Кто выдумает вечный календарь...
* * *
Когда тебе не хватит красок
и холст, как рижский берег, чист,
сюжеты вычитай из сказок,
возьми единственную кисть
и обойди пешком полсвета,
увидишь:
мир застав врасплох,
мазком единственного цвета
в полнеба вскинется сполох –
промчится синей чечевицей,
взовьётся синею звездой,
и ярче звёзд засеребриться
хвостом кометы молодой.
И след гигантских полукружий
прочертит весь небесный свод,
грознее молний и оружий
на части небо изорвет.
Я видел след
и корень следа,
где у космических ворот
клубами яростного света
ревел, бурлил огневорот.
Туда сходились нити линий
от звёздных бешеных погонь,
и цвёл огонь –
уже не синий,
а жёлто-белый цвёл огонь.
И сеял семя, искры сеял,
гремел корабль, прозрачно-синь…
Таких чудес не знает Север
в борьбе своих небесных сил –
лишь кинет в небо занавеску,
разыщет радуги цвета.
перемешает блески, всплески –
потом нагрянет темнота.
Красиво бьётся, вьётся, скачет
под полюсом неверный свет.
но на вопрос, что это значит,
не найден правильный ответ.
Я, не пугаясь расстояний,
хочу дойти до тех сторон,
откуда северных сияний
берётся красочный неон.
И там, откуда блески льются,
и всех сияний льётся медь,
наверно старых революций
случится угли разглядеть.
1962
* * *
По вечерам мешает суета,
ненужные чужие разговоры;
я не могу писать
и только жду, что скоро
их заглушит ночная темнота.
Как вглубь себя, я ухожу во тьму.
Так каждый вечер: убиваю лампу,
и полночи мохнатенькие лапы
зовут к себе, к молчанью своему.
Оно сулит простор уму,
но попадаю – в сон,
в тюрьму.
1965
* * *
О, льдины, холодней, чем леденцы,
в них больше мудрости, морали нежно-белой,
в них, как в поэме, сочинённой Беллой,
начала вероятней, чем концы.
Они плывут, не тая, целый век,
затормозив поток других процессий,
а на картине в доме поэтессы
изображён несчастный человек.
Тот человечек,
в точности, как я,
один в сожжённой разумом пустыне;
нам долго ждать, пока земля остынет
и разлетятся тучи воронья.
О человечек, прячь своё лицо.
Мы – в одиночестве.
Оно непобедимо,
пока в пустыню не заходят льдины,
что слаще надоевших леденцов.
1965
* * *
Щека легла на ледяную плаху,
а за окном, на пасмурном дворе
ноябрь умирает. Осень прахом.
И казни наступают в ноябре.
По праху осени – по слякоти, по снегу –
русачьи, не русалочьи, следы,
и больше в полночь – ни игры, ни смеха
не донесётся гулко от воды.
Теперь не отыскать мою русалку,
она ушла – и все русалки с ней.
Теперь уже и осени не жалко:
последний снег, к несчастью, – первый снег.
1965
* * *
Асфальт сломался,
и дома сломались,
и трубы лопнули,
и лекари устали.
Пробив асфальтовую корку,
деревья потянулись к облакам,
и вода хлестала
и несла осколки,
и ветер бил по вскинутым рукам,
он путал стебли и стволы, и струны,
возникшие до неба от земли,
но между струнами
по лесу толпы юных
прекрасных женщин
бесконечно шли
и то руками струны задевали,
то трогали шершавые стволы.
Их пальцы почернели от смолы,
и сосны пели голосом рояля.
А рядом погибали города,
лес буйствовал, доламывая стены,
и женщины смотрели,
как со сцены
мужчины исчезают навсегда,
но мира не просили у небес
и ждали под конец –
начала света,
и думали, что будет жить планета,
пока родятся женщины и лес.
1966
* * *
От восторга хлопает в ладоши
и потом меня целует сладко…
Говорит, я – фокусник хороший,
говорит, меня ждёт в цирке слава.
Я – не маг. Ну что же здесь такого:
шляпу снял, а в ней – зайчонок куцый.
Показал ей фокус пустяковый,
чтоб её заставить улыбнуться.
Показал ей простенькое чудо,
выступая в нашем скромном зальце.
Только я не знаю сам, откуда
в этой шляпе появились зайцы.
1966
* * *
Нигде на свете,
даже здесь, у линии прибоя,
где бел песок,
у круглой, вечной линии прибоя,
где воду отгораживают сети,
развешанные для просушки,
не нахожу людей, что связаны с тобой,
не нахожу твоих следов
ни на песке, ни в памяти рыбачек,
и в речи рыбаков
твоих не слышу слов –
так время может всё переиначить.
А времени немало за плечами,
и небо выцвело от ветра и от соли,
а волосы – от времени и солнца,
и между нами – годы и печали,
как будто нерушимые печати.
Но были только ты и я в Начале.
1967
* * *
Кто выдумает вечный календарь?
Кто свяжет так движение светила
с движеньем мысли,
чтобы та светила
в такие же часы и дни, что встарь?
Кто может время бросить на весы,
уравновесив словом вместо гири?
слова всё меньше значат в нашем мире,
и невозможны вечные часы.
Найдётся кто-то, кто умён и смел,
и вступит в жаркий спор с часовщиками,
но издавна косе назначен камень,
а каждой цели – пачка острых стрел.
Нас временем никто не одарит,
суются лишь кто с силой, кто – с червонцем,
и нам теперь, чтоб не отстать от солнца,
приходиться менять календари .
1967
* * *
Вы верите в воздушные шары?
они летают в странные миры,
они влетают в окна той страны,
где детство продолжается моё,
и, чтобы обозначить их полёт,
под каждым шаром в высоте поёт
обрывок серебрящейся струны.
Их грустно наблюдать со стороны.
А с ними – позови лишь – я готов
лететь в любой из странных городов,
вновь научившись зоркости ребёнка,
вновь обретя ребячий голос звонкий…
Но берегут неповторимость слов
обрывки телефонных проводов.
Похоже, что воздушные шары
летают в параллельные миры;
я не бывал там на своём веку,
мне – не дано.
Но мальчик держит шарик –
летит.
А я себе позволил шалость:
обрывки слов соединил в строку.
Собрал, соединил и, как во сне,
вдруг очутился в странной стороне.
Лепить слова – да это не забава!
Вот что случилось:
сверху, сзади, справа –
со всех сторон –
шары летят ко мне.
И я – в дверях той сказочной поры!
Вы – верите в волшебные шары?
1967
* * *
ШАХМАТНЫЕ ЧАСЫ
Течения минут не описать перу,
течение минут не терпит повторенья.
На клетчатой доске мы начали игру –
и потекло раздвоенное время.
У каждого судьи – отдельные весы,
и каждому – своё, особый хлеб и гири.
О шахматные странные часы,
чужому королю не приближайте гибель,
не предвещайте ложный шаг – и шах
и, той же стрелкой – верный шаг и славу.
Нелепо: в параллельных временах
живут в войне великие державы.
Мне странен неодновременный бой
(я ранен, но – в грядущей перестрелке).
История, надежда и любовь
смешно зависят от каприза стрелки,
куда укажет – мир или война,
успех в бою или спасенье бегством.
Я жду: пересекутся времена,
наступит век послевоенных бедствий.
1967
* * *
Существует спокойно и сонно
неоткрытая прежде земля,
но изменит привычки, каноны,
принесёт новый суд и законы
неизбежный приход корабля.
Всё привычное с этого часа
станет мелким и странно чужим.
Память – это бездонная чаша,
и из бездны всплывают не часто
души канувших дней – миражи.
Память станет терпеть пораженья.
Череду перечёркнутых лет
парус скроет внезапною тенью.
Точно так же и жизнь до рожденья
забывают, явившись на свет.
Забываем понятие фронта
и границ, но в отмеренный час
заколдованный круг горизонта
вдруг нарушит готический контур
каравеллы, откроющей нас.
1968
МЫСЛИ ЗИМОЙ, НОЧЬЮ,
НА КОСМОДРОМЕ
В такой мороз, когда над фонарями
стоят столбы немыслимого света,
колючих льдинок в космосе не счесть.
Гравюра на стекле в старинной раме
изображает вещую комету –
при том, что остаётся тайной весть.
Душа кометы чувствует, наверно,
себя как машинист электровоза,
угадывая сзади долгий хвост,
весь в искрах вылетающий из скверны,
из лязга стали, мрака и мороза
и всё-таки невидимый меж звёзд.
То, как я изменю чужую долю,
угадывать – ненужная затея,
когда не знаешь, что там, за спиной –
неосвещённый груз любви и боли,
произнесённых слов немые тени
или долги, что значатся за мной.
1982
* * *
Что-то было похожее прежде, в теченье веков
повторялось не раз – летописцы работали даром,
потому что примером нельзя убедить чудаков –
им бы выдумать что-нибудь вроде очков,
а не то понесутся верхом на сраженье с радаром.
Ветряные радары листают сквозные крыла,
их легко заподозрить в служенье не нашему богу:
от волненья при встрече легко закусить удила...
Те ж – врасплох, врассыпную, в чём мать родила –
не успеют ударить в железку, зовя на подмогу.
От земли оторвётся затерянный в небе пилот,
не заметив распада невидимой в воздухе нити.
Тяжко помнить о тех, кто случайно попал в переплёт;
за виновных не бойтесь, наёмный поэт воспоёт
их благие деянья. Но истину – глубже храните.
1987
