---

Война на стороне белых, ночевки на улицах Парижа и ссоры с русскими литераторами

Его называли русским Марселем Прустом и сравнивали с Владимиром Набоковым. Он работал ночным таксистом, конспектировал свои видения, прозу писал сразу набело и считал, что главные советские поэты живут в каких-то ограниченных мирах. Гайто Газданов мог стать главным писателем русской эмиграции, но в итоге остался забыт практически всеми.

«Я пишу из сердца»

Газданов долго сомневался в своём призвании: «писать люблю, могу делать это по десять часов подряд без отдыха, вот только лишён способности литературного изложения», признавался он в письме к Горькому. И добавлял, что вряд ли после романа «Вечер у Клэр» напишет что-то еще.
«Но помните ли Вы, как Толстой говорит о разнице между тем, когда человек пишет „из головы“ и „из сердца“? Я пишу из сердца — и поэтому у меня так плохо получается», — так Газданов закончил письмо Горькому. Хотя советский литературный старец крайне благожелательно откликнулся на роман «Вечер у Клэр», который он получил почтой от самого автора.
Газданов, как и лирическое «я» большинства его текстов, — очень горьковский герой. С самого детства у него и его родителей не было постоянного пристанища. Отец Гайто был лесоводом и возил семью по всей Российской империи. За 15 лет Газданов сменил несколько мест обитания: Петербург (где родился в 1903 году), затем Сибирь, Беларусь, Тверская, Смоленская и Полтавская губернии и Харьков, где поступил в гимназию.
Учиться Гайто бросил в 16 лет, когда присоединился к добровольческой армии генерала Врангеля. Год воевал на бронепоезде в Крыму. По предположению друга Газданова литературоведа Юрия Иваска писатель присоединился к белой армии не из идеологических соображений, но из «врождённого чувства долга и внутренней потребности встать на сторону слабого».
Герой романа «Вечер у Клэр», в основу которого легли впечатления Газданова от Гражданской войны, так объясняет собственный выбор:
«Я хотел знать, что такое война, это было все тем же стремлением к новому и неизвестному. Я поступал в белую армию потому, что находился на ее территории, потому, что так было принято; и если бы в те времена Кисловодск был занят красными войсками, я поступил бы, наверное, в Красную армию».
В Париже Газданов оказался в 1923 году и пять лет, пока не стал ночным таксистом, трудился портовым грузчиком, мойщиком паровозов, сверлильщиком на автозаводе и служащим издательства. В одну из зим, когда работа не находилась, писатель вёл жизнь клошара, ночевал в метро и на улицах.

Первые три года Газданов совмещал вождение такси с учёбой в Сорбонне, где изучал историю литературы, социологию и экономику. В 1930 году вышел роман «Вечер у Клэр», его единодушно хвалили все главные литературные критики эмиграции: Ходасевич, Адамович, Осоргин и другие. При этом Ходасевич, например, признавая изобразительный талант автора, писал, что «мастерское письмо» в романе «облекает слабый замысел, банальную фабулу и шаткую архитектуру».
Многие критики отмечали определяющее влияние Марселя Пруста на метод Газданова. Для самого писателя это было удивительно — Пруста он тогда еще даже не читал, в чем простодушно и признавался. Филолог Татьяна Красавченко считает, что в романе, скорее, присутствуют «лермонтовский романтизм» и «толстовско-остраненный взгляд на мир», которые, по ее словам, принципиально важны для эстетики писателя.
Лирический визионер
Писатель Владимир Варшавский, подаривший определение «незамеченное поколение» молодым русским эмигрантам, отмечал у писателей этой волны ослабленное внимание к реальной жизни. Оно возмещалось «развитием дара лирического визионерства», и в высшей степени, по мнению Варшавского, этим даром обладал Газданов. Он цитирует фрагмент из рассказа «Водяная тюрьма»:
«Я чувствовал всегда, что та жизнь, которую я вёл в этой гостинице и которая состояла в необходимости есть, одеваться, читать, ходить и разговаривать, была лишь одним из многочисленных видов моего существования, проходившего одновременно в разных местах и в разных условиях — в воздухе и в воде, здесь и за границей, в снегу северных стран и на горячем песке океанских берегов; и я знал, что, живя и двигаясь там, я задеваю множество других существований — людей, животных и призраков».
Эту способность прозревать сквозь время и вещи Газданов утверждает в каждом своём произведении. Его романы и рассказы объединяет авторская интонация, эхо которой из одного текста отдуется в другом. Медитативной прозой называет этот способ газдановского рассказывания литературовед Леонид Ржевский: «Полная размышлений-рефлексов, сопровождающих впечатление, переполняющих объективную сюжетность и идущих часто „цепочкой“. Цепочка была отчасти западно-литературной природы, но лиризм медитаций был русский неоспоримо».

Подобные медитации — основная движущая сила прозы Газданова, мысль рассказчика дрейфует от одного образа к другому, объединённых скорее не темой, но настроением сродни музыкальному. Так, в «Вечере у Клэр», помимо мерцающего портрета героини, один из центральных связующих нить повествования образов — снег.
«Когда бывала метель и казалось, что нет ничего — ни домов, ни земли, а только белый дым, и ветер, и шорох воздуха, и когда я шёл сквозь это движущееся пространство, я думал иногда, что если бы легенда о сотворении мира родилась на севере, то первыми словами священной книги были бы слова: „Вначале была метель“. Когда она стихала, из-под снега вдруг появлялся целый мир, точно сказочный лес, выросший из чьего-то космического желания; я видел эти кривые линии черных зданий, и ложащиеся со свистом сугробы, и маленькие фигуры людей, идущие по улицам».

Эмблема изгнания

Фрагментарная прозаическая форма возникла в начале XX века со смертью классического романа. Так появился модернистский текст, который писатели русской эмиграции немедленно усвоили, сложив его на свой лад — с добавлением особой «ностальгической ноты», считает филолог Юлия Бабичева. «Эмблему изгнания» носили и порой выпячивали представители как старого, так и молодого поколения эмигрантов, добавляет она, одних эта эмблема душила, других — питала.
Юрий Иваск отмечает, что подобное мироощущение было почти поголовно свойственно парижским таксистам русского происхождения, многие из которых являлись бывшими офицерами. По его словам, они «спивались, скверно ругались, но и со слезами на глазах могли распевать мелодраматический эмигрантский романс „Замело тебя снегом, Россия!“». Эти настроения отразил в своём стихотворении «Хорошо, что нет царя, хорошо, что нет России…» Георгий Иванов. «А надо понимать: это очень даже плохо, — но тут же возникает особая пьяная удаль: дескать, пропадай, моя телега, все четыре колеса!» — пишет Иваск.

Настроению изгнанничества вторило другое ощущение — вечного путешествия. Варшавский отмечал, что путешествие это часто происходило не в мире реальном, а в мире «душевном». Газданов в очерке о Борисе Поплавском вспоминал, как они с поэтом зашли «в кинематограф», где оркестр играл мелодию, и в ней «было какое-то давно знакомое и часто испытанное чувство». «„Слышите? — сказал Поплавский. — Правда, все время — точно уходит поезд?“ Это было поймано мгновенно и сказано с предельной точностью», — писал Газданов.
Путешествие, в которое отправляются молодые русские эмигранты, — не в пространстве. «В такое путешествие отправляются ради безумной надежды открыть что-то, находящееся „по ту сторону“ воздвигаемых здравым смыслом внешних пейзажей мира. Это мечтание предопределило всю судьбу младшей эмигрантской литературы, ее непризнанность, ее подлинность и ее неудачу», — заключает Варшавский.

«Ночные дороги»

Метафора путешествия, бесконечного блуждания актуализируется в одном из лучших романов Газданова — «Ночные дороги». Роман выходил в журнале «Современные записки» перед войной, после 1940 года публикации приостановили, и отдельный том появился уже в 1952 году. Биограф Газданова Ласло Диенеш считает, что только из-за несвоевременного выхода этой книги автору «Ночных дорог» не удалось стать главным прозаиком русской эмиграции и затмить Владимира Набокова.
Таксистом Газданов работал с 1928 по 1952 год. В начале своей карьеры колесил он по тому же Парижу, который описан Хемингуэем в «Празднике, который всегда с тобой». В отличие от заслуженного мачо западной литературы, Газданов изображал не богему, а социальное дно. По словам Татьяны Красавченко, в «Ночных дорогах» писатель создал «монументальную картину современного чистилища и ада, мёртвого мира, места мучений человека».

Герой «Ночных дорог» признает, что к мрачным уголкам города, к тем местам Парижа, где «стелется вековая, безвыходная нищета», к «столетнему запаху гнили, которым пропитан каждый дом» его тянет «постоянное любопытство».
«Я неоднократно обходил все те кварталы Парижа, в которых живёт эта ужасная беднота и эта человеческая падаль; я проходил по средневековой узкой уличке, соединяющей Севастопольский бульвар с улицей St. Martin, где днём под стеклянным навесом убогой гостиницы горел фонарь и на пороге стояла проститутка с лиловым лицом и облезшим мехом вокруг шеи; я бывал на площади Мобер, где собирались искатели окурков и бродяги со всего города, поминутно почёсывавшие немытое тело, видневшееся сквозь неправдоподобно грязную рубаху; я бывал возле Ménilmontant, Belleville, Porte de Clignancourt, и y меня сжималось сердце от жалости и отвращения», — пишет Газданов в «Ночных дорогах».
Диенеш рассказывает, что Газданов сочинял свои произведения на долгих прогулках, часто ночных, по улицам Парижа. Сочинять ему помогал и «тяжёлый, глубокий» сон: писатель мог проспать целый день, после чего вставал и записывал свои видения. Писал Газданов набело: в его черновиках почти отсутствуют исправления. Мир, изображённый в «Ночных дорогах», — как бы на границе реального и мира сновидений. Сам герой Газданова рассуждает: «Быть может, этот зловещий и убогий Париж, пересечённый бесконечными ночными дорогами, был только продолжением моего почти всегдашнего полубредового состояния».
Газданов в своих критических статьях эталоном мастерства называет Льва Толстого и Антона Чехова, противопоставляя их Николаю Гоголю и Федору Достоевскому. Про последнего он говорил так: «Что может быть неправдоподобнее, чем поездка к старцу Зосиме и кривлянье старого шута Федора Павловича Карамазова?»
Толстой и Чехов были для Газданова столпами здравого смысла, он ценил в их методе правду жизни. Однако сам Газданов создавал в своей прозе полуфантастический мир, который в сочетании с зыбкой, подвижной формой производил впечатление пленительного миража. Поэтому и его романы, и рассказы населены не пустыми предметами, как у Чехова, и не героями в динамике, как у Толстого, а призраками, странными духами, явления и действия которых сопровождаются блуждающим голосом рассказчика, и в «Ночных дорогах» этот приём достиг своего совершенства.

Спустя 36 лет американский режиссёр Мартин Скорсезе снял фильм «Таксист», протагонист которого тоже колесит по мрачным дорогам городского дна. Оба таксиста чувствительны к грязи, моральному разложению и картинам порока, только герой Газданова — свидетель, принимающий минимальное участие в судьбах персонажей, населяющих ночь.

Газданов и коллеги

«Вы спрашиваете, отчего я ее не люблю? Во-первых, это что-то вроде физиологической аллергии, когда я ее вижу, у меня от одного этого живот болит. Во-вторых, дура она стоеросовая и этой своей глупости в литературе старуха скрыть не может. Бунин покойный рифмовал приблизительно так: „Слышу я стервы вой, / Это рассказ Берберовой“», — писал Газданов в письме Ржевскому о писательнице Нине Берберовой, бывшей супруге Ходасевича.
По этому фрагменту можно приблизительно оценить, как Газданов относился к большей части русских эмигрантов. Его отношение чаще всего колебалось между снисходительностью и насмешкой, чему свидетельство — вызвавшая бурную полемику публикация 1936 года «О молодой эмигрантской литературе». В ней он заключает, что за полтора десятилетия своего бытования эта литература не дала сколько-нибудь ценного писательского имени, за исключением Сирина (Набокова), но тот, по словам Газданова, вырос сам по себе: «вне среды, вне страны, вне остального мира».
Критики считали Газданова и Набокова главными писателями эмиграции. Их постоянно сравнивали, в пользу то одного, то другого. Адамович писал, что Газданов и Набоков обещают стать Толстым и Достоевским своего времени. Владимир Вейдле в статье «Русская литература в эмиграции» писал, что в прозе Газданова «непосредственного своеобразия» больше, хотя и замечал: «выдумки и сочинительского дара, столь щедрого у Сирина» Газданов не проявил. Михаил Осоргин в письме Горькому также ставил Газданова выше Сирина и называл его «первым в зарубежье».

Диенеш считает обоих авторов «несостоявшимися гениями». Набоков, по его мнению, мог талантливо «участвовать в играх, основанных на комбинаторике», но не был способен создать «живой красоты». Газданову последнее было подвластно, но недоставало «силы выражения, безошибочной верности линий».
Уже в поздние годы Газданов растерял былое уважение к Набокову и в письме к Ржевскому в 1960 году писал, что его бывший соперник под конец жизни «впал в какой-то глупейший снобизм дурного вкуса — к чему, впрочем, у него была склонность и раньше». А в письме Адамовичу того же года отмечал, что «в одной пятке Достоевского больше ума и понимания, чем во всех произведениях Набокова, вместе взятых».
Друзья Газданова неизменно вспоминают его как дерзкого и насмешливого полемиста. Посещая собрания общества «Зелёная лампа» у Мережковского и Гиппиус, Газданов позволял себе иронически спорить с хозяином дома, а также ниспровергать безусловные авторитеты, такие как поэт Валерий Брюсов. Адамович вспоминал: «Кто-то, говоря о поэзии, назвал имя Валерия Брюсова. Газданов поморщился и заметил, что, кажется, действительно был такой стихотворец, но ведь совершенно бездарный, и кому же теперь охота его перечитывать? С места вскочила, вернее, сорвалась Марина Цветаева и принялась кричать: „Газданов, замолчите! Газданов, замолчите!“ — и, подбежав к нему вплотную, продолжала кричать и махать руками. Газданов стоял невозмутимо и повторял: „Да, да, помню… помню это имя… что-то помню“».
Марк Слоним вспоминал: «С годами резкость критических „разносов“ Газданова только усилилась, и друзья называли его „ругателем“. А он, чтобы еще больше их раздразнить, заявлял с усмешкой: „за исключением нескольких книг, ну, скажем, „Войны и мира“ Толстого или „Графа Монте-Кристо“ Дюма, все остальное ни черта не стоит и все равно исчезнет без следа“».
Не оставил без внимания Газданов и своих советских коллег по ремеслу. Так, в письме Адамовичу по поводу выхода книги критика «Комментарии» — фрагментарных заметок об искусстве — писатель сокрушается: для кого эта книга издана? «Я лично знаю трех-четырёх человек, которые могут ее прочесть с пользой для себя. А остальные? Тут, конечно, обвинять автора нельзя. Но уверяю Вас, ни Евтушенко, ни Вознесенский, ни Ахмадулина просто не поймут, о чем тут речь, не говоря уже о ссылках на Паскаля, Монтеня, на Alain’а. Я не хочу сказать, что ее надо было бы писать иначе, Боже сохрани. Но российская культура сейчас находится в плачевном состоянии, в частности, советская ее часть. И это очень печально. Для неё „Комментарии“ — роскошь, которая ей не по средствам», — заключает Газданов.
Татьяна Красавченко считает, что именно Газданов, а не Набоков был наименее русским среди русских писателей. Он, по ее мнению, ведёт диалог не с русской, а со всей мировой культурой, Гоголь у него рядом с Мопассаном и Эдгаром По. Поэтому герой Газданова «задаётся вопросами, которые диктует ему внутренний опыт человека, рождённого российским культурным пространством, но осознавшим себя как личность и писатель в мире культурного пограничья, где он ощущает своё одиночество».

Bookmate Journal Константин Сперанский | 17 июня 2020

---