Першин даже опешил, когда увидел это количество людей. Их было невообразимо много. Они были повсюду. Они были разные. Они напоминали компоненты крови: одни стремительно спешили, другие неспешно шли, третьи почти не двигались, и иногда люди хаотически толкались, иногда вдруг устремлялись куда-то и скучивались у тромбов, и вдруг куда-то исчезали, и появлялись вновь, наполняя собой пространство. И всё это не в темноте, а в сиянии света, который одновременно был и теплом.
– Как, оказывается, много людей! – удивился Першин вслух, но губы его не были послушны и получилось что-то похожее на «каксямлюй».
Он подвигал лицом, руками, потоптался, покрутил головой, разминаясь, и увидел вокруг себя ещё больше людей, ещё больше света, ещё больше огромных строений, знаков, надписей, разноцветных предметов и над всем этим голубое небо, удивительное и не страшное, потому что оно было пустое и никто оттуда не нападал. И вообще тут никто ни на кого не нападал, и не было криков боли, и мёртвые не лежали повсюду, перемешиваясь с ещё живыми. Тут не было никакой войны.
– Похоже, что я здесь не выживу, – пробормотал Першин.
Не потому он так решил, что успел привыкнуть к войне и она была ему нужна, как реальность, в которой ему было бы удобнее, а из-за контрастирующего несообразия мирности этого места и того кошмара, из которого Першин вырвался. Не могло же быть так, чтобы эта разница считалась нормальной?
Он стоял мгновения, казавшиеся ему минутами, меняясь в восприятии от удивлённого познавания до недоумения и разочарования, но назад вернуться если бы и хотел, то уже не мог. Исхитрись он вернуться, его ничего не могло спасти от смерти. В тех обречённых землях ничего не было, кроме постоянной войны, и всё там жило сопротивляясь, преодолевая, нападая и защищаясь. И всё, что там существовало, было подчинено одной цели – победить. Такое вот простое жизненное кредо – победить, выполнив поставленную задачу и уничтожив ненавистных врагов. И будто бы ничего другого там не было: ни рекламных щитов, ни мест общественного питания, ни этих вот красочных машинок, бегущих по дороге. Есть только сон, бой и смерть, а всё остальное заменяется высшей целью.
Хотя Першин и решил, что в этом мирном месте ему не выжить, но именно здесь-то бы ему и выжить, ведь если где и можно было затеряться, попривыкнуть, то только в такой массе людей, но он этого не понимал, ощущая растущие дискомфорт и отвращение. Ему хотелось остаться одному, успокоиться, осознать, принять решение...
– Ты что творишь?! – крикнули ему вдруг.
Першин осмотрел себя, как мог, стараясь понять, что он творит, и увидел, что в его левом кулаке зажата рукоять ветхого чемоданчика, а правый кулак ободран и в крови. Першин даже не представлял, что это за чемодан и почему у него такой кулак. Но он точно ничего не творил.
– Ну-ка иди сюда! – крикнул ему человек и пошёл на сближение.
Першин сдул с губы размокшую от слюней самокрутку со спайсом, отступил и чуть не упал, запнувшись о тело человека, лежавшего рядом с ним на асфальте. Лицо этого человека было разбито. Он вяло шевелился, как червяк, и трогал лицо руками.
– Это похоже на ад, – признался Першин себе и быстро, как только мог, пошатываясь и оступаясь непослушными ногами, словно больной, пошёл подальше от этого места туда, где людей было не так много. Сперва он оказался в кривом переулке, потом вышел на другую улицу, где его чуть не опрокинула толпа, шедшая навстречу ему, тогда он выбрался, свернул на другую улицу, но тут было ещё хуже. Ему совали какие-то бумажки, предлагали купить неизвестно что, кто-то толкнул, кто-то дёрнул за рукав и обозвал, не пустили, завизжал покрышками автомобиль, заорали – всю кружилось вокруг Першина, всё кружилось в голове Першина, и всё, что он мог сказать, это «мне плохо, мне очень плохо». Его выхватили и толкнули, и только тогда он оказался там, где было спокойнее, хотя и не там, куда хотел попасть.
– Как же мне здесь быть? – спросил он.
Пройдя длинную арку или туннель, как ему показалось, Першин оказался во дворе дома, и двор этот был почти тих, и росли там тенистые деревья, и человек, старый и похожий на дерево со светлой корой, сидел на скамье в середине этого двора, не двигаясь, ничего не делая, будто и не существуя. Першин подошёл туда и сел рядом, ведь ему хотелось сесть. Его тело обмякло и тут только Першин понял, что оно утомлено до крайности – все мышцы, органы, все элементы. Он тяжело вздохнул и откинулся на спинку скамейки, положив чемоданчик на колени. Над ним были резные листья, а между листьями лучился свет.
«Горний свет, как хорошо, – подумал Першин.
Как в западне сидел он в параллелепипеде домов с единственным входом-выходом, но равнодушие, свойственное всем изнемогшим, владело им полностью. Ни что дальше делать, ни грозит ли ему что-то – ничего не думал он, а только хотел, чтобы эти листья ожили и стали белыми одеждами, которые опустились бы к нему в потоках горнего света, обволокли его и забрали с собой туда, где он был бы собой, где было ему место. Он не думал, что там ему места уже нет, что никто не придёт за ним и никто не спасёт его, потому что сказано было ясно – спасись и живи! Будто обмороженный, оцепенелый от холода, он отогревался и успокаивался.
Он и жил уже, но как же это было тяжко – жить, когда никто уже не скажет тебе, что делать, куда идти, к чему стремиться. Неужели же жизнь настолько примитивна, что можно двигаться куда захочешь, делать что угодно и не иметь никаких целей? В чём же суть этой жизни?
– Я не видел таких чемоданов... много лет. Лет сорок или пятьдесят не видел, – произнёс старик, сидящий рядом.
«Чемоданов? – подумал Першин. – Что он хочет? Отдать ему чемодан? Или дать ему посмотреть?»
– Из картона? Раньше, знаете ли, их из прессованного картона делали и дерматином обтягивали. Шикарно выглядело по первости.
– Я не знаю, – ответил Першин и посмотрел на старика.
Но старику не чемодан был интересен. Старик смотрел прямо в глаза Першину, просто пронизывал его своим взором – тусклым, но цепким, уверенным, подавляющим. Першин почувствовал, что ему становится плохо от этой пристальности, что его и так не стойкие мысли расплавляются, перемешиваются и уходят из-под контроля.
– Мне просто очень плохо, – добавил он, надеясь, что никто не посмотрит на него больше ни так пристально, ни как-либо ещё. Остаться одному, спастись и выжить – всё чего хотелось.
– Вы, конечно, только что прибыли, – догадался старик.
«Прибыли. Мы прибыли. Не прилетели, не приехали, не пришли, а именно прибыли», – вот и всё, что успел подумать Першин. Ему стало совсем нехорошо от невозможно усталого тела, от взгляда человека, от ещё не осознанного отчаяния, которое пока что таилось за тонкой пеленой равнодушия. Через усталость и безволие различил он, что с ним говорят, что к нему прикасаются, трясут, холодят ему чем-то лоб, увлажняют губы...
Спасись и живи, – но что это значит? Слова, лишённые смысла, или же слова, ещё не обрётшие свой смысл? Спастись, убегая, или спастись, одержав победу? Но победу он уже не одержал, а убегать – нужно ли убегать здесь, где он ещё ничего не знает? Охотятся ли за ним здесь? И жить, жить, жить... Он ведь ещё и не жил да и не умеет этого делать. Если раньше вся короткая его жизнь была единым движением ради цели, жизнь как движение, то сейчас, когда цель пропала, смысл жизни следует переопределить. Самому переопределить, тогда как раньше всё было решено за него до его рождения. Ах, как хороша эта влага на губах! Ещё! Ещё!
– Перегрелся, голубчик, – объяснил старик молодой женщине с коляской, прогуливавшейся по двору, поливая носовой платок из бутылочки и трогая им лицо Першина. И добавил вполголоса: – А чемоданчик-то явно не ваш.
– Это мой чемоданчик, – сказал Першин, выдернул бутылку из дряблой руки и вылил воду в себя.
Он прояснился взором, осмотрел чемодан, нашёл способ открыть его затейливые замочки и в оклеенных узорной серой бумагой внутренностях обнаружил документ на имя Першина и брусочек красноватой бумаги, перетянутый крестом бумагой белой. И это было всё. Никаких указаний, наставлений, вдохновляющих слов. Не было даже оружия, чтобы защитить себя. Но это было то, что он имел, следовательно, чтобы спастись и жить, надо было найти этому применение.
Старик посмотрел на деньги и словно затаился.
Першин посмотрел на старика и всё понял.
Вот то, чего он должен был бояться. Вот то, что пришло за ним. Вот откуда это «прибыли». Он и сам прибыл только что – этот старик. И сидел он на скамейке ровно столько, сколько Першин шёл до неё в этом помрачённом городе людей. И сейчас этот посланник узнает Першина, потому что не узнать его невозможно, и тогда спастись будет невозможно, и жить уже будет некому.
– Я пойду, – предупредил Першин и встал.
– Бутылочку только верните, – сказал старик и улыбнулся.
Паспорт и деньги выпали на асфальт под ноги Першину из незакрытого чемодана, но он смотрел только на старика, ожидая того, что он сделает, что предпримет, во что обернётся. Но старик ничего не делал.
– У вас упало, – сказал он Першину.
– Я подниму, – ответил Першин.
– И замки защёлкните, а то опять откроется, – предложил старик, сжимая бутылку за горлышко.
– Я защёлкну замки, – подтвердил Першин.
И оба они не двигались, как два молодых актёра, забывшие роли и впавшие от этого в ступор. И если бы кто-то смотрела на них как на актёров, то решил бы, что это плохая игра, а это была не игра, просто Першин и старик не могли оторваться от глаз друг друга, одни из которых были слишком мертвы и потому бесстрашны, а другие слишком не похожи на глаза человека с картонным чемоданом.
– Вы знаете, что умрёте? – вдруг спросил Першин непослушным от страха ртом.
– Мы все умираем, – ответил старик, не мигая слезящимися и удивлёнными глазами и не отнимая взора от Першина.
– Послезавтра, перед грозой, гипотонический криз, – тихо уточнил Першин.
– Спасибо, – ответил старик и нашёл в себе силы отвернуться.
Связь разорвалась, Першин ощутил облегчение и способность двигаться. Подхватив деньги и паспорт, справляясь с распахнутым чемоданом и запинаясь от этого, он покинул двор и вновь испытал давление многолюдного города. Но это был шаг после первого, а значит – шаг чуть более лёгкий.
Там было то же и те же, и всё суета и верчение, и шум, шум, – настолько всё несуразное для Першина, что он отшатнулся к стене дома чтобы его всем этим не задело. Он закрыл, наконец, свой чемодан, прижал его к груди, неосознанно им защищаясь, и никак не мог понять, как можно вплестись в этот городской рой, не будучи раздавленным. И в то же время он видел, что все эти люди чувствуют себя хорошо, находят себе пути, ни с кем не сталкиваясь, и не обращают внимание на транспорт, и те, что сидят в транспорте, – им тоже хорошо и они спокойны. И хоть шум, но никто ни на кого не кричит, а напротив – все как-то одинаково друг к другу равнодушны.
«От чего же это они равнодушны друг к другу? – подумал Першин, куда-то направившись и держась поближе к стенам домов. – Ведь мы, например, ...» И тут его не к месту окатило воспоминанием – кровавым и яростным – от которого помутилось в глазах и почернело в голове, что не будь он рядом с домом, не упрись рукой в тёплый пыльный камень, то упал бы. Сердце забилось, и Першин знал, почему оно так бьётся. Это были надпочечники – логово падшего мозгового вещества, это они бешено вбрасывали в кровь войска агрессоров. «Как легко ломается эта печать, оказывается», – подумал Першин, представил себе активацию рецепторов норадреналина и чуть ли не увидел наяву, как ферменты сталкиваются с гормонами и вершат над ними святой катаболизм. Представил он и то, как пульсирующая плазма уносит с поля боя разложившиеся тела тех и других, и в действительности почувствовал, как ему стало спокойнее.
Прошлое стояло в шаге от него. Слишком близко. И хоть он был на шаг впереди, следовало опасаться, что прошлое догонит. «Тебе не спастись!» – это рычание засело в памяти так же крепко, как и последнее напутствие «спасись и живи».
Если ему, Першину, удалось совершить переход в мир людей, то наверняка и у сил Зла есть эта возможность. Среди такого количества людей спастись было бы сложно, раз любой из них мог оказаться посланником, так ему казалось, а если учесть растерянность Першина, который принял за посланника первого попавшегося больного старика, то и невозможно. Надо было прийти в себя, сориентироваться, придумать какую-то последовательность действий и действовать так, как в прошлой жизни, то есть чётко, твёрдо и бесстрашно. Только как же можно чётко и бесстрашно, когда теперь он сам был источником эндогенного Зла и Добра, которые уже начали бороться в нём, помрачая сознание?
Увидев сквозь огромное окно, что люди сидят за столами и что там спокойно, Першин зашёл в помещение и сел за стол. С ним тут же поздоровались, напугав, и начали расспросы, которых он не понимал. Он хотел лишь посидеть спокойно, слушая неспокойную музыку, но спокойно посидеть было невозможно без того, чтобы не поесть или не попить. Смущаясь и потея, он что-то выбрал и до того изнемог от этого выбора, что попросил навязчивого человека его больше не беспокоить. Даже в этом спокойном месте было столько непонятных ритуалов, что Першин не хотел ничего, ни еды, ни питья, а только забиться в такое место, где была бы темнота и только умиротворяющий стук сердца, а больше ничего.
Но для них – кто был в этом помещении – всё было хорошо. Это была их жизнь, их правила, их ритуалы. Они разговаривали, смеялись, пили и ели, и не было видно, что они знают о том, что рядом идёт почти нескончаемая война за них – жующих и смеющихся.
– Тыквенного латте. Два.
– Э-э-э, нет. Тыквенного нет.
– Нет? Почему нет? Мы пришли выпить тыквенный латте, в прошлый раз у вас было.
– Э-э-э, с тыквами заминка сегодня. Не подвезли ещё.
– С тыквами? Блин! Ну хорошо, а какое кофе есть?
– Э, у нас нет кофе вообще-то. Мы больше по тыквам... Да шучу-шучу! Присаживайтесь сюда, я сейчас принесу вам тыквенный латте! Что-то ещё хотите?
– Ну вы и шутите. Я чуть не разозлилась.
«Может быть, я сражался за кого-то из них?» – подумал Першин. Он украдкой, бегло посмотрел лица и ничего, кроме безмятежного неведения не увидел. Не знали они о войне или делали вид, что не знают? Но как можно не знать, если сейчас там гибнут и разлагаются тысячи, сотни тысяч и миллионы? Как можно сидеть и не знать или делать вид, что тебя это не касается, ведь в любом случае это подло по отношению к тем, кто сражается за них, за каждого из них, умирает, чтобы сохранить их жизнь, их человечность? Не может быть, чтобы они этого не знали! Не могут знать только дети, только животные, только какие-нибудь безумцы, которые живут в иллюзиях и не приемлют реальность! Но это взрослые люди, и если они не знают о войне, то зачем же за них погибать на этой войне? Если они не знают, то как можно знать, на чьей они стороне? Вдруг эта маска неведения скрывает под собой сдавшегося человека, для которого нет уже ни Добра, ни Зла, а есть только утоление потребностей? А ведь это значит, что война за этого человека уже проиграна. А ведь это значит, что война может быть проиграна за любого из них. А это значит, что безусловная вера в победу становится под большой вопрос даже без учёта того, что этим людям будет одинаково просто выбрать Добро или Зло, если захочется утолить свои потребности с помощью этих сил. Если ты спасаешь от Зла человека, для которого Добро и Зло – равноценный инструментарий существования, то всё становится с ног на голову, всё становится непонятно для маленького бойца с силами Зла.
«Тогда всё, что я могу сделать и на что моих сил ещё может хватить, это спасти Человека? Единственного Человека, который ещё не обречён и который теперь... – Першин задумался, удивляясь метаморфозе, произошедшей с ним, и ещё не веря в случившееся. – Человек этот я? Неужели это и есть то, зачем я спасён? Спастись и спасти? Но как? От кого?»
Задача казалась ему непосильной. Кругом пили кофе, разговаривали, обменивались улыбками, взглядами, прикосновениями, изображениями на телефонах, и только он один не пил и не ел, ведя внутренний диалог и не находя внутри себя никакого собеседника и помощника, который подсказал бы ему хоть какое-то решение.
Не видя пути к своей цели, единственной цели, которая была для него существенной в этой земле, Першин повернулся к человеку за соседним столиком, махнул ему рукой и спросил, за Добро он или за Зло. Потом подошёл к нескольким людям. Потом ещё к двум. Потом остановил официанта. Ему не ответили, засмеялись, предложили сесть, и тогда страшно стало Першину, потому что увидел он себя их глазами и понял, что в их глазах он безумен. Они не хотели говорить с ним по-взрослому, им был смешон его тон и вопросы. Им не было дела до войны, им казались абстрактными вопросы о Добре и Зле. Им было не до негатива, не до абстракций, ведь кофе остывает так быстро, а общение – ещё быстрее, если его приостановить.
Першин повысил голос, стал говорить о войне, о том, как это страшно, но мысли скакали, язык мешался, фразы вылетали изо рта с безумной отвратительностью. На него смотрели, смотрели на его разбитый кулак, они ощущали его как опасность. Смеха больше не было, никто не пил кофе, а один юный мужчина даже поднялся, суровый лицом.
– Стас, не трогай его! У него ПТСР!
Першин решил уйти, поняв свою неуместность, но и уйти ему просто так не дали, а отпустили только тогда, когда он отпихнулся от всех красной бумажкой, вынутой из древнего чемодана. Он ничего не успел попить и ничего не съел. Наверное, кто-нибудь из людей за ним доест. Стас какой-нибудь или ещё кто.
Но и выйдя не нашёл он покоя, отчасти по вине этого чемодана и не нашёл. Всякий человек с ручной кладью неизменно привлекает внимание таксистов. А уж если человек с чемоданом вываливается из кафе и качается, словно пьяный матрос, то профессиональный кодекс таксиста не позволит упустить такого клиента.
– Куда вы меня везёте? – спросил с испугом Першин, сообразив, что чья-то воля, возобладала над ним – испуганным.
– А вам куда? – спросила чужая воля.
«Если бы это был посланник, то он бы не спрашивал. Стало быть, это человек. Но что же ему сказать, если я сам не знаю?» – подумал Першин и от безвыходности спросил совета, куда можно поехать, где людей было бы мало или не было совсем.
– Ха-ха, – усмехнулся таксист, – я сам задолбался от этого города. Но тут беда как денег немерено, остановиться просто нереально. Иногда думаю, надо выходной устроить, шашлычки там или поспать просто, а потом как подумаешь, что сам у себя кусок отнимешь, то жалко становится. За машину плати, за квартиру плати, за жену-детей плати, штрафы плати – тут, походу, только на том свете и отдохнёшь!
– Мне надо туда, где людей нет, – повторил Першин.
– На дачу? – спросил таксист.
– Какую дачу?
– А куда? Куда отвезти? На дачу надо? – не понимал таксист.
– Где мало людей?
– А, вообще мало? – таксист наконец-то понял. – Ну в деревне мало. В лесу мало. Друган приехал с Севера, говорит, что народ оттуда бежит, квартиры за бесценок бросает, работы нету. На Севера можно податься, но туда я не доеду».
Таксист засмеялся. У него были холодноватые глаза, но без особой подлости и совсем не было в них злости. Он точно не мог быть посланником. От него беды можно было не ждать.
– А как поехать на Севера? – спросил Першин.
– А это смотря куда. Друган самолётом летает, а иначе никак. Но если в другое место, то можно поездом. Но говорю же, с работой там где как.
– А какое это место?
– А вам куда? На дачу-то попроще будет.
– У меня нет дачи, – сказал Першин, – я лучше на Севера.
– А, ну тогда Салехард там, Воркута... Хотя нет, это, наверное, далековато будет. Туда ещё не всех пускают, говорят. Я бы в Мурманск поехал или в Архангельск. Заделался бы в мореманы – рыбку ловить. А что? Нормальная мужицкая работа и не стыдно. Сейнер там или траулер, да хоть на угольную баржу, а то чего-то у меня тоже подкипать начало... Но куда с семьёй-то? С таким камнем на шее в море не бросишься.
Расплатившись на Ярославском вокзале красной бумажкой, Першин спросил напоследок у таксиста:
– А вы знаете, что идёт война?
– Знаю, – ответил таксист сухо и отъехал.
– Экскурсии по Москве! Экскурсии! – кричала пузатая женщина в обтягивающих блестящих штанишках. – Все достопримечательности Москвы в одном туре! Экскурсии!
Она посмотрела на Першина, на его задрипанный чемодан и крикнула ему в лицо:
– Экскурсии недорого!
Першин отшатнулся от её нахального «экс», потому что ему почудилось, что сейчас она бросится на него, оказавшись посланником, метнёт к нему руку и со звуком «экс» раздерёт ему горло, но она не бросилась, а только бросила «у, больной!» и снова принялась кричать свои фразы в никуда. И она не была посланником. Опять ошибся.
«Нельзя же шарахаться от любого человека, – рассудил Першин, успокоившись немного возле урны, где курили несколько человек и ничего не орали. – Вряд ли посланник будет вести себя громко. Он подкрадётся, наверное, улучит момент, чтобы никто не видел».
Надо было купить билеты. Першин ткнулся не в те двери, они были закрыты. Ему сказали идти в другие, под часами.
«С другой стороны, зачем посланнику таиться? Что здесь может его напугать, кроме пузатой женщины? Он может явиться в своём облике, ничего не смущаясь и разделаться со мной. Он просто ещё не знает где я, это меня и спасает. Надо бежать, бежать».
Он нашёл кассы, встал в очередь и внимательно смотрел на то, как покупают билеты другие люди, и слушал, что при этом говорят.
«Единственное, что мне надо делать, это смотреть людям в глаза. Только так я смогу его увидеть. Только глаза могут его выдать, если он таится. Но что если я его увижу?»
– Куда? – спросила кассир.
Куда? А он ещё не знал куда! Он даже забыл подумать – куда!
– В Мурманск или в Архангельск, – ответил он придурковато.
Кассирша осела в своём кресле, иронично перекосилась лицом и посмотрела на него с обидой:
– А поточнее?
Что же ей сказать поточнее? Как же он может знать поточнее, если он ни Мурманска ни Архангельска не знает? Это же наверняка разные места!
– Ну! Куда берёте?
Рядом сопела очередь, было очень неудобно от этого сопения, но вдруг Першина осенило. Он словно прозрел, словно увидел весь свой путь в этом городе и понял, что чья-то добрая рука вела, что и старик, и кафе, и таксист – всё это были необходимые пункты его пути, потому что именно они – один за другим – привели его туда, куда ему было нужно. Только он, Першин, – вот же глупый! – не сообразил последнюю подсказку. Архангельск! Архангельск, а никак не Мурманск! Ну какой же, к чёрту, может быть Мурманск! Что это за слово бессмысленное – Мурманск! Архангельск – вот куда ему нужно! И никуда, никуда из всех этих ненавистных земель ему не было нужно, а в один лишь Архангельск!
– Архангельск! – обрадованно крикнул Першин.
Ещё не получив билета, а только отдав паспорт и насовав в окошечко кучу денег, совершенно лишнее количество, но от души, он уже представлял себе Архангельск светлым городом на холме, приятным тишиной, покоем, улицы которого почти безлюдны и чисты, и где его, возможно, встретят, потому что наверняка он не первый идёт этим путём. И если его встретят, то обратятся к нему как к другу, и руку подадут, и погладят по голове, и поведут туда, где ему и должно быть. И он спросит у них – в Архангельске – нужно ли ему ещё бояться посланника, а ему ответят, что в Архангельске уже ничего ему бояться не следует, потому что прошлое осталось позади и сюда ему дороги нет. И тогда он спросит у них – кто его встретит – нужно ли ему снова идти в бой, а они ответят, что в этом городе никто больше не идёт в бой и думать об этом не нужно, а нужно лишь покоем и созерцанием с холма неброской северной природы лечить израненную душу свою, потому что всё, что от него требовалось, он выполнил, а больше от него не потребует никто.
– Плацкарт или купе? – спросила кассир.
И опять непонятный вопрос. Другие покупавшие на него отвечали кто как, но Першин не знал разницы и снова испытал трудность.
– Возьмите купе, – посоветовал серенький старичок в тёмных очках, стоявший в очереди за Першиным. – Купе получше будет. Ехать-то почти сутки.
– Спасибо, дедушка, – поблагодарил Першин и купил один купейный до Архангельска.
Кассир выпихнула Першину все его деньги, кроме одной бумажки, потом вернула паспорт, проговорила билетную информацию и попросила внимательно прочитать.
– А когда ехать? – спросил Першин.
– Я вам только что сказала – двадцать-двадцать. Пожалуйста.
– Спасибо! – разулыбался Першин и не хотел отойти от окна, желая ещё как-то выразить признательность. По опыту зная, что везде нужно давать бумажки, он опять попытался сунуть ворох красных купюр в окошечко, но кассир раздражённо отпихнулась от них и попросила отойти.
– Паспорт забыли!
– Ой, забыл! Забыл!
Першин подставил открытый чемодан под стойку, сгрёб туда паспорт, закрыл чемодан, бормоча «не забыть закрыть, а то раскроется» и, наконец, дал дедушке место. Тут весь мир для него преобразился, и весь этот город, и все эти люди показались ему лучше, чем прежде, потому что он ехал в Архангельск, словно в мир иной, в землю блаженства и безмятежности, а все они оставались тут, и ничто не могло заставить их встретиться вновь.
«И как же хорошо у них тут всё устроено, – радовался он. – И кафе есть, где можно подкрепиться, и человек на машине дежурит, чтобы довезти до нужного места, и на все вопросы ответит, подскажет, и железнодорожные кассы, чтобы людям удобно было в Архангельск или хотя бы в Мурманск попасть. Можно и тут жить, если приспособиться, но я всё же в Архангельск, в Архангельск!»
Он увидел надпись «Зал ожидания» и тут же догадался, что там можно подождать до «двадцати-двадцати» – до времени, когда его повезут.
«Расскажу им о том, что пережил, как выжил в бою, как спасся от посланника, как в кафе сидел, – думал Першин мечтательно и был уверен в том, что никто от него не отмахнётся, что все его поймут, потому что в Архангельске такие же, тоже выжили и тоже спаслись. Он сел, положил чемодан на колени, руки – на чемодан и стал смотреть на часы, улыбаясь своим мыслям.
«В кафе сидел», – снова вспомнилось ему это безумство и Першин засмеялся.
В зале ожидания сидели разные люди, а напротив Першина, в окружении сумок в ногах, две бабушки, очевидно, знакомые друг другу.
– У меня на войну внука забрали.
– Какого это?
– Валерку, младшенького. Это который от Люськи.
– Ой, да ну! – с притворным недоверием.
– Забрали, говорю же. Она, шалава, в ус не дует. А мы с дедом всё ему сами собирали: одежду, бронежилет, каску. Тридцать тыщ ухлопали. Хорошо, говорю им, хоть автоматов не заставили покупать, а то бы совсем в долги влезли. Да и так влезли.
– Не по-людски как-то.
– А то! Могли бы хоть сапоги эти выдать, военные которые, со шнурками. Да хоть носки бы выдали – и то хорошо. Не дай бог, убьют Валерку, вот и получится, что зря покупали. А у нас уж поубивали каких-то и привезли без сапог. Сама видела как на горку везли.
– А ярославский губернатор, говорят, своих всем обеспечил.
– Обеспечил? Ну так ярославцы богатые, у них нефтезавод под боком. А у нас сама знаешь что под боком... – старушка понизила голос, но всё равно было хорошо слышно. – Прости меня, господи! У нас только хуй под боком, да и тот вялый.
Обе захохотали да так вольно, что вокруг них, даже кто не слышал, заулыбались.
– У твоего стоит ещё? – спросила одна тем же тихим голосом.
– Стоит пока держит, а как отпустит, так падает.
Снова хохот.
– А мой, знаешь, бывает, разорётся, если что не по его, так я знаешь что ему говорю? Знаешь?
– Что?
– Я его так осаживаю: петух, говорю, кричит, так он кур топчет, а ты-то чего, старый, разорался?
И опять хохочут на весь зал.
– А он чего отвечает?
– А чего ему отвечать? Кряхтит только да матерится, пердун. Вон рубаху ему везу на похороны, если сподобится.
Першин ничего не понимал из этого, кроме того, что здесь, у людей, тоже идёт какая-то война, поэтому махнул старушкам рукой и спросил:
– А какая война у вас идёт?
Обе старушки даже обомлели от такого вопроса.
– А тебе-то чего? Не знаешь что-ли?
– Нет. Я потому вас и спрашиваю, что ничего об этом не знаю?
– Отсидел что-ли? – спросила одна.
– Зеков-то тоже гонят, он бы знал, – пояснила вторая.
– Что отсидел? – не понял Першин и даже привстал, чтобы посмотреть на своё сидение.
– Фашисты с бендеровцами напали на нас – вот что за война!
– Почему напали? – спросил Першин.
– Вот ты их и спроси, раз такой умный! Фашисты потому что!
– Не серчай, Наталья, – зашептала бабушка, – побереги себя.
– Не серчай! Все знают про войну, а этот... – снова понизила голос, – как из пизды на лыжах! Прости меня, господи. Согрешу да покаюсь, матерь пресвятая Богородица, прости меня.
Старушки переглянулись и снова захохотали.
– На лыжах! – и снова в хохот, придерживая редкозубые рты.
«Очень странно, – подумал Першин, – про нашу войну они, допустим, не знают, но знают про какую-то свою и всё равно живут как ни в чём ни бывало, и даже смеются. Как хорошо смеются. Видимо, от души. Наверное, эта их война не похожа на нашу. Наверное, она у них смешная, забавная или в шутку. Ведь для любого высокоорганизованного существа кровь, а война — это всегда кровь, является источником стресса, переживаний. Это такой экзистенциальный кризис, который даёт толчок к перемене мировоззрения. Откуда я слов таких успел набраться и почему я не вижу никакого кризиса среди этих людей?»
Он полюбовался на смеющихся старух.
«Да люди ли это? Люди ли или это наваждение? Неужели за их души боремся мы в своей войне? И если это они – люди, то за что мы боремся? За их смех, в котором я угадываю признаки глумления?»
Однако вскоре выяснилось, что в киоске продают чебуреки, и Першин купил сперва один, потом второй, а после третьего вдруг понял, что есть чебуреки очень приятно. Чуть позже он купил газированной воды, не избежав неловких вопросов о том, что это такое, и понял, что удовлетворение своих потребностей приносит удовольствие. И слушая объявления об отправке и прибытии поездов, он досидел до двадцати часов в полном довольстве наевшегося и напившегося организма, и даже психологический дискомфорт от когнитивного диссонанса не очень ему докучал, стоило подумать не о людях, а о чебуреках.
В начале девятого объявили посадку на поезд Москва – Архангельск. Першин заметался, пошёл не туда, потом, спрашивая всех подряд, нашёл нужный поезд, но тыкался не в те вагоны и не в тех проводников, пока ему не указали на номер вагона в билете, и когда он, пройдя проверку паспорта и билета, поднялся в свой вагон, и шагнул по ковровой дорожке, и, посекундно сверяясь с билетом, отыскал своё купе, заглянув во все предшествующие ему и всех обеспокоив, то вторично познал чувство счастья, ибо никаких проблем больше быть не могло. Он кое-как вошёл в этот вагон, он почти отчаялся войти, но выйдет он из него уже в Архангельске – городе на холме, где его с нетерпением ждут.

* * *
Пробуждение было сладким и тревожным. Сладко было то, что пробуждение означало наличие цели, смысла, действия и востребованности, а тревожным было то, в этом действии ничего хорошего не предвещалось.
– Что случилось? Почему нас разбудили! – спросил Ангел у соседа, который приходил в себя, кувыркаясь в потоках плазмы. Плазма пульсировала с тугим гулом, кровяные тельца испуганно попискивали и выкатывали глаза.
– Сам знаешь, – сказал сосед.
– Не знаю! Не знаю я! – беспокойно крикнул Ангел и ухватился за соседа, чтобы тот не кувыркался.
– Печать снова сломана – вот что случилось, – ответил другой ангел.
– И что это значит? И что значит «снова»? Разве уже ломалась?
– Наверное. А ты думаешь, что она никогда не ломалась?
– Я не знаю! – возбуждённо сказал Ангел и притянул к себе соседа. – Давай держаться вместе?
– Зачем? – равнодушно спросил тот.
– Чтобы плечом к плечу, чтобы не страшно!
– Мне и так не страшно.
– А мне страшно! Что нам делать?
Тысячи и тысячи ангелов пробуждались, покидали свои укрытия и беспорядочно кружились в тёплой плазме, разминая сонные тела и готовясь к своему предназначению.
– Я не знаю что делать! – тревожился Ангел.
– Жди, – сказал сосед. – Сейчас явится Архангел и всё объяснит.
– Архангел? А мы кто?
– Слушай, – рассердился ангел-сосед, прочти свою ДНК и отстань от меня. – Мне надо сражаться с силами Зла, а не с тобой, но могу и тебе навалять, если не отстанешь.
– Да я просто хотел плечом к плечу. Так спокойнее.
Ток плазмы ускорялся, пульсации становились чаще. Надвигалась какая-то буря и в этой буре таилось Зло, с которым им следовало сразиться.
– Вот так проснёшься и сразу сражаться. Никто ничего не объясняет, никакого инструктажа, никакой моральной поддержки. Что – вот так сразу и сражаться? А если мне мотивации не хватает сражаться? А если я даже небесной амброзии не поел? А почему мне оружие не выдают? – не унимался Ангел.
Как один были похожи ангелы, все в одинаковых одеждах, с одинаковыми лицами, а на лицах этих, как заметил Ангел, было одинаковое выражение умиротворённости. Или же равнодушия. Но лишь он один немного нервничал, лишь он казался себе не таким и поэтому нервничал ещё больше. Он всё пытался придвинуться к ангелу-соседу, но тот его тихонько отталкивал.
– Чего ты лепишься ко мне?
– У нас братство, я леплюсь.
– Не лепись.
– Почему?
– Когда я буду крошить Зло, то мне надо пространство, а если ты будешь лепиться, то я и тебя покрошу.
– А ты уже крошил?
– Ты дурак что-ли?! Как я мог крошить, если только что проснулся?!
– А откуда знаешь?
– А вот откуда ты ничего не знаешь?
– Не знаю... Мы кто? Кого надо крошить?
– Блин, братан! У тебя полиморфизм что-ли развился?! Ты из какой клетки вывалился?!
– Ну объясни мне, пожалуйста! Ну пожалуйста!
– Пожалуйста, – передразнил его ангел-сосед, – все ангелы как ангелы, а ты как из раковой клетки на хлоропласте. – Ты – моноаминоксидаза. И все мы – моноаминоксидаза. Понял?
– Понял. Ангелы?
– Ну да, ангелы.
– А кого крошить?
– Да ты хоть задумайся немного! Если ты оксидаза, то кого тебе оксидировать?
– Моноамины оксидировать?
– Не лепись ко мне, я с таким дураком не хочу рядом быть. Как говорится, лучше умный враг, чем глупый друг, – сказал сосед и сердито отвернулся, а Ангел прилепился к его спине.
– Внимание! – вдруг раздался мощный голос.
– Кто же это? Кто так говорит? – испугался Ангел.
– Архангел говорит, – сказал сердитый друг.
Ангел покрутил головой и вдруг увидел огромного Архангела, который был рядом с ними всё время и из которого они и появились. Он был повсюду и он был всем, и в складки его багрово-коричневого плаща вливалась плазма и оттуда же изливалась, уже очищенная – освящённая.
– Ангелы моноаминоксидазы, стройся!
Все поспешили строиться и, хотя никто им не говорил как надо строиться, построились в ровные шеренги, а было этих шеренг столько, сколько и не сосчитать. Но кое-кто не строился.
– А вот эти почему не строятся? – спросил Ангел соседа.
– Потому это другие ангелы. У них другая цель. Не мешай внимать, дурачок.
– Я не дурачок.
– Дурачок. Я такого как ты ещё не встречал.
– А кого ты вообще встречал? – обиженно спросил Ангел.
– Отвали, а! Маму твою встречал!
– У меня есть мама? – удивился Ангел, но сосед ему не ответил, окончательно замучившись отвечать на такие глупости, только пнул его, чтобы отлепить от своей спины.
– Печать Зла сломана! – возвестил Архангел. – Враждебные силы вырвались из своего логова и идут! Ваша задача – остановить их, сокрушить их и не дать им восторжествовать над Человеком. Права на поражение нет у нас, у нас есть одно право – победить!
– А почему печать сломана? Кто сломал эту не очень крепкую печать? – спросил Ангел, в простодушии своём не ведая страха перед Архангелом.
– Ингибируйте его, господин Архангел! – крикнул сердитый сосед. – Он мне уже все мозги вынес! Или инактивируйте к чёртовой матери, а то он к моей спине прилепился и не отлепляется!
– Кто спросил?! – грозно крикнул Архангел.
– Я, – признался Ангел. – Я просто хотел узнать поподробнее, а то вот так проснёшься, даже амброзии небесной не поев, а тут сразу всё сломано и надо крошить.
Тысячи тысяч ангелов уставились на Ангела, всматриваясь в его полупрозрачное тело, словно желая различить в нём признаки скверны, но тело было хорошее, скверны не было, одна только ничем не прикрытая инфантильность.
– Печать Зла сломана внешними силами, – сказал Архангел. – Высшие силы Зла, природа которых лежит за границей наших понимания и компетенции, сломали Печать и высвободили чудовищ, которые сужают сосуды, усиливают кровоток, возбуждают агрессивные намерения и ведут к тому, что Человек, на страже которого мы стоим, может стать источником Зла и стать Злом. И если случится подобное, то оно обессмыслит наше существование, а худшего позора для любого существа нет и не будет.
– А какие это внешние силы, которые за границей? Заграничные что-ли? – не унимался Ангел.
– Да, все силы, которые за границей есть силы заграничные и внешние! Тебе чего неймётся-то, твою мать?! – рассердился Архангел.
От такого грозного крика все ангелы как-то поужались, поуменьшились, а некоторые даже подпустили в плазму тонкие струйки скатола.
– Мою мать? – спросил Ангел. – Вы её видели?
– Я твоя мать! – заорал Архангел. – И твоя мать и твоя отец! Я для тебя всё! Что тебе не понятно?!
– Мне ничего не понятно, я только знаю, что мама бы на меня так не кричала, – обиженно сказал Ангел и добавил: – И папа тоже, если он возглавляет силы Добра.
Архангел колыхнулся всем своим неизмеримым телом, словно вобрал в себя кровяной поток, и, помолчав, пояснил:
– Вижу я, что не все тут читали свою ДНК, хотя это ваша прямая обязанность. Поэтому я терпеливо и доходчиво объясню вам всем, что внешним воздействием называется любое воздействие на человека извне, информационное или физическое, которое, в зависимости от результатов воздействия именуется Добром или Злом. Как правило, Добро на человека не воздействует или воздействует редко, тогда как Зло воздействует на него всегда, поэтому печать, коей запечатаны поганые норы – обиталища Зла эндогенного (не путайте со внешним) – всегда оказываются сломаны...
– Физическое воздействие – это когда кто-то кого-то оксидирует и ингибирует. Это я понимаю. А что такое информационное воздействие? – перебил Архангела Ангел.
– Информационное воздействие, – терпеливо продолжил лекцию Архангел, уже слегка подрагивая телом от чрезмерно нервных импульсов, – это звуковая или визуальная информация, сообщающая телу Человека данные об окружающем его пространстве. Может не нести эмоциональной акцентации и тогда это безвредная информация, которая никаких печатей не ломает. Если информация несёт эмоциональную нагрузку, то, в зависимости от силы воздействия, она выводит Человека из состояния эмоционального равновесия или даже из психического равновесия. При постоянном воздействии эмоционально акцентированной информации Человек перестаёт воспринимать своё нормальное состояние как норму и начинает считать нормой состояние эмоциональной или психической нестабильности, Печати ломаются, туннели заполняют силы Зла и сам Человек становится Злом, так как сам по себе он ничего для себя определить не умеет, Зла от Добра не отличает, а во всём полагается на то, что творится в его организме. Если победим мы – Добро, – то и он остаётся на стороне Добра. Если победит Зло, то и он будет считать, что Зло есть Добро, и встанет на его сторону. Всё ясно?
– А кто его эмоционально информирует? – спросил Ангел.
– Кто-кто! Да откуда я знаю кто!? Может, газет начитался или телевизора пересмотрел, или с мозгом у него не всё в порядке, или общее развитие, что, в общем-то, одно и то же! У кого что! Вопросы есть?
– А что значит «у кого что»? Он не один что-ли – Человек.
– Для нас с вами Человек один. Зарубите это на носу, потому что нам нужно думать только о том Человеке, которого мы имеем. О других пусть заботятся другие ангелы и архангелы.
– Другие... Надо же! – удивился Ангел. – Да ведь это же целая Вселенная из человеков и их ангелов, и их архангелов, и печатей... В голове не укладывается просто.
– Итак, слушай меня! Стройными рядами, не нарушая порядков, движемся к воротной вене, истребляя авангард противника. Закрепляемся на позиции входа в меня и держим оборону. Пропускаем всё, кроме моноаминов. Учтите, что могут быть отряды экзогенного Зла, если Человек сам ломает Печать при помощи психотропов или нейротропов. Я понимаю, что в пылу сражения вам будет нелегко определиться, но уж лейкоциты от белков различите. В крайнем случае, убивайте всех, а Господь узнает своих. Всё ясно? Держитесь плечом к плечу, помогайте друг другу и помните, что все мы одно целое, все мы братья в цели своей и каждый, кто не убережёт брата своего, тот не убережёт ни себя, ни того, за кого мы сражаемся. И пусть ничто не устрашит вас, и пусть дезаминированные трупы врагов наших, плывущие по реке плазмы, станут знаком нашей победы. Да здравствует священный катаболизм моноаминов! Да здравствует Добро!
– Добро! – воскликнули ангелы и подняли свои катаболические мечи в знаке верности и высокого боевого духа. Ангел отлепился от спины соседа и прилепился к его плечу.
– Я буду уберегать тебя слева, – пояснил он соседу.
– Выдвигайтесь! – приказал Архангел.
– А мама сказала бы: «Удачи тебе, сыночек. Не подведи свою мамочку, чтобы ей не было стыдно перед соседками. И вернись назад живым, а то для кого я буду стряпать пирожки из субстратов моноаминоксидазы? Ты у меня единственный фермент, кровинушка моя ненаглядная», – проворчал Ангел тихо, но как бы тихо не сказал, а был услышан Архангелом.
– Да что ты ноешь всё время?! Все молчат! Всем всё понятно! Только тебя одного слышно! Тебя не устраивает что-то? Ты чем-то недоволен? Сопельки тебе вытереть? Писю тебе помыть? Штанишки выстирать?
– Писю мне не надо, писи у меня нет, господин Архангел, потому что всем известно, что у ангелов писи нету. Может, у архангелов пися есть, раз они так орут на всех, а у ангелов точно нет. А вот что у ангелов есть, так это собственное достоинство...
– У меня нет собственного достоинства, – не согласился сердитый сосед.
– И у меня нет. И у меня достоинства нет, – послышались голоса.
– Ну хорошо, собственное достоинство есть не у всех, но личность есть у всех, и из уважения к личности, раз вы отправляете нас на смерть, то могли бы не про писи говорить, а душевнее как-то, добрее.
– У меня нет личности, – сообщил сосед и многие с ним согласились.
– Ну ладно-ладно, нет у вас личности! – не унимался Ангел. – Но всё равно вас не может не задевать то, что мы проснулись, не пили, не ели, а нас сразу отправляют на бойню, словно стадо баранов! Всех всё устраивает что-ли? Я не против того, чтобы победить Зло, но давайте хоть какие-то ритуалы что-ли соблюдать? Обнимемся перед боем, обменяемся рукопожатиями, песню воодушевляющую споём под аккомпанемент волынщиков...
Ангельское воинство удалялось и ворчание Ангела становилось всё менее слышным, а всё слышнее делался стук сердца, всё мощнее пульсировала кровь, всё стремительнее неслись её элементы.
– Да если ты хочешь знать, – закричал Архангел мощным гласом своим, – не должно быть у воина ни личности, ни достоинства! Есть только долг и цель! А личность должна быть только у командира, чтобы примером своим... Твою мать! А достоинства даже я – печень – не имею, учитывая то, какую дрянь мне приходится фильтровать! Понял, козёл?! Даже я! И мне тяжелее всех вас, потому что вы там погибнете, а я буду тут сидеть и фильтровать ваши трупы, которые мне принесёт река крови! Думаешь, легко отцу и матери фильтровать трупы своих детей, а?!
Войско удалялось и удалялось.
– Может, мне в лобик вас всех перецеловать?! Тысячи тысяч ангелов – и всех в лобик?! У меня паразитарная киста в хвостатой доле, а я вас целовать должен? Поцелуйте меня в мою хвостатую долю, подлецы неблагодарные!
– Мне кажется, он неправ. Он невежливый, – заключил Ангел и толкнул локтем соседа.
– Отвали, дурак, – огрызнулся тот.
Идти было всё труднее, особенно первым. Войско уплотнилось, идущие сзади упирались в передних, чтобы противостоять течению, и вдруг, задолго до воротной вены, полетели первые враги, сперва поодиночке, потом малыми группами. Разогнавшись, они врезались в строй ангелов, сбивали первых, схватывались с последующими, но пока ничего не могли поделать и, успокоившись на катаболических мечах, уносились клочьями в сторону Архангела. Что это были за враги – того Ангел не мог увидеть, так как его место было далеко от головы войска, и даже останки врагов он не заметил, а видел только спину переднего ангела и чувствовал плечо сердитого соседа.
Вскоре врагов стало больше и с каждой секундой их количество увеличивалось, и хоть задние давили в спины передним, но ангельское воинство идти уже не могло. Первая шеренга билась со врагом, но длилось это недолго, как недолго билась и вторая, и третья, и последующие шеренги одна за другой исчезали, будто съедаемые кем-то, только в плазме проносящейся над головами мелькали истерзанные тела ангелов и врагов, и понять кто из них кто было невозможно. Всё пространство тоннеля заполнилось исчадиями Зла, которым иного пути не было, кроме как через ангельское воинство, и они это воинство губили со всей силой, которую имели, опрокидывая, топча и раздирая. Вздымались смертоносные мечи и обрушивались на несметные орды, но едва один ангел убивал врага, как уж сам оказывался убит, потому что на второй удар не было времени. Войско сил Добра истощалось, таяло, вымывалось плазмой и уносилось ею в глубины Архангела, но свежие воины вступали в бой, и клинки устремлялись вперёд, разлагая исчадий на простые вещества. Все одинаковые, с одинаковыми лицами, лишёнными всякой эмоции, ангелы с со стойкостью и кажущейся безучастностью одинаково равнодушно одерживали краткосрочные победы и погибали.
Упираясь в спину переднего, Ангел ничего не видел, но лишь чувствовал дрожь, толчки, которые усиливались и усиливались, и слышал уже какие-то звуки, не различимые пока, но о которых он знал, что это крики раненых и шум боя. Он ни о чём не думал, ничего не хотел, и вообще вся его нервность перестала быть детской, исчезла, потому что какие-то биологические механизмы сверились с ДНК, запустили необходимые процессы, и Ангел уже представлял, что будет и как на это реагировать, и взял в руки меч, который у него был с самого начала, как и у всех, и с удовольствием ощутил его вес – не игрушечный, опасный вес оксидирующего лезвия. Иногда он поднимал глаза и видел плывущие над головами трупы, но не чувствовал ни ужаса, ни трепета, ни сомнения. Он чувствовал только нетерпение от встречи с врагом, которого разложит, не меняясь в лице. Разложит и второго, и третьего, и всех последующих, потому что был в этом уверен и ничего иного не хотел.
– Ты как? – спросил он соседа.
– А ты как думаешь? – равнодушно спросил сосед.
– Я думаю, что ты замечательно держишься и подаёшь мне хороший пример, – признался Ангел.
– Я думаю, что тебе лучше заткнуться.
– Хорошо, но я хочу, чтобы ты знал, что я не дам тебя в обиду, потому что мы братья и сражаемся плечом к плечу. Мне очень повезло, что судьба свела меня с тобой. Я уверен в том, что вдвоём мы осилим это испытание.
Ангел ожидал, что сосед скажет очередную грубость, но тут передняя шеренга содрогнулась и начала отступать. Что-то давило их неимоверной силой, заставляя пятиться.
– Что там? – спросил переднего Ангел.
– Я ничего не вижу! – крикнул передний. – На нас давят.
– Держись!
И они держались. Сражение шло совсем рядом, уже можно было различить молекулы адреналина и норадреналина, такие же равнодушные и просто выполняющие свою работу как и ангелы. Они, несомые течением натыкались на ангелов, сражались, убивали и умирали, и в этом словно бы не было никакой заинтересованности, а просто осуществление необходимого процесса, ничего личного, игрушки в руках высших сил. Судя по их одинаковым лицами, лишённым эмоций, их не волновало ни количество убитых, ни результат этой битвы, не ужасал масштаб сражения.
– Да ведь это же биороботы какие-то! – возмутился Ангел. – Просто чистое Зло, явленное в наш мир!
– Ты и сам биоробот, – заметил сосед.
– Нет! Не биоробот! Я озабочен моральной стороной конфликта и испытываю потребность в разрешении экзистенциальных вопросов своего бытия, не скатываясь в нигилизм и половую распущенность!
– Нет, ты биоробот. Как и все мы. Только дефективный какой-то, – спорил сосед.
Ангел хотел бы с ним спорить более аргументированно, но не мог, ведь шёл бой, который требовал внимания и сосредоточенности. Меч с оксидирующим лезвием дрожал в руке Ангела, но не от страха (страха не было), а от того, что дрожало всё: туннель, плазма, элементы крови, ангелы, силы Зла и даже Архангел, окружавший собой всё это, тоже слегка подрагивал, управляясь с потомком погибших, которые надо было окончательно разложить, нейтрализовать и вывести.
Но давление стало стихать, тоннель расширился, плазма замедлилась, и хотя бой ещё шёл, почти добравшись до шеренги, в которой находился Ангел, но силы Зла выдохлись и атаковали слабо и немногочисленно, а потом и вовсе единично. На каждую вражескую молекулу накидывалось несколько ангелов, пластали её катаболическими мечами, превращая в составляющие, и становились в строй.
– Победа? – спросил Ангел и тут же закричал: – Победа! Победа наша!
Никто не поддержал его. Остаток ангельского войска, совсем небольшой остаток, продолжал стоять, наблюдая за тем, как поток смывал с поля боя последние куски тел, проносил над головами и всасывался Архангелом. Налетели мелкие ангелы другой специализации и стали старательно вычищать стенки туннеля. Сражение закончилось и стало спокойно.
– Что же теперь? – спросил Ангел у соседа.
– Теперь я надеюсь больше тебя не увидеть, потому что ты мне надоел. Отлепись от моего плеча, а то заражусь от тебя дуростью, – ответил сосед и стал трепыхаться в попытке отлепиться.
– Ну я же серьёзно! Что теперь делать?
– Разложение и утилизация. Что же может быть ещё?
– Но мы уже всех разложили! Кого ещё разлагать?
– Нас разлагать, – сказал сосед и посмотрел на Ангела как на дурака. – Читай ДНК, сколько уж раз тебе сказал. Это наш устав, наш законодательная эклога, наша экзистенциальная эссенция.
– Нас?! – поразился Ангел. – За что?!
– Разлагать и утилизировать. Сейчас Архангел закончит с моноаминами и примется за нас.
– За что, я спрашиваю! Нас-то за что?! Мы ведь победили Зло! – закричал Ангел, вновь прилепляясь. – Мы ведь победители! Нам надо почести всякие, и праздничный пир, и памятники на каждом перекрёстке...
– Во имя Добра – вот за что! – раздался мощный голос, и это был Архангел, потому что других мощных голосов тут быть не могло. – Вы победили, это так, но что с вами теперь делать? Ответь, бестолочь? Холить вас и лелеять? Тратить на вас ресурсы организма? Петь осанну до последнего живого фермента? Ну уж нет!
– Ну уж да! Мы заслужили! – попытался противиться Ангел.
– Ну уж нет, – повторил Архангел. – У вас, у каждого из вас, посттравматическое стрессовое расстройство, вы убийцы, разлагатели моноаминов, участники священного катаболизма. Можно таких пускать в мирную жизнь без того, чтобы постоянно тешить ваши изломанные души хвалой, пенсиями, санаторными путёвками и особо вкусной амброзией из полевой кухни? И каждый член общества, кривя душой, должен будет говорить: «Да, этот фермент сделал то, для чего синтезирован, так давайте дадим ему новенький нейромедиатор, чтобы он мог кататься между нейронами в ангельский санаторий-профилакторий, чтобы трахаться там с дофаминовыми шлюхами из персонала, а мы будем вкалывать всю жизнь и чтить его за этот подвиг, если он не сбрендит окончательно или не сопьётся от своего долбаного ПТСР и не зарежет кого-нибудь из нас своим катаболическим мечом». Ну уж нет! Проще и рациональнее всех вас утилизировать, чем я и займусь вот-вот.
Это показалось Ангелу возмутительным, поэтому он незамедлительно сделался возмущён.
– Это какая-то аморальная рациональность! – закричал он. – Выходит, что мы только и годны как пушечное мясо?! Ни санатория-профилактория, ни дофаминовых шлюх, ни даже права прохода без очереди? Почему вы обращаетесь с нами как со стадом? Мы не стадо!
– А я стадо, – равнодушно сознался сосед.
– А я – нет! Я требую льгот, пенсий, бесплатных путёвок, продуктовые подарки на праздники, дефицитные товары без очереди, хорошее жильё, белый нейромедиатор с автоматической коробкой передач и светодиодными фарами, выступления известных артистов, песни, кинофильмы, прославляющие наш подвиг, литературно-художественные книги, визиты заботливой администрации и безвозмездная помощь отрядов подрастающей молодёжи! И бесплатные похороны за счёт ведомства – обязательно! Ну уж нет: вынь да положь!
– Ну уж да! – возмутился Архангел. – Большинство из вас, которые выжили в этой битве, врага даже не видели! Которые погибли... – он зачерпнул ладонью ворох истерзанных молекул, – вот кто герои! А вы просто поучаствовали! Если я оставлю вас в живых, то вы и впрямь поверите через какое-то время, что совершили подвиг, что сражались в первых рядах, что смотрели в лицо опасности и неимоверным усилием опрокинули силы Зла, загнали его в его зловонные норы и запечатали их печатью. Вы будете думать, что спасли мир, а сами, того, конечно, не понимая, превратитесь в источник проблем и Зла, потому что насилие, хоть доброе, хоть злое, и есть Зло, а вы – которые выжили – уже поняли, что самый эффективный способ решения проблем и есть насилие. Мало того, вы кроме насилия и не умеете ничего. Так зачем, скажите мне, вы нужны в мирной жизни?
Дискуссия становилась интересной, к ней прислушивались со вниманием, а малахольный Ангел вовсе не желал сдаваться, имел аргументы и со своей точки зрения чувствовал определённую правоту своей позиции, но тут началось невообразимое. Ничто, как говорится, не предвещало, и всем казалось, что победа состоялась, но вдруг кровь буквально вскипела, хлынула и из воротной вены в печень вошло новое воинство. Всем стало ясно, что прежнее Зло было куда менее злым, потому что новое не походило ни на что вообразимое, ибо было абсолютно экзогенным да таким ужасающим, что Архангел, повидавший многое, застонал в ужасе и рефлекторно спазмировал.
Ангелы развернулись к новому противнику, сплотились в боевое построение и ощетинились катаболическими мечами, но хоть решимость их была безупречна, а на них шло такое страшное, такое синтетическое, такое брутальное, что сами они казались перед этим врагом беззащитными детьми.
Так и случилось. Огромные, тяжёлые, сложносоставные демоны, окружённые бесами попроще, бесстрашно, по-хозяйски ворвались в тоннель и двигались толпой, в беспорядке, не нуждаясь в боевой организации, уверенные в своей силе. Из этой армии взвились шустрые исчадия, вырвались вперёд и атаковали ангелов сверху, не обращая внимания на взмахи клинков. Они хватали ангелов, давили сильными лапами и бросали их мёртвыми на головы живых. Бесы ринулись в атаку, сблизились и остервенелыми взмахами когтистых лап стали размётывать ряды защитников. Ангелы пытались бить их, колоть своим оружием, но оно, предназначенное для другого врага, оказалось бессильным.
– Плечом к плечу! – крикнул Ангел своему сердитому соседу и попытался прилепиться, но от того уже ничего осталось, кроме оболочки, а бесполезный меч его валялся в ногах.
Ангел бесстрашно шагнул вперёд, ничего не разбирая в суматохе и стремительном движении, и стал молотить своим оружием по всему чёрному, что было перед ним. Оксидирующее лезвие било по чему-то твёрдому, отскакивало, дребезжало в руке, норовя выскочить из хвата, и никаких, к обиде Ангела, не оставляло следов на шкурах неуязвимых врагов. Бесы хлестали лапами справа налево и слева направо, словно разгребали кучу мусора, разрывали тела ангелов, стряхивали их останки с когтей и снова принимались хлестать. Сверху пикировали другие, врезались хищными клювами, драли когтями, хватали кого-нибудь и взмывали под своды туннеля. Не было от всего этого спасения, и те защитники, что остались после первого сражения, пусть и были ещё велики числом, но превратились в тысячи, потом в сотни, потом сбились в десятки.
– Во имя святого катаболизма! – чуть не плакал Ангел, пытаясь почувствовать плечом или хотя бы спиной своих братьев, и бил, бил мечом куда-то, уже не стараясь поразить хоть кого-то, а только отбиваясь от смертоносных лап, клювов, зубастых пастей, уворачиваясь, приникая и подпрыгивая, и всё не оставляя надежды уцелеть.
Уже не осталось никаких задних рядов, и никто не приходил на помощь. Остатки ангелов сбивались в группы, выставляли перед собой мечи, но силы Зла окружали их, давили и разделывались с довольным рёвом и урчанием. Демоны – огромные, злые, непреклонные и самоуверенные, – которым даже не пришлось сражаться, шагали по тоннелю к Архангелу, и ничто уже не могло их остановить. Их мощные лапы взметали ворохи ангельских тел, будто это был пепел пожарища, и кипящая от химикатов плазма уносила эти тела в протоки печени, отравляя и губя её. Архангел стонал и ничего не мог поделать.
– Нет! Нет! Нет! – кричал Ангел с каждым ударом меча, отбивая атаки. Он не собирался сдаваться, он хотел остаться в живых – не ради льгот и поездок на курорт, а просто так, потому что так ему было бы лучше, чем мёртвым. Никто не мог помочь Ангелу, никто не мог прилипнуть к его плечу, потому что ни осталось уже никого. Его припёрли к стене тоннеля, обложили, и какой-то неистовый бес, уставший натыкаться на вражеский меч, пытался просто задавить его весом, бросался всем телом, но Ангел ускользал и тут же отбивался от другого, третьего. Это увидел один из демонов, шагнул в его сторону и потянулся к нему могучей рукой, которой вполне мог бы рвать вены, строму печени и что угодно, к чему воспылал бы нетерпимой яростью. Он мог бы уничтожить Ангела одним лишь прикосновением, но этого не случилось.
– Спасись и живи! – раздался голос и, подвластный ему, Ангела схватил возникший откуда-то ангел-ингибитор и парализовал ради его же пользы. В то же мгновение покров Архангела разошёлся и ингибитор бросил тело Ангела в щель между клетками стромы к прекрасному Нейрону, уже ожидавшему этот дар и протянувшему к нему свой изысканный аксон, чтобы считать ДНК и передать его в мозг Человека.
– Тебе не спастись! – зарычал демон и вонзился в печень когтями, но было поздно.

* * *

В купе, куда Першина привёл билет, уже сидело двое людей. Купе оказалось тесной каморкой, вроде кладовки с полками, и два человека там были лишними. Лучше бы там была пара коробок, потому что от людей тесное пространство казалось ещё теснее. Слева от входа развалился старичок в тёмных очках и вытянул усталые ноги в проход, мешая пройти. Это был тот самый старичок у кассы, посоветовавший Першину взять купе. Похоже, он утомился и уже спал, что свойственно изнемогшим от жизни людям. Его паспорт с билетом внутри выпал из расслабившихся пальцев и лежал рядом, на синем сидении. Справа, за столиком у окна, расположился человек в полном цвете задержавшейся юности, то есть ещё не старый, но уже подвядший и с такой внешностью, какие невозможно запомнить при всём желании. Он был неплохо одет, но больше дорого, чем со вкусом. Он доставал из кожаного портфеля и выкладывал на столик коробочки со съестным, копчёную колбасу и, нисколько не смущаясь и не боясь навязчивых компаньонов, бутылку импортного виски.
На перроне стояли провожающие. Незнакомая женщина помахала Першину, но разглядев его, смутилась, махнула на него ладошкой и перешла к другому окну. Першин поздоровался и снова растерялся, не зная, какое его место в этой кладовой. В билете место было проставлено, но он не видел номерков на сиденьях.
– Это твоё, – подсказал человек у окна и показал на верхнее место над стариком. – А эти два мои. Я, знаешь, не люблю, когда надо мной кто-то. Как в казарме будто.
Першин затоптался в дверях, потому что надо было лезть наверх, а тут ещё чемодан, а тут ещё старик со своими ногами в стариковских морщинистых ботинках, и как со всем этим управиться – сразу и не разобраться.
– Старичка не трогай, он спит, – предупредил бдящий пассажир.
Кое-как Першин разобрался с обстановкой, убрал документы в чемодан, забросил его под самый потолок вагона, забрался на своё место, лёг лицом вверх и сложил руки на груди, словно покойник. Это было его законное место до самого Архангельска, так что никто не имел права его оттуда выковырять. Это показалось Першину приятным, он улыбнулся, и все сложности купейного устройства тут же забылись, и он опять почувствовал себя счастливым от мысли, что Архангельск его ждёт, что там он уж точно спасётся.
Пассажир внимательно следил за Першиным: осмотрел чемоданчик, одежду, обувь, причёску, лицо и, особенно пристально, разбитую руку с коростами крови на костяшках. Такая пристальность могла бы говорить о симпатии, как смотрит человек на другого, испытывая к нему расположение, но нет – он смотрел на Першина внимательно, но бегло и как бы зная, на что именно надо смотреть. Смотрел как профессионал. И посмотрев, поразмыслив минуту, спросил:
– Далеко путь держишь?
– На Севера, – ответил Першин, улыбаясь.
– Ну это понятно, – согласился пассажир. – Только ведь понимаешь, мы все тут на Севера едем. Это поезд на Севера, а куда конкретно?
– В Архангельск. В город на холме, – ответил Першин.
Пассажир вслушался в голос Першина, в его говор, в его интонации. Всё было ему интересно.
– На каком холме? – спросил он.
– На высоком холме, на вершине которого стоит Архангельск.
– Ага, – согласился пассажир, – на холме. Я что-то подзабыл, давно не был там.
Провожающих попросили покинуть вагон, потом мигнуло освещение, и Першин, что-то заподозрив, повернулся набок, свесил голову и посмотрел в окно. Поезд двинулся мягонько и почти незаметно, но люди, столбы, мусорные урны и стенды с информацией выдавали это движение.
– Едем уже! А можно я с дедушкой сяду? Хочется в окно посмотреть, – спросил он пассажира, будто тот был главным.
Пассажир указал рукой, приглашая. Першин осторожно соскочил, стараясь не лягнуть спящего, и присел ко столу. За окном ускорялись заборы, деревья, дома, стало больше потухающего неба. Дома освещались огнями, в их окнах горели огни, а другие огни бежали по дорогам между другими огнями, освещавшими дороги.
– Как хорошо, – выдохнул Першин.
– Сейчас билеты проверят и будет ещё лучше, – сообщил пассажир.
– Везде люди живут. Вон домов сколько, – указал Першин за окно.
– А у вас не столько? – спросил пассажир, бросив в лицо Першину внимательный взгляд.
– У нас? – не понял тот.
– У вас, – подтвердил пассажир.
Першин хотел сказать, что домов у них много, а Человек только один, но не счёл этот ответ благоразумным и не ответил.
Пришла женщина в форме проверять билеты. Пассажир показал свой, попросил не будить дедушку в тёмных очках, а Першину пришлось лезть за чемоданом. Открыв его на коленях, он беззастенчиво продемонстрировал всем деньги, лежавшие в нём в беспорядке, и предъявил билет. Женщина предложила чай, кофе, печенье, газированную воду, журналы, – всё, что необходимо для вечернего чаепития в дороге и увлекательного досуга, пожелала хорошей дороги и ушла по своим делам.
– А теперь можно и закусить. Угощайся, – сказал пассажир и показал глазами на стол.
Чебуреков тут не было, поэтому Першин взял одну из коробочек, повозился с ней, не умея открыть, но когда открыл, то не знал как есть, пока щедрый пассажир не сунул ему в руку чайную ложку. Он смотрел, как Першин возится с упаковкой, как ест, и, вроде бы, не смущался своего внимания, но и смотрел как-то вскользь, искоса, случайно. Потом взялся за бутылку, распечатал её и налил в два стакана по половине.
– В добрый путь?
– Ага, хорошо нам доехать до Архангельска, – согласился Першин и выпил, думая, что это газировка.
– Скажи, а чего тебе в Архангельске делать? – спросил пассажир, закусив виски колбасой.
Першин рад был сказать что-то из своих фантазий, но почувствовал лёгкое головокружение и мгновенное слабоволие. Он посмотрел на пассажира. Ему хотелось взглянуть в его глаза, что надо было сделать с самого знакомства, но глаза эти ускользали от него, казались мутными. Похоже, это и был посланец, иначе откуда бы взяться этому слабоволию и этому головокружению? Неужели он попался?
– Постой! Дай я сам угадаю! – остановил его пассажир. – Ты... покажи руки. Ага. Похоже, ты сварщик. Угадал?
– Да, – согласился Першин.
– И сварщик неплохой. Разряд этак третий. Нет! Постой! Какой третий?! Первый разряд! Покажи ещё. И не просто первый, а... Скажи, аргоном варишь?
– Варю, – признался Першин.
– Варишь аргоном, значит. Значит, винипласт варишь аргоном, так?
– Так, – согласился Першин.
– Стало быть, ты сварщик первого разряда да к тому же паспортист. Угадал?
– Угадали, – вяло подтвердил Першин, тыкая ложкой в еду и роняя её.
– Конечно, угадал! Профессионализм! А едешь ты в Архангельск на верфь подлодок работать сварщиком. Так?
– Да, угадали.
– Сейчас угадаю на какую верфь. Погоди, – задумался пассажир, облизал губы и почмокал, как будто пробовал смешение импортного виски с отечественной копчёной колбасой. – Едешь на верфь номер 7, которая на Майской Горке, строение 174. Так?
– Откуда вы всё знаете? – удивился Першин, пытаясь уловить размытое лицо этого проницательного гражданина.
– Ну так! У меня ж отец там всю жизнь проработал! Как не знать! Да что там! Я и сам там же работаю! И знаешь где?
– Нет, не знаю, – ответил Першин, почувствовал позыв к действию и, ухватив коробку с едой, вывалил её себе в рот без посредства ложки.
– Я в отделе кадров там работаю. Собственно, я начальник отдела кадров. Постой, а не с тобой я по телефону разговаривал на днях? Ты что-ли?
– Наверное, – пожал плечами Першин, жуя.
– Напомни, как тебя зовут?
– Першин, – ответил Першин.
– Это так, а имя-отчество твои как? Давай-ка я тебе ещё подолью.
Пассажир налил ещё полстакана виски, подвинул к Першину и тот слабовольно выпил, как марионетка, всё ещё думая про газировку, хотя газировку это не напоминало. «Надо будет купить... у этой... которая тут была», – подумалось ему. Он снова полез за чемоданом, где были деньги, задел ногою старика, но не обратил на это внимание.
По мере того, как пьянел Першин, пассажир будто наливался свежим соком и становился всё оживлённее и радушнее. Морщины у глаз разглаживались, блёклые глаза блестели и даже тонкие губы словно наливались кровью и казались пухлее и добрее.
– А дай я твой паспорт посмотрю? – предложил он.
– Да вот, возьмите, мне как-то фиолетово, – сказал Першин и сам удивился, что вот перед ним посланник, а ему фиолетово настолько, что он ему паспорт показывает.
– Ну так и есть! – обрадовался пассажир громко, полистав паспорт. – Першин Николай Алексеевич! Я тебя помню!
– Потише, пожалуйста, а то тут дедушка дремлет, – насупил брови Першин и приставил палец к губам.
– Дедушка? Пусть дремлет, старый чёрт! Мы его не разбудим! Ты куда собрался?
Першин зачерпнул деньги и стал толкать дверь, чтобы пойти к проводнице за газировкой, но пассажир его вернул, улыбаясь и приговаривая разные ласковые слова. Он налил Першину виски, покромсал колбасу и стал поить-кормить опьяневшего соседа. Не понимая причин такого радушия и заботы, Першин принимал всё и благодарил, но всё ещё тревожился вертлявой мыслью, пытаясь понять то, зачем посланнику нужно быть таким добрым и хорошим человеком, которому не жалко чужому человеку, случайному попутчику таких вкусных вещей... и напиток такой странный... и ложечку неплохо бы в ухо засунуть, но не себе, а деду этому... да и себе тоже можно... у! ноги свои растянул!.. в Архангельске надо будет отблагодарить... Николай Алексеевич, бля!.. ха-ха-ха!.. никого, совсем никого не боятся с поездами всякими!.. лучше бы окна помыли... или что это за пятна у меня?.. вообще без понятия, если честно... прилепились пятна по ходу дела... Что? А ну да, пожалуйста! Я не против!
Пассажир привстал, вытянул руку и указательным пальцем, словно соплю снимал, отодвинул на Першине футболку с правого плеча, поглядел секунду на желтоватые старые пятна и предложил лечь спать. Першин тут же откинулся и, немного покрутившись в непонятном водовороте, уснул на дедовом месте сидя с полуоткрытым ртом и поливая себе живот слюной.
Утром, разбуженный остановкой в Няндоме, пассажир проснулся, сел, щурясь посмотрел за окно, встал, кряхтя, оделся, ухмыльнулся, глядя на старика, сидевшего в той же позе, потрогал его лоб и вышел из купе. Туалет оказался закрыт по причине стоянки и пассажир выругался. Потом он вышел из вагона, спросил у проводницы время отправления, закурил и позвонил по телефону.
– Кто это? – спросил он недовольно. – Мой номер у тебя определился? Что «да»? Как отвечать надо? Ещё раз. Вот так. Ещё раз такое услышу и ты поедешь у меня с совковой лопатой Киев штурмовать. Возьми ручку и пиши: Першин... э-э... Николай Алексеевич, 2001 год, Пермский край. Записал? Мартынов прибыл? Тогда, как прибудет, отдай ему и скажи, чтобы проверил человечка по базе МО. Пусть найдёт и позвонит мне до обеда. Понял? Повтори. Хорошо. Пусть на этот номер звонит, а не на служебный. Всё.
– Заходите, отправляемся! – позвала проводница.
Пассажир бросил окурок между платформой и вагоном, зашёл и посмотрел на проводницу сверху вниз, оценивая. Она была не очень. Вечерняя ему больше понравилась.
Першин, измаявшись и отцепившись, наконец, от бессвязных и суматошных видений, тоже проснулся, навалился на столик, поискал на нём питья и не нашёл. Покрутив непослушной шеей, он встал и пошёл из купе, но запнулся о ноги старика. Старик повалился боком на сиденье, ноги потянули его, он начал валиться на пол, и Першин подобрал его, положил и сунул влажную измятую подушку под голову.
– А! Ты встал уже! – сказал с улыбкой пассажир. – Что-то ты вчера быстро отрубился.
– Он, похоже, умер, – шёпотом сказал Першин.
– Он-то? Нас переживёт, не переживай. Это говно в другое время выковано, таких силой в землю не загонишь.
– Но он всю ночь просидел. Я его уронил, а он не двигается, – беспокоился Першин.
– Ты пройти-то дашь или мне в дверях стоять? – спросил пассажир уже без улыбки. Он вошёл, снова потрогал лицо старика, потом шею, потом шлёпнул его по щеке слегка, сбив с сухого тонкого носа тёмные очочки. – Нет, тёпленький. И дышит. Пусть полежит маленько. А ты куда направился?
– Мне в туалет надо и пить. Где тут туалет? – спросил Першин.
– Туалет закрыт пока, потерпи. А воды... На стаканы. Там, справа, увидишь купе в самом начале открытое, спроси у проводницы как воды набрать и неси сюда – чайку попьём.
За окном исчезла станция, быстро пропали дома и воцарилась плоская лесистая равнина, кажущаяся безлюдной. Картина унылая для человека, привыкшего к городу, из которой даже нечего было выделить, не на что положить глаз, а так – фон неизвестно для чего.
Появился Першин с оскаленными зубами и чуть не бросил стаканы на столик. Его руки были ошпарены кипятком.
– Туалет слева в конце, – подсказал пассажир и Першин побежал по коридору, шарахаясь от стены к стене.
– Дебил, – тихо сказал пассажир, слил воду из неполных стаканов в один, опустил туда пакетик с чаем и стал пить, покусывая какую-то сладость из своих запасов и слегка цыкая через щель между передними зубами. Утро было унылое, погода сумрачная, ехать было ещё часов десять. Осталось только сходить в туалет, слушать радио и ждать звонка. Пассажиру было скучно. Он вышел из купе, нашёл проводницу, предъявил ей своё удостоверение и попросил вызвал одного человека из транспортной полиции, но чтобы в купе он не лез, был в коридоре и ждал указаний. Спросил, есть ли в поезде врач, но врача не оказалось. Сходил в туалет. Умылся. Вернулся. Сходил за кипятком.
Першин лежал на верхней полке и молчал. Если вечером он был немного оживлён, то сегодня погас. Пассажир знал это состояние по опыту: сперва человек хорохорится, потом понимает, что всё само собой не пройдёт, начинает замыкаться, потом хочет сотрудничать. Все одинаковы. Как механизмы.
В половине 12-го позвонил Мартынов.
– Да, слушаю, – ответил пассажир. – Да. Говори. Где? В каком подразделении? Пропал? Добро. Я тебя услышал. Что ещё по нему? Родственники есть? Нет? Бабка? Сколько ей? Это хорошо. Фото скинь. Да, похоже, я его нашёл. Погоди, у нас там всё в порядке? Добро. Дежурного отымей как следует, который утром заступил. Пусть сам расскажет за что. Так, теперь слушай.
Першин явно прислушивался к разговору, поэтому пассажир, резко взглянув на него, вышел из купе.
– Я еду из Москвы поездом. Буду в половине шестого. Седьмой вагон. Ты должен к этому времени подготовить группу захвата. Да, чем больше, тем лучше. И пусть в полной экипировке, чтоб всё как на картинке. Нет. Оружия у него нет. У него вообще ничего нет, без вещей едет, только паспорт и деньги. Он вообще такой – кукухой двинулся, похоже. Не думаю, что проблемы будут. Как понял? Да, свяжись с областным каналом, пусть пришлют своих для репортажа. Я предлагаю сделать диверсанта, поэтому ты захвати там чего-нибудь подходящего, в чемодан ему сунем. Если окажется, что паспорт чужой, то точно сделаем, а если нет, то посмотрим. Но в любом случае, пусть приедут снимать. Да, надо работу показать. А если дезертир, то замнём, поэтому сразу предупреди, чтобы инфу в эфир не давали до указаний. Твою мать, Мартынов, да какая разница – оперативная съёмка или нет?! Кто на это внимание обратит?! Подумай башкой своей! Бараны кругом! Не твоя забота! Ты понял меня? Подгоняешь ребят, блокируешь вокзал и штурмуешь вагон. Только ничего не ломать, а так... аккуратно. Проинструктируй полицию на вокзале, не забудь, а то вечно они шароёбятся, когда не надо. Когда всё организуешь – позвони. Я на связи. Да, постой. Я тут подумал... Организуй человечка какого-нибудь из наших, типа бдительный гражданин. Лучше бабу, такую, знаешь, с крестьянским рылом, чтобы без губ, без бровей, без ресниц. Чтобы всё натурально. Сидельникова? Да, Сидельникова подойдёт, пусть жопу свою оторвёт наконец. Только наряди её по-человечески – в говно какое-нибудь. Это для телевидения, типа у неё сын на войне, а она ехала, обнаружила и позвонила. Сам продумай этот вопрос. Добро? Ну всё тогда, до связи.
В вагоне появился полицейский, похожий на комок измятых вещей, и робко топтался возле купе проводника. Робко, потому что знал, кем вызван.
– Что с собой? – спросил его пассажир, показав удостоверение.
– Чего с собой? – не понял полицейский.
– Дубинка, наручники, пистолет, рация, мозги? – уточнил пассажир.
– Так точно.
– А представиться не желаешь?
– Старший наряда транспортной полиции младший сержант Озерцов.
– Добро, Озерцов. Вы дежурите здесь до конца маршрута по одному. Сменяйтесь как хотите, но здесь быть постоянно. Сидите у проводника, чтобы в вагоне никто не светился. Захотел в туалет – зови сменщика. Захотел курить – зови сменщика. Остальных инструктируй сам. Как понял?
– Вас понял.
– Если я дам сигнал, быстрыми шагами бежишь в моё купе и следуешь моим указаниям. Если ничего не случится, то просто ждёшь, а перед конечной дам тебе другие инструкции. Понял?
– Так точно. А разрешите спросить, что там?
– Не твоего ума. Исполняй.
Заручившись поддержкой полиции, пассажир вернулся в купе, где всё было по-прежнему.
– Подкрепиться не желаешь, Алексей Иванович? – спросил он дружелюбно, но Першин отказался. – Я хочу с тобой поговорить, Алёша. Ты не против?
Першин был не против.
– Нет-нет, ты лежи там. Отдыхай. Разговор вот о чём. Я буду тебя спрашивать, а ты можешь не отвечать. Просто послушай, что я говорю, и подумай о том, что мы будем делать дальше. Вот смотри, я не салага какой, а всё равно чего-то в жизни не понимаю. Например...
Телефон пассажира пикнул, это пришла фотография. Пассажир посмотрел фотографию, посмотрел на Першина. Задумался. Что-то не сходилось.
– Например, я тебя называю Алексеем Ивановичем и ты откликаешься. А в паспорте у тебя написано «Николай Алексеевич». Это один вопрос и уже довольно странный вопрос. Согласен? Затем, ты едешь работать на верфь подлодок в Архангельск, так? Но в Архангельске нет верфи подлодок, тем более на Майской Горке. Она есть в Северодвинске и там даже требуются сварщики. Но! Ты – сварщик-паспортист первого разряда, а таких сварщиков в природе не существует. То есть либо ты не сварщик, либо я дебил. Что-то мне подсказывает, что я не дебил, потому что винипласт аргоном не варят. Его вообще не варят, это пластик. Уже вопросов достаточно, согласись. То есть ты меня зачем-то обманывал. Это не проблема, но вот следующий вопрос, на который я пытаюсь себе ответить: что за пятна у тебя на плече? Странные такие пятна, будто синяки старые. Правда? А знаешь, откуда такие бывают синяки? А я тебе скажу: они бывают, когда автомат в плечо бьёт. И вот это уже проблема, потому что синяки у тебя есть, а военного билета у тебя нет. А знаешь у кого нет военного билета? У кого этот военный билет остался в части – вот так. И что у нас с тобой выходит?
Першин молчал, потому что не знал, что выходит. Он вообще не понимал, что это за вопросы и в чём он провинился. Ему бы в Архангельск попасть, а не эти вопросы.
– А выходит у нас, что ты выкрал паспорт, самовольно оставил часть, то есть дезертир. Я могу ошибаться, поэтому сейчас ты мне всё и объяснишь.
Першин продолжал молчать и смотрел только в потолок, надеясь, что вот-вот объявят Архангельск и можно будет выйти. Не был этот пассажир посланником, но отчего-то от него было не менее страшно. Посланник просто убил бы его, а этот давит и давит своими вопросами.
– Не хочешь говорить. Как я тебя понимаю, – пассажир отрезал себе копчёной колбасы и отправил в рот. – Тут ты таких дел натворил, что только под трибунал отдавать. Думаю, тебя даже штурм не пошлют, а сразу в подвале пристрелят.
И слова-то были какие-то непонятные: трибунал, дезертир. Что это всё такое? В чём его вина? Что за намёки? Зачем запугивать?
– Да, забыл тебе сказать, Николай. Мне звонили по поводу твоей бабушки. Ей из военкомата извещение пришло, что ты погиб. Сам понимаешь, пожилой человек, вся жизнь в труде, внук проблемный. Короче, у бабушки приступ, она в реанимации лежит. Два дня лежит. Врачи говорят, что всё очень плохо. Там поддерживают как могут, но всё на волоске.
Першин не знал никакой бабушки и, хотя ему было жаль больную старушку, но он-то в Архангельск ехал, так при чём же тут старушка?
– Я тебе это потому говорю, что могу помочь тебе встретиться с бабушкой. Может быть, встретишься и спасёшь ей жизнь. Ну или не спасёшь, так хоть увидишься перед смертью. Хороший вариант? Только ответь мне на вопросы, добро? Расскажи мне свою историю, чтобы я мог тебе помочь, чтобы бабушка твоя жила. Кто ты вообще? Расскажешь?
«А что если рассказать? – размышлял Першин. – Он, может быть, совсем не плохой, а хороший, только я запутал его своим враньём, вот он и спрашивает. Расскажу – он и отстанет. И бабушка выживет. И в Архангельск попаду. И спасу Человека. Ведь конечная цель не в том, чтобы самому спастись. Самому спастись невозможно, если не спасти Человека, а если Человек спасён, то и я спасусь».
Пассажир порезал колбасу кружочками, открыл баночку, намазал кусок хлеба паштетом, потом сливочным маслом из консервной банки, какие бывают у военных, сверху положил кружочки колбасы и предложил Першину:
– Айда – садись. Поешь хоть, нельзя же голодом ехать. А я тебе чай сделаю, хорошо? Слазь, только деда не задави, а то нам с тобой попадёт.
И засмеялся по-доброму, весело.
– Хорошо, я отвечу, – согласился Першин и стал слезать.
– Погоди-ка, я кипятка наберу, – сказал пассажир и вышел из купе. У бойлера он заглянул к проводнику, увидел полицейского со стаканом чая и печеньем и похвалил его.
– Он вам тут не мешает? – спросил он проводницу.
– Нет, что вы! Пусть сидит! Мне спокойнее! А что там, скажите? – затараторила проводница.
– Пусть сидит. А если плохо будет сидеть, то жалуйтесь напрямую мне, – сказал и улыбнулся ей пассажир. И поднёс палец к губам, причащая её к их общему тайному союзу.
Першин сидел на месте пассажира и всухомятку жевал угощение. При появлении пассажира он попытался встать и уступить ему место, но тот остановил – «сиди, сиди», – сделал ему чай и присел, но не рядом, а у двери на всякий случай, которую не закрыл.
– Видите ли, – начал Першин и чуть не поперхнулся.
– Ты поешь сперва, поешь, – заботливо сказал пассажир и стал набирать в телефоне сообщение: «Фотография его. Уже сознаётся».
Пришёл ответ: «Круто! Дезертир или диверсант? Я пока в процессе».
Пассажир написал: «Диверсант. С дезертира мы ничего не поимеем».
Ответ: «Тогда беру пакеты с детонаторами, деньги и пистолет».
Пассажир: «Только не «Макара». Возьми «Беретту» или «Глок». Сразу отсылка получается».
Ответ: «Ок».
Першин доел, запил чаем, который показался ему очень вкусным. Если к нему с добром, то и он будет честен с этим человеком. Он посмотрел на пассажира, спрашивая глазами. Пассажир кивнул.
– Я – Ангел моноаминоксидазы. Печать была сломана и мы сразились с силами Зла, и победили их, потому что мы всегда побеждаем адреналин и норадреналин. Но потом на нас напал неизвестный враг и наше святое воинство было уничтожено. Остался только я и Архангел. Я бы тоже не выжил, но Архангел спас меня и направил в мозг, чтобы я мог спастись сам и спасти этого Человека. И теперь я везу его в Архангельск, где нас уже ждут, – сознался Ангел и ткнул себя пальцем в лоб, показывая на Человека.
Возникла неловкая пауза. Ангелу стало легче после признания, потому что теперь он был честен и, следовательно, поступил достойно ангела. Тяжелее стало пассажиру. Он с пониманием относился к тому, что люди врут или запираются при даче показаний. Ему это даже нравилось, так как в этом было что-то от игры, в которой нужно выиграть умом. Но ему не понравилось, что вместо игры над ним грубо посмеялись, как над дурачком: смело, с показным неуважением, самым тупым и бредовым объяснением. Таких случаев не бывало в его практике, он привык к другому, и сейчас ярость завладела им. Ярость – быстрое чувство, которое не смотрит на обстоятельства. Вмазать раз по наглой роже, вмазать ещё, потом бросить на пол и, чтобы унизить, отпинать ногами, – вот и всё, вот и полегчало, вот и урок преподан, после которого человек становится шёлковей. Однако, ярость опоздала.
При словах «ангел моноаминоксидазы» старичок, спавший на своём месте, открыл глаза и стало понятно, что носит он тёмные очки вовсе не для защиты от солнца. Это были те глаза, в которых каждый видит свою слабость, как бы ни был силён. Это были глаза из другого бытия, которое безуспешно запирают печатями и с которым провозглашают борьбу люди, но которое с лёгкостью является в мир людей по зову любого из них.
Старичок поднялся и, глядя на Ангела, стал раздуваться, теряя стариковский образ. Пассажир побледнел, высунулся из купе и позвал полицейского, и увидел, как выскочил полицейский, но застыл, становясь всё меньше, сдуваясь или высасываясь кем-то. Да и вагон стал терять форму: стены потекли к старичку, становясь прозрачнее; пассажиры, словно водоросли в быстром ручье, вытянулись и заколыхались, уносимые неумолимой силой; и сиденья, обитые синей тканью, растворились; и простыни из купе проводников вспорхнули стаей и тут же пропали; и пейзаж за окном остановился, размазался, как картина под действием скипидара. Всё вокруг впитывал в себя старичок, становясь при этом больше, сильнее, и скоро ничего не осталось от его жалкой внешности, потому что теперь это был Демон сил Зла во всей ужасной красоте своей жестокой природы, а всё, что осталось – это Ангел, сидящий в пустой темноте со стаканом чая в подстаканнике, и пассажир, отпрянувший да так и замерший в нелепой позе.
– Спасся ты? – спросил Демон Ангела, наклонившись так, чтобы разглядеть его – мелкого. Голос был низок и глух, и полон самодовольства, ведь демоны самодовольны, когда, наигравшись со своими жертвами, будто коты с мышью, трогают их ласково, вопрошая «хорошо ли тебе?», а потом пожирают как приз за победу.
– Не сдамся тебе! – крикнул Ангел перед мордой врага, выхватил чайную ложку из стакана и попытался ударить ею Демона, но и ложка, подобно всему прочему, вдруг заструилась и исчезла. Исчез и стакан вместе с недопитым чаем, и даже фирменный подстаканник, какие есть только на железной дороге, тоже исчез без следа. Ничего материального вокруг больше не было: только тьма, только пассажир, Ангел и Демон. И не было железной дороги, не было Архангельска, не было страны, а только трое, как любовный треугольник, в котором один должен оказаться не у дел.
– Мне и не нужно, чтобы ты сдался, принципиальный дурачок. Мне нужно, чтобы сдался он, – сказал Демон, показал на Першина и двинул могучей грудью, вдыхая, и тогда оставило Человека последнее, что могло его спасти, и исчезло в ноздре исчадия.

Очередь к кассам дальнего следования на Ярославском вокзале. Молодой человек не самой симпатичной внешности, по всей видимости, обдолбанный чем-то, с трудом купил себе билет до Архангельска и отошёл. Следующим был старичок в тёмных очках, сухонький и бледненький, как моль, но тут стоящий за старичком человек, одетый хорошо, но безвкусно, с лицом среднего человека, схватился за грудь, наклонился, задышал часто.
– Нехорошо мне что-то, – дико зашептал он, уронив кожаный портфель и уперевшись руками в полусогнутые колени.
Старичок обернулся, похлопал человека по плечу и сказал:
– Всё хорошо, сынок. Сейчас пройдёт.
И всё прошло, как рукой сняло. Не чудо ли?
– Почудилось что-то, – ещё тяжело дыша сообщил человек.
– Это ничего, – не удивился старичок, – так бывает. Вставай-ка вперёд меня, я не тороплюсь.
– Ага, спасибо, дед, – поблагодарил человек, взял портфель, кем-то поданный, и встал к окошку кассы.
– Что ты! Тебе спасибо, сынок.