к ним еще здоровым, играл с детьми, смеялся и рассказывал разные истории, произнося слова со своим тяжёлым русским акцентом. Рохале ездила на нем верхом, Адама он учил приёмам дзюдо, с отцом Яира Яша играл в шахматы, трогательно проигрывая выигрышные позиции.
«Правильно, Рохале, молодец, новеньких и слабых надо защищать всегда, так написано, приказано», – осипшим от волнения голосом сказал Яир. Его буквально заклинивало от всех этих странных совпадений имён и ситуаций, он находил во всем происки судьбы. Главное же состояло в том, что он был, наверное, прав. «Давай маме позвоним», – попросила Рахель.
«Я уже звонил ей, она придёт как можно раньше, но до 5 просила не ждать».
«А папа?». «А папа в семь, как всегда, у них строгое производство».
Отец их работал на военном предприятии в 22 километрах от Иерусалима, если ехать из города по главному шоссе на юг. Среди холмов, поросших сосновым сухим лесом, где Яира учили ночному ориентированию как-то в армии, расположился их хитрый завод. «Мама сказала, что девочки не дерутся? Кто тебя научил, спросила? Вообще…А меня Яша научил, помнишь?!» – сказала Рохале доверительно брату. «Девочки дерутся, еще как, ты даже не представляешь, как, а Яша плохому не научит, ты хорошо сделала, что его не выдала, образ должен быть цельным». «Что такое образ, Яир?». «Образ это ты и все, что я о тебе думаю и знаю». «Не очень мне ясно. Мне Идо в классе сказал, что я красивая, как заря, ты тоже думаешь, что я красивая?» «Я это всегда знал и знаю, потому что ты красавица, Рохале», – сказал Яир.
Вернулся Адам с двумя коробками горячей пиццы. Все ринулись к столу. Обед получился оптимистическим и обнадёживающим, а главное очень вкусным, мать бы им не разрешила есть такое и так быстро разговаривать с набитым ртом и хохотать напропалую за столом по поводу глупостей.
Яир получил сообщение от своей женщины, что через полчаса она будет дома. «Я пойду, ребята, у меня дела, вернусь не поздно», --сказал он и засобирался. Рахель смотрела на него, как взрослая, сумеречно. Все-то она понимала. «Не бегай за транспортом», – сказал Адам. «К Яше пойди и передай от меня поцелуй, я его люблю», – сказала Рахель. Они вели себя, как старшие, опекали братика-несмышлёныша. «Считай, что уже», сказал Яир и побежал вниз пешком, никаких сил ждать лифт не было. Сложное ощущение чьего-то невидимого сопровождения жило в нем уже несколько дней. Никак от этого было не отделаться. Как будто неприятная заноза какая в безымянном пальце.
У неприглядного входа в дом, которому, между прочим, было уже лет 46, все еще сидел дядя Марат, на шее у него было банное полотенце. С ним был еще один человек, который держал его под руку. Оба были пьяны и говорили громкими голосами по-русски.
«Скажи, Яир, ты знаешь, что такое тимпан? спросил дядя Марат и сам же ответил, – это барабан такой древний». Его друг, такой же седой, плотный, но чуть младше и много тоньше смотрел перед собой, думал русскую думу.
«Погоди, не беги, Яир. Нас спасёт только любовь, ты запомнил? Надо запомнить. Я вот тебе что прочту сейчас, только ты попытайся понять», – и дядя Марат сказал:
И море, и Гомер всё движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
«Ты понял, Яир? Понял?! Ничего ты не понял, все движется любовью.
Ступай, вижу, что горит у тебя, беги».
И Яир сиганул через улицу, как застоявшийся конь, ловкий и сильный, похожий на молодого иностранца, приехавшего с родины своего отца для отдыха и развлечения в Иерусалим. Он был в белой футболке без ворота, в своих лучших кремовых холщовых брюках, так называемых танахических сандалиях и американской кепчонке, надвинутой на острые прозрачные глаза.
Он мог побежать к трамваю внизу под мостом на север, но там все было неизвестно, сколько ждать и сколько ехать, уютно тренькая на поворотах. Очень это мило и уютно, но не для сегодняшнего дня, всему своё время, как говорят. Яир длинными шагами побежал к подъезжавшему на остановку у продуктовой лавки четырёх братьев Коен, на бесшумном ходу автобусу номер 4, полупустому в этот час.
«Видишь, бежит как на последнюю гастроль, наследник, тьфу-тьфу, только бы не сглазить», – сказал своему другу дядя Марат, кутаясь в широкое махровое полотенце бордового цвета. С ним не все было понятно, никакого шу-шу, шу-шу, он произносил слова громко и внятно, тоже можно было понять человека. Вы выпейте с его… и тогда, возможно, вы поймёте его бессмертную душу с большим трудом и большим душевным усилием.
«Кого?» спросил друг дяди Марата, глядя без особого смысла на тщательно выметенный асфальт тротуара.
Яир вышел в центре, безуспешно пытаясь стряхнуть с плеч и спины этот пронзительный, непонятный, весомый сопровождающий его взгляд, тревоживший покой довольно настойчиво и дерзко. Перейдя главную улицу наискосок, он прошёл мимо почты и восточной забегаловки в узкий переулок возле большого универмага. У входа в универмаг аккордеонист, сидя на складном стуле, уверенно играл и душевно пел «Варяга». Рядом пара заокеанских клетчатых туристов фотографировалась на фоне спитого бурого лица исполнителя и его потёртого немецкого аккордеона, типа трофея с полей (из домов, вернее) времён Второй мировой.
На первом этаже ее дома располагался плохо освещённый канцелярский магазин с кипой тонких тетрадей на прилавке. Сердечная подруга Яира жила на квартире вместе с родителями и сестрой. Она была младшенькой, вернулась из армии по беременности, которую не хотела прерывать, и теперь жировала на досуге, подрабатывая в компании мобильной связи. Дома она слушала по третьей программе радио музыку, прилипчивые мотивы и песни, глазела в дорогой альбом с французской живописью, и бесцельно не без лени ходила босой из угла в угол по квадратной гостиной с высоким потолком и необязательной мебелью не в тон.
Не думала ни о чем, просто ходила и улыбалась. В армии она тоже служила в связистках и вот дослужилась. На Яира, отца своего будущего ребёнка, у неё были особые пронзительные планы, связанные с браком и даже с новой дружной большой семьёй под сенью сверкающего неба святого города Иерусалима. Ей было 19, Яиру было почти 20, самое время, самое то, беспечные, весёлые, бесследные года. Хм.
Он шагнул в тёмный подъезд в сопровождении пары наглых сизых толстых голубей, которые, потеряв всякий стыд, настойчиво требовали от него, наступая на сандалии, кусок хлеба или, на крайний случай, горсть семечек. И не отставали от него до тех пор, пока он не захлопнул дверь за собой. Птицы остались очень недовольны, но сделать было ничего нельзя, и они ушли ни с чем, выражая сожаление горловыми звуками своего непонятного для людей языка. Из почтового ящика седьмой квартиры он достал на ходу два конверта, один из которых, плотный и тяжёлый, был из Рабочего банка. Надпись на конверте предлагала адресату расти вместе с банком вверх до небес. Ну, что ж, подумал Яир взволнованно, будем расти.
Поднимаясь по лестнице на третий этаж, Яир физически почувствовал, что кто-то наблюдает за ним изнутри его кровеносных сосудов что ли, откуда-то оттуда и что от этого ему не отделаться и не избавиться, это просто невозможно. Он взволновался еще больше, хотя, казалось бы, куда еще. На последнем затоптанном лестничном пролёте перед ее дверью Яир одним движением расстегнул ширинку, зайдя в дом привычным и прочным хозяином. «Здравствуй, дорогая Аяла, цветок мой, здравствуй!». Тяжкий вздох, счастливый хохот и весёлый восторг. Именно так, тепло и приветливо, женщина встретила своего героя.
Тень ее смуглой большой груди была единственным и безупречным по форме предметом одежды его молодой любовницы. Яркая и бежевая кожа, прямые плечи округлой сильной формы, нежная безупречная шея и гибкие руки с полными локтями, поднимающимися в приступе непреодолимого желания, украшали ее изображение.
Их жизнь побежала вперёд с запрещённой специалистами (кто такие, как звать?) скоростью. Излишне быстро. Они оба явно не успевали за нею, за этой жизнью. На полу в прихожей остались нераспечатанные ненужные конверты, принесённые Яиром. Блестела и выделялась алая надпись
«Давайте расти вместе с Рабочим банком». «Давайте!» – повторил Яир.
Переместившись в спальню, едва успев захлопнуть входную дверь ногой, Яир уложил великолепную жертву свою на кровать и проник в женщину, задыхаясь от счастливых чувств. Сильный влажный спазм ее повергал его тело в сладчайшую бездну обладания. Он двигался в ней, сладко меняя ритм, периферическим зрением наблюдая ее искажённое лицо с распахнутыми глазами и раскрытым ртом в белой оправе безупречных зубов. Она вжималась в него, намертво держа руками, заставляя думать о болезненном и почти невозможном пробуждении обоих после всего.
Радиоприёмник, включённый на музыкальную волну, играл популярную, известную во всем мире знаменитую лет 60 назад и дожившую до сегодня песню «Ты моя судьба». Напишем для общего развития и знания английский вариант этой роскошной, неотразимой фразы «You are my destiny». Такое чудесное совпадение, которое так любят киносценаристы Голливуда и других подобных мест, заставляло задуматься об играх провидения и таинственных законах любви.
Он остался в ней, ожидая повторения. Дождался. И еще раз. Он вообще, хотел бы остаться в ней навсегда, но ведь это невозможно, да?
«Тебя на сколько времени отпустили?» – спросила она почти небрежно. Голос ее звучал низко и глухо, в горле у девушки пересохло что ли. Она как-то помолодела после всего, ей можно было дать лет 12, максимум 13.
«До завтрашнего полудня», он выдерживал паузу, научился этому еще до армии.
«Я ноготь сломала, черт. Была вечером у Яши вчера, совсем без волос, лицо зелёное, держится. Ты к нему пойдёшь?» «Через пару часов поеду», – ответил Яир. Он был опустошён и счастлив до неприличия. Разговор о Яше не подходил ему сейчас.
«Как там все наши?» – спросила Аяла, которая служила вместе с Яиром, Преманом, Омри и Яшей вместе, пока не забеременела. Аборт она делать отказалась, да никто, включая командование и Яира, и не настаивал на аборте. «Женщина хочет рожать, святое дело, пусть рожает». Но списали ее тут же, нечего приюты разводить, здесь армия, понимаешь, а не Бог знает что. Выглядела Аяла впечатляюще, приходили специально ребята смотреть, не могли налюбоваться на поворот головы, на ногу, на руку, на улыбку и на рот штабной труженицы войны. Дружили они втроём: Яша, Яир и она, все иерусалимцы, особая каста. У Яши тоже были виды на эту девушку, но он не был настойчив, а то бы неизвестно, как дело обернулось.
«Сидят, ждут у моря погоды, с ума сходят, теряют квалификацию.
Сколько недель уже? «Пошла девятая», – сказала Аяла. «Не тревожит?» «Пока нет, не особо». «Ну, и хорошо». А что он мог еще сказать.
Яир замолчал. Он рассеянно играл ее соском, чутко наблюдая за тем, как она реагировала на его прикосновения. Сосок другой груди он кротко и плотно держал во рту, так они любили. Живот ее, еще плоский и еще мягкий, вздергивался в такт движениям его языка. Она приподнималась, выгибая спину, а затем опадала. Прогибалась и опадала, вздыхая и охая, как взрослая. Ноги ее были вытянуты, как струны бесценной итальянской скрипки. «Ай-ай, гад, любимый, ай!», она сжала зубы на его плече и он тоже вскрикнул: «Ты что!». Она полежала тихо, слизывая кровь с него. «Прости меня, это неправильно понятая мною клятва в любви». И засмеялась громко, ненатурально.
Через полтора часа Яир поднялся с кровати, и, посидев немного, засобирался.
«Не думай, я с тобой все время, понимаешь! Надо как-то все зарегистрировать у раввинов, если ты не возражаешь», – сказал Яир, возвращаясь из ванной и неловко натягивая штаны, стоя на левой ноге.
«Это ты так делаешь мне предложение, да?» – спросила Аяла. Она покраснела неизвестно от чего, или от любви или от неожиданности или от всего вместе. Лукавство ушло из ее глаз. Иногда Яир замечает в ее лице черты ведьмы, это не мешает ему.
«Да», сказал Яир, полностью одетый, серьёзный. Он приблизился к ней и взял за руку.
«Выйди за меня замуж девочка, я буду тебя любить, и нашего ребёнка, буду заботиться о вас, через неделю приду, с Божьей помощью и мы купим кольца и все что надо, мне отец деньги даст, потом верну».
«А я думала, что ты не хочешь меня и наших детей, глаза выплакала. Я согласна, я хочу быть твоей женой, Яша будет нашим свидетелем».
«Только он, обожаю тебя, девочка».
В автобусе он сумел поспать минут 10, научился этому в армии, мог даже спать стоя, в шумной толпе. Рядом с ним сидел какой-то смутно знакомый старик, бородатый, в старомодной шляпе, с прямой спиной, он как бы оберегал сон Яира от посягательств пассажиров и объявлений шофёра автобуса. Даже неловко, смущаясь, махал шофёру рукой, «не шуми, потише говори, видишь, – спит человек», когда тот называл следующую остановку слишком громко.
Яир заснул крепко и всерьёз. Ему приснилось, как он ужасно боялся на первом выходе в ночное ориентирование. 2 часа ночи, абсолютная темень, дождь и ветер. Его выпустили одного и сказали так и так, найди пункт А и забери пакетик. Без оружия, без еды, только фляга с водой, куда идти непонятно, лес шумит, гудит, завывает, страшно, все мокро вокруг. Ему 18 лет и четыре месяца. Разозлился и пошёл, сердце стучит от страха, состояние на грани истерики. Только злость и спасла. Наконец, через три с половиной часа вышел к месту встречи, к нему вылез из-за куста лейтенант Омри и негромко сказал: «Просыпайся парень, больница, приехали». Это старичок возле него осторожно и настойчиво возвращал Яира к жизни. Яир поднялся, сказал, не глядя, «спасибо вам» и двинулся к главному входу в институт раковых заболеваний, который был в стороне от
больницы. Надо было пройти метров 300. Яир пошёл, еще было светло.
Давешний старичок и еще три человека из автобуса пошли по той же дорожке за Яиром, который передвигался так, будто боялся не успеть. Яир знал, куда надо идти, и без помех прошёл на второй этаж. В безупречно чистом коридоре ему навстречу попалась рослая медсестра с плохо различимым лицом и в халате на голое тело. Она внимательно оглядела Яира – весёлым и циничным женским взглядом прирождённого рентгенолога, но ничего не сказала и прошла мимо. В 8-ю палату он зашёл, негромко стукнув два раза костяшкой указательного пальца, как они всегда делали в армии на учениях. Яир зашёл. В палате было две кровати. Одна пустовала, хотя видно было, что она занята, просто сейчас человек вышел. На второй кровати лежал старший сержант запаса 20-летний житель Иерусалима Яша Островский, глазастый, внимательный, безотказный паренёк с зелёного цвета лицом, голым черепом, широкими очень худыми плечами и книжкой на русском языке в руках. В вену между большим и указательным пальцами левой кисти была воткнута и приклеена куском пластыря к коже медицинская игла.
Яир осторожно пожал тонкую руку своего друга, который очень обрадовался ему. «Хорошо, что пришёл, а то уж думал, что и не простимся», – сказал Яша размеренно. Нельзя было даже представить себе, что несколько месяцев назад он спорым, размеренным шагом отмахивал за ночь 25 километров по пересечённой местности с 40 килограммовым грузом на плечах, параллельно выполняя задачи, возложенные на него и коллег его командирами.
Яир поставил на тумбочку литровую бутылку с гранатовым соком, которую купил в ларьке возле дома Аялы. «Красное, хорошо для тебя», – сказал Яир. Яша ухмыльнулся и поглядел на Яира, как прежде. Выражение его лица говорило: «Ну, давай, продолжай, мне это не мешает, Рамбам столичный». Трудно было поверить, что он болен, если судить по звучанию голоса, по иронии и уверенности.
Неожиданно с пустующей кровати раздалась ария «Кармен» из одноименной оперы Бизе. Немедленно явилась пред Яиром красивая работница табачной фабрики в Севилье, выходящая на авансцену полными бёдрами вперёд и гордо выпевающая известную партию. Он даже головой мотнул, чтобы отогнать наглую бабу с ее песнями от себя. Кармен исчезла так же, как и возникла. Она была ему не нужна сегодня. Энергичные шаги ее сильных ног прозвучали вдали и сошли на нет, как будто их и не было. Но вообще он помнил, как дядя Марат по неизвестному поводу говорил отцу, что «с женщинами, Толя, надо поосторожней, они, Толя, непредсказуемы». Яир не хотел спрашивать Яшу о самочувствии, боясь испортить настроение больному.
Тот отложил книгу в сторону, скривив лицо от усилия или боли при повороте плеч и корпуса.
«Хорошо, что ты пришёл, а то бы и не простились», – сказал Яша буднично. Он тяжело дышал. В это время дверь отворилась, и в палату негромко зашёл средних лет измученного вида мужчина, а с ним тот светлоглазый старик из автобуса, который будил Яира. Они, не здороваясь, прошли на свою половину, старик задёрнул плотную занавесь на колёсиках, отправившись в автономное плавание, подводник. Все здесь на этом этаже были подводниками, в известном смысле, конечно, подводниками.
«Наверное, нам надо проститься, больше не увидимся», – сказал Яша.
«Мне очень больно это говорить. Судьба была ко мне несправедлива. Я кое-что понял, жаль что поздно. Ты спрашиваешь, что я понял, не скажу. Потом сам узнаешь, в своё время, Яир. Читаю вот Хармса, был такой замечательный писатель на моей той родине, умер в тюремной больнице. Очень смешная проза для детей, помогает мне. Вот я тебе сейчас прочту рассказ, переведу на месте, совсем коротко. Называется, «12 поваров».
«Я говорю, что на этой странице нарисовано двенадцать поваров. А мне говорят, что тут только один повар, а остальные не повара. Но если остальные не повара, то кто же они?»
«Вот этот рассказ», – сказал Яша. Яир не засмеялся, но удивился.
«Надо бы нам выпить, жаль, что ты не сообразил», сказал Яша. – Теперь то уж чего, теперь, уверен, можно мне. А нету».
Яир дёрнулся, он не играл на этой встрече ведущую роль. Какая там роль, выйти бы из всего этого без потерь, без видимых потерь. Но сообразить про выпивку он мог. Скажем в оправдание, что все-таки он родился здесь и привычек другого места перенять не сумел.
Яшу привезли в Иерусалим из русского города с непроизносимым названием, когда ему было 5 лет. Он думал на иврите, закончил школу на иврите, служил в армии на иврите, но важные привычки сохранил русские, как то: чтение, выпивка, исполнительность, сентиментальность. И некоторые выражения, перенятые им у родителей и бабки. Например, «Жизнь прожить не поле перейти» (так говорила мать), «Говори веско и желательно умно, если не знаешь или не уверен – молчи» (так говорил отец), «Я последняя буква в алфавите», «Язык дан человеку говорить умные вещи» (а так, конечно, говорила бабка). И самое любимое и непонятное, а главное общее для всех: «В Тулу со своим самоваром не ездят». О смысле Яша догадывался, переспрашивать стеснялся, родственникам это казалось так очевидно.
В палату заглянул юноша в полосатом халате ученика знаменитого места в бухарском квартале Иерусалима под названием Стражи Веры в вольном переводе. Из людей, не склонных к компромиссу, ни к какому компромиссу. Только вера, только жизнь, только смерть, только Закон, так они говорят и живут. Он оглядел палату, ласково кивнул Яше и сказал, что зайдёт позже. И скрылся.
«Они здесь ходят, спрашивают имя, молятся за прощение и спасение, дают медовые пироги со стола ребе. Лэках, называется. Замечательные ребята», – пояснил Яша. Раньше он так не думал и уж точно не говорил. Еще полгода назад.
Яир его слушал без удивления.
«Все кланяются тебе, передают приветы, на следующей неделе подъедут, только разберутся с этим придурком и приедут», – сообщил Яир, стараясь не смотреть на лицо Яши.
«Конечно, пусть приезжают, я жду», – отозвался Яша, он не знал, о каком придурке идёт речь, но раз Яир сказал придурок, то это так и есть. Яша подумал, что неизвестно по поводу следующей недели ничего конкретного, скорее наоборот, но вслух не сказал, чтобы все это не выглядело дурацким горьким кокетством. И потом ломать чьи-то планы своим неудачным здоровьем он не был намерен, еще чего.
«С Йони хоть помирился?» – спросил Яша. «А я с ним не ссорился, чего мириться, просто раздражает, назойлив, как не знаю кто».
Стало темнеть и густеть за окном и в палате. За ширмой зажгли синий неяркий свет, как в поезде.
Яир отчётливо услышал знакомый голос старика из-за занавески:
«Жить – значит страдать. И чтобы выжить, нужно найти какой-то смысл в страдании». Просто и сердито. Он в испуге посмотрел на Яшу, но тот ничего не слышал, эти чужие слова не были обращены лично ему. И занавеска была плотно задёрнута, чертовщина какая-то. Мало того, что неотступно и настойчиво следят, так еще и сообщают прописные истины.
Откуда он вообще взялся этот старик? Яир не знал этого. Он помнил рассказ отца о слежке в родном русском городе, где за ним ходила несуразная немолодая женщина с тортиком в руке, « у них очень развита фантазия, контора веников не вяжет, думали, что я большой их враг, дураки, а я не враг, я ненавистник». Отец сидел на кухне с дядей Маратом, они вспоминали минувшие дни, заедали водку местной селёдочкой и повторяли, что «не хуже волжского залома, а?!» Про залом Яир спросил, получил путаный ответ от дяди Марата, но успокоился. Помнят, уважают, объясняют старички. Розовые горы Иудеи были видны в окошко их высокого этажа.
«Примиряет меня этот пейзаж», – сказал бешеный дядя Марат негромко. С чем примиряет его пейзаж, дядя Марат не сказал.
На телефон Яира пришло сообщение: «Будь к 23:00. Есть надобность. Давай, не медли». Без подписи, но Яир знал, что это Омри, потому что «давай» было его псевдонимом. «Слушай, я пойду, Яша, мне нужно поспеть в одно место», – сказал Яир, поднимаясь. Яша поглядел на него и кивнул:
«Давай, ты там, поосторожней, не рви, как конь». Он все понимал с полуслова про себя и друга, тянули все-таки вместе 14 месяцев с первого дня призыва.
Однажды они были в увольнительной в столице, все как всегда, 24 часа. Отдыхали бурно в кафе с неизвестными взрослыми дамами: пиво, водка, виски, опять пиво. Далее везде. Яша с ними легко и необязательно познакомился в Национальном банке в Рамат Эшколе. Уже на выходе из заведения, под проливным дождём, с висящими на их локтях хохочущими женщинами, Яиру неожиданно на мобильник позвонил отец. Оказывается, он ехал на машине в Рамот с дядей Маратом и на спуске у него случился прокол правого переднего колеса в его «гольфе». «Из машины не выйти, дождь стеной, темно, может, выручишь, сынок?» – спросил отец почти жалобно, Яир услышал в его голосе 400 грамм водки и литр пива «Гольдстар». А уж про дядю Марата и говорить нечего. А ведь и не так и молоды.
У Яира был армейский «ситроен», дам отослали домой ждать (не обижайтесь, девушки, мы примчимся на крыльях любви-голубушки через час) и помчались на выручку. Действительно, машина стояла на крутом спуске, на черном глянцевом шоссе, дождь колотил в праведном гневе, подфарники мигали. Яша развернул «ситроен» и пристроился за «гольфом». Пересадили старичков к себе и за 27 секунд поменяли колесо, у них отрабатывалась замена колеса на скорость, было такое упражнение в их части. Лишние две секунды возни – это лишние две пули, ясно, давайте, парни, давайте псы Кавказа, шептал Омри привычную непонятную фразу.
Отец спросил: «А что это было, ребята?». Дядя Марат крикнул: «Сынки, горжусь вами, нас спасёт только ненависть, помните». И они уехали дальше, читать стихи русского поэта по фамилии Мандельштам вслух и говорить о ненависти и любви и запивать эти чувства немереными столичными дозами самого дешёвого алкоголя.
А ребята вернулись к дамам, были встречены с восторгом, без капризов, и трудились с ними, над ними, не покладая, так сказать, рук часов до 5 утра. Могли бы и задержаться, но в 6 нужно было быть обратно, как штык. Омри следил за дисциплиной ежеминутно, как сторожевой злой пёс, каковым его, насмешника, заставляло быть звание, служебное положение и должность.
Однажды отец Яира поразил сына, подравшись с хулиганистыми юношами из соседней деревни. Конечно, ему посильно и активно помогал дядя Марат. Парней было 6 человек, они сами были виноваты во всем, точнее их воспитание и предвзятое мнение. Вся округа их знала. Их главаря звали Валид. Но, конечно, силы были все равно не равны. Ну, куда было этой дурной деревенщине против русских бойцов, пусть и иудейской веры, но великой советской боксёрской школы золотозубого тренера Г. Кузикьянца. Двое были нокаутированы, остальные бежали. Но опять речь не про это. Яир выскочил из дома, когда уже все кончилось, дядя Марат, пыхтя, дышал на разбитый кулак и вытирал пот с кровью с небритого подбородка. Отец Яира сидел на асфальте, приподняв голову нокаутированного пацана, и свободной рукой осторожно стирал кровавый сгусток со смятой скулы дурака, повторяя при этом смиренно: «Ну, прости меня, Валид-Вальядолид, идиота, если можешь, парень, я не хотел тебе сделать больно, мудила ты, грешный».
Подбежавшему Яиру отец сказал: «Я стар и безрассуден, пойдём домой, сынок». Последствий у этой истории, как ни странно, не было. Только Валид, работавший в лавке у братьев Коен разнорабочим, стал сдержаннее и при виде отца на улице смолкал и уходил за угол дома переждать возможную бурю. Отец очень этого стеснялся.
С тех пор ничего не изменилось, только Яша вот заболел, Яир стал старшим сержантом, а дядя Марат стал говорить, что нас спасёт любовь.
Яир ехал в автобусе уже в темноте, поздно темнеет в Иерусалиме летом. Было мало людей. Давешний сухонький старичок сидел наискосок от Яира в другом ряду. Глядел перед собой, кажется, дремал. Не без труда автобус поднимался к горе Герцля. Притормозил на остановке, никто не сошёл, никто не вошёл. Шофёр автобуса мягко тронул вперёд.
Старичок спал, свесив голову, сохранял фасон. Шляпа его сдвинулась на затылок. Яир хотел помочь ему и придержать шляпу, чтобы не упала, но не решился, спит человек, не надо мешать во сне никому, кроме убийцы и кровопийцы, говорил Омри. Ясно было, что он имел в виду.
Яир отчётливо понял, что этот ветхий старичок в пиджаке снабженца областного советского масштаба он сам и есть, только проживший всю жизнь гражданин Иерусалима, который двадцать минут назад навестил своего тяжело больного еще не родившегося сына от женщины по имени Аяла. И он еще вообще не женат, если помните. Конечно. Но тем интереснее и значительнее все. И как там у него все прошло и как все будет, неизвестно. Теперь это кино перед ним, он главный режиссёр, главный зритель.
Вы скажете, что так не бывает. Возможно. Но в Иерусалиме, а дело происходит в еврейском Иерусалиме, как вы знаете, с еще бесконтрольно потребляющим алкоголь населением все может быть. Еще не все подъехали. Нет еще Виталика, Гершковича, Серёги, Абы, Сёмки, Миши, Генаши и Зингера. Один дядя Марат, а что он может? Нету и Яши Островского, и отца Яира, и книги его любимого Владимира Евгеньевича на русском, пылятся и гниют в подвале. И дядя Марат, бедный, тоже в Гиват Шауле уже давно. А эти растворятся здесь, украсят народонаселение, разберутся с небом, помирятся с ортодоксами, поклонятся стражам веры, расцелуют им пергаментные руки, наведут порядок с алкогольным контролем и станут лучшими друзьями соседей. Или не станут. Здесь все может быть, абсолютно все. Так что, вот.