---

Александра Давшан

Последний
караван

В творческих биографиях поэта Сергея Есенина и художника Александра Волкова есть непрочитанные общие страницы. Есенин никаких записей не вёл. Волков свои воспоминания не печатал. Они сохранились и фрагментарно опубликованы в мемуарной прозе сыновей художника. Отдельные факты приводятся в некоторых исследованиях. Для нас их знакомство в 1921 году в Ташкенте и его продолжение в 1923 году в Москве свидетельствуют о духовном контакте этих выдающихся личностей.

Судьбы изменчивой устой спешу увидеть в дружбе жгучей
                                                                     А.Н. Волков. 1923-1924

Из всего ташкентского окружения именно Волков оказался наиболее «созвучным» поэту. Художник фиксирует зрительное впечатление: «Это было так неожиданно и так просто». Мгновенный анализ: неожиданное оказывается простым!

На красавца, модно одетого, конечно, в Ташкенте обращали внимание и, прежде всего, замечали светлое пальто, серый костюм и шляпу. Что видит художник: «совсем юный — прекрасный, радостно сверкающий». Когда он встретит Есенина в Москве на своей персональной выставке через два года, какие горькие слова нам оставит: «…пришёл Есенин — больной, бесцветный, хрипло говорящий человек… Жаль до боли, жаль милого талантливейшего Сергея Есенина». Сближение, понимание происходят немедленно: «Я был удивлён, увидев впервые С. Есенина… Мы встретились, будто давно знакомые. Через несколько минут сидели прямо на полу и рассматривали мои картины».
Чтобы понять, почему сидели на полу, прочитаем у Александра Александровича Волкова: «До революции это был доходный дом. У нас была отдельная квартира со своим выходом во двор: маленькая терраска… очень узкая тёмная прихожая с окошечком сверху — она же кухня; проходная комната, приблизительно метров двенадцать, с окном на улицу; вторая комната, из которой открывались двери к соседям. Водопровод, туалет — общие во дворе… В комнатах штабелями стояли картины. Места для того, чтобы их повесить, кроме одной или двух, не было. Отец писал в той же комнате, в которой мы жили». «Часа три сидели мы все так на полу». Оценка Есенина обнаружила близость творческих исканий, так отмеченную Волковым-старшим в словах поэта: «Да, несомненно, наш, наш имажинист — принимаем в свои». Не забуду чудесных восторженно ласковых глаз Есенина».

Чтение поэтом стихов обязательная часть всех воспоминаний. В Ташкенте Есенин читал новое — поэму «Пугачёв». В доме Волкова… Обратимся к страницам младшего Александра Волкова «Наш дом»: «Отец был заядлый охотник и рыбак. У него были две охотничьи собаки, которые периодически щенились, иногда одновременно. И часто утро начиналось с того, что все собачье семейство — две мамаши и одиннадцать щенков — врывались в комнату и вылизывали отца с ног до головы»... Есенин читал «Песнь о собаке»: «Вдруг Есенин нервно вскочил, прислонился к стене — и стал читать прекрасным звонким голосом свои стихи. Незабываемый и трудно описуемый момент, точно в сказке». Встречи повторялись: «После этого вдвоём были в старом Ташкенте». Как расшифровать краткую запись? У А.Н. Волкова, художника и поэта, есть стихотворение «Старый город». В нем те слова, которые Волков мог говорить Есенину. Метафорическое описание последовательно и детально создаёт реальный старый город.

Верблюд

И еще одна встреча: «Несколько дней позднее я спросил: «Что же понравилось вам в наших степях и городах?» – «Верблюд», – сказал, как-то захлебнувшись, Есенин». А Волков их рисовал и о них писал. Если ориентироваться на опубликованный список его живописного наследия, то к 1921 году, когда Есенин приехал в Ташкент, рисунков, акварелей и холстов маслом было около трех сотен. Пейзажные серии «Горы и предгорья», «Вода и камни», наклонённые порывом горного ветра деревья, их протянутые, как за помощью, ветви с сорванными листьями.

Единичные изображения – цветы: «Мозаика. Цветы», и в том же 1914 году тоже маслом, но на маленьком кусочке картона такие смелые «Два цветка на фоне гор» того синего цвета, который называют васильковым. При легко разгадываемой условности это горный василёк, однолетник, распространённый в Средней Азии. Его в философской поэме «Цветы» Есенин назовёт любимым. Возможно, очень возможно, картон с васильками поэт видел у Волкова. И, безусловно, видел на картинах верблюдов в акварелях «Шествие караванов на фоне мазаров», несколько – с одинаковым названием «Караван» 1920 года – в акварели, карандаше, масле, «Караван верблюдов» 1917 года, «Звон верблюжьих колоколов», «Женщины на верблюдах». А живых верблюдов можно было увидеть и в новом городе: путь каравана проходил по улице Наманганской, позже Жуковской. О нем помнила Анна Ахматова: «Пора забыть верблюжий этот гам».
У Валерия Волкова есть миниатюра—воспоминание «Последний караван»: «1946 год. Вечернее солнце прячется в кронах деревьев. Ташкент в эти часы особенно прекрасен. Как всегда, отец у нашего дома на Советской улице. Стоит, прислонившись к стволу акации. Вдруг неожиданно из-за перекрёстка заворачивает, выплывает караван.

Несколько верблюдов, на них мужчины, женщины, дети. Откуда он? Проходит мимо, как видение, как вереница ушедших лет. Волнение отца передаётся мне, не сговариваясь, молча, идём рядом с караваном по улицам города. Окраина. Поворот дувалов, и открываются просторы степей. Мы уже давно понемногу отстаём от каравана, отец замедлил шаг, но долго не мог повернуть назад. На фоне тяжёлого, тёмного солнца, в мареве пыли уплывают верблюжьи силуэты… Последний караван!»

В поэме «Пугачёв» у Есенина деталь — «Рёв верблюдов и блеяние коз», в словах повстанца и в монологе Хлопуши – яркая метафора: «Оренбургская заря красношёрстной верблюдицей / Рассветное роняла мне в рот молоко». Но эти единичные упоминания не влияют на сюжет поэмы. В 1923 году в стихотворении Есенина «Эта улица мне знакома» появляется странный образ «верблюд кирпичный»:

Наша печь как-то дико и странно
Завывала в дождливую ночь.

Голос громкий и всхлипень зычный,
Как о ком-то погибшем, живом.
Что он видел, верблюд кирпичный,
В завывании дождевом?

Голос в печной трубе ветра, облетающего землю, не имеет никаких преград и объединяет все в поэтическом сознании. Не создав ни одного стихотворения о Туркестане, Есенин сделал звуковое впечатление частью внутреннего мира лирического героя. В тот момент оно было обострено – стихотворение написано в Париже. Поэтому воспоминание о главном для родной избы «артефакте», т.е. русской печке, которая обогреет и накормит, даст выспаться на тёплой лежанке, и, возможно, о печке-голландке в доме Волкова, вызвало образ «киргизских степей» из прежде написанного в Берлине стихотворения «Снова пьют здесь, дерутся и плачут»:

Где ж вы те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.

Как выжить в той «Азиатской стороне», он понял у Волкова: «Мы здесь только кочевники — Верблюд да юрта, да степь». И задал вопрос: кто тот погибший или живой, о ком плачет ветер. Ответа нет. Здесь начало будущей поэтики «Персидских мотивов», когда поразительный метафоризм не заслоняет восприятие читателя, когда инверсия ведёт сознание, когда поэтическая будто бы усложнённость подводит к психологически значимым деталям, ставит почти логический акцент, потому что в данном конкретном случае он будет единственным для данной художественной системы.

Бирюза из-под гнутой ресницы

Миропонимание Есенина стремительно расширяется. В нем еще немало сомнений и только одно утверждение: «Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом». Встречи и беседы с А.Н. Волковым открыли живопись красками, формами и мыслью, близкую Есенину. Разговор шёл в редком творческом регистре, в том числе о художественном образе Туркестана у русского автора. Позиция Волкова – «в Востоке нельзя растворяться». Позицию Есенина попробуем прояснить через оценку стихотворения Волкова «Бельдер-сай»: Ах, Бельдер-сай, / как хорош Бельдер-сай – / Там мой аул в предгорье гор. / Я плачу о тебе, мой Бельдер-сай, / Там пасла и выгоняла коз / я на цветной ковёр. / Как ароматен, нежен воздух, Бельдер-сай, / Когда в тюльпановых одеждах ты весной. / Твои звезды ярко блещут, Бельдер-сай – / мальвы белые, покрытые росой. / Струйки вод твоих весёлых, Бельдер-сай, / Звонко льются – точно песенки детей. / Я в душе всегда с тобою, Бельдер-сай, / Снятся знойные цветы мне родины моей. / Твоё солнце, мой горячий Бельдер-сай, / Наполняет сердце сладостной мечтой. / Не забыть тебя, любимый Бельдер-сай, / Там остался милый, милый мой.

Художник процитировал оценку: «Как-то после прочтения моих стихов он сказал мне: «Да, хорошо, пишите больше всего так, как ваша песенка — Ах, Бельдер-сай!»… «Хочется писать по-русски», – записал Волков в дневнике. И так он и писал. Стихотворение понятно читателю, русскими словами передана ритмическая структура, соответствующая восточному дыханию. Тропы, сравнения создают настроение для взгляда в пространство «родины моей». Лирический сюжет развивается в унисон с переживаниями девушки, увезённой из родного дома. Ее выдали замуж, хотя ни одного впрямую слова о том нет — восточная дисциплина женского поведения строга. Все переживания скрыты. Но песня может быть не про себя, она принадлежит всем: я плачу о маленькой родине, я в душе всегда с ней, ее солнце наполняет сердце сладостной мечтой. Уровень чувств все выше, все ближе к самому главному, что так хочется сказать: «Не забыть тебя, горячий, любимый… милый, милый мой». Самое своё засекреченное «мой» произносится последним, тихо-тихо. Искренность, напряжённость слова и невозможность счастья — психологический рисунок образа.
Женские портреты Есенин увидел в живописи художника. Специалисты их давно оценили, хотя немало оценок сдерживалось установками времени. Мы пытаемся смотреть полотна Волкова через поэзию Есенина. Это не иллюстрация искусств разного вида. Это наша надежда увидеть и понять, как искусства над создателями протягивают руки. В 1916 году Волков напишет «Персиянку». Обращаясь к ней, искусствоведы вспоминают картину М. Врубеля, оказавшего влияние на творчество Волкова. «Девочка на фоне персидского ковра» – заказное полотно. «Его можно назвать портретом-фантазией – художник сделал девочку героиней восточной сказки… Маленькая красавица смотрит грустными тревожными глазами, и белая роза почти падает из ее детской руки, отягощённой перстнями». Врубель написал ее в тридцатилетнем возрасте в 1886 году, когда родился Волков. Тот пишет свою героиню тоже в тридцать лет. С точки зрения Д. Боулта, «очаровательная «Персиянка» словно навеяна врубелевской «Девочкой…»
По мнению Ю.Н. Завадовского, «одна из его ранних работ, изображающая восточную женщину, называется «Персиянка» – залог будущей тематики, связанной с пребыванием в Средней Азии». Н. Апчинская считает: «Персиянка» Волкова перекликается с героиней Врубеля не только названием, но и обликом героини (при том, что у Волкова дан не семитский, а азиатский женский тип), жестом сомкнутых рук, печалью, которая живёт во взгляде больших глаз, общим психологизмом образа… Но картина Волкова имеет в целом мажорное звучание». Есенин увидел у персиянки глаза. Он не знал (не успел – умер) позднего стихотворения художника: «…Вечер вплывал, / выгребая ржавыми вёслами, / На лице твоём пылало / два граната радости. / Глаз затаил бирюзу под / гнутой ресницей, / Всплёсканный радостью / синих мерцающих гор». В стихотворении Есенина 1912 года связаны те же оттенки синего: «Васильками сердце светится, горит в нем бирюза. / Я играю на тальяночке про синие глаза».
Героиня Волкова имеет реальный прототип. В 1915 году художник женился на Марии Ильиничне Таратуниной (1898-1925) и много ее рисовал, в том числе и в образе персиянки. В картине проявилось и влияние Врубеля, и противостояние ему. В «Персиянке» – женская цветущая красота. Пространственное положение фигуры подчёркивает эту силу, украшения для неё привычны, поэтому не акцентированы. Цветущая розами одежда также утверждает ее превосходство. У Врубеля платье Офелии («Гамлет и Офелия», 1888 г.) в рассыпанных светлых цветах соответствует ее грустной задумчивости. Яркие пышные розы персиянки в духе восточной любовной лирики. Но все побеждают глаза, огромные, широко открытые, с голубоватыми белками, они передали обаяние любимой модели.

Александр Волков «Обнаженная. Золотая»

На других портретах – «Золотая», «Обнажённая», «Женщина на фоне мазаров», даже в спокойной акварели того же года «Портрет жены художника Марии Ильиничны Волковой», – этого нет.

Кстати, в первом автопортрете 1916 года Волков также выделил свои белоснежные белки. Об их напористой белизне напоминает Валерий Волков. Врубель рисовал – открывал глаза в последнюю очередь, когда все остальное было ясно. Волков почувствовал их воздействие в монументальных иконах в полный рост на иконостасе Кирилловской церкви Киева. У самого Волкова эта деталь главная в портретах.
Глаза персиянки – не принадлежность Востока, а любимые глаза любимой женщины. И Есенин это понял. В «Персидских мотивах», развивая задуманный сюжет, он отдаст восточной красавице дорогие черты. После сравнения с розой, невозможного для далёкой северянки, чтобы лирический герой о ней «не вздыхал, не думал, не скучал», девушка-роза с телесной медью, как на картинах Волкова, награждается «дыханьем свежих чар» и глазами, как море. Оно разделяет поэта с прежней жизнью. Дважды в стихотворении, в первой и последней строфах, читаем: «Я в твоих глазах увидел море, / Полыхающее голубым огнём… Все равно – глаза твои, как море, / Голубым колышутся огнём».
Это сравнение невозможно в портрете русской героини. В русском фольклоре установлен пространственный предел — за широкими долами, за глубокими морями, т.е. в чужой стороне... Поэтому в лирике Есенина «Как васильки во ржи, цветут в лице глаза».

Глаза любимой еще раз засветятся в стихотворении 1925 года. Это зеркальное отражение персидской тематики на родном материале. Вспомнилась печка, а глаза, как море, получили замену:

Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.

Милая спросила: «Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель».

Я ответил милой: «Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.

Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя метель».

Взаимопроникновение кисти и пера, часто не осознанные, и возникновение нового взгляда, нового образа, иной композиции, отрицание освоенного и признанного, поиск, поиск, поиск – как много их в последующем творчестве Волкова и в оставшихся днях Есенина! Но пока – итоги. Художник оставил словесный динамичный портрет поэта. Есенин впитал credo художника в изображении восточного мира. Волков чувствовал в поэте желание культурного сотворчества и радовался его яркому национальному проявлению. Встречи стали обоюдным даром талантливых современников, своими произведениями пережившими время.

@Chayka_Magazine

---