* * *
На улице дождь,
и ветка вяза,
как нарочно одна всё стучится в окно.
После давней размолвки ни разу, ни разу
я не видел тебя,
а тебе всё равно.
На улице дождь.
Весь город тонет
в водопаде грозы, и в потоках огней.
У прохожего вдруг осветились ладони:
он закуривал, в чёрном проёме дверей.
На улице ветер,
и гаснет спичка.
Вновь в подъезде напротив не видно людей.
Очень близко гудит в темноте электричка;
ты куда-то сегодня уносишься в ней.
На улице буря,
и хлещут струи.
Поезд твой пролетел, растворился, пропал:
только вихрь меня на прощанье целует
и летит за тобой в непроглядный провал.
1959
* * *
Опять в квартире пахнет ёлкой,
и вновь, как девочка, в игре
ты колешь руки об иголки
и солнце ищешь в мишуре.
Опять приходит снежный праздник,
и ты. как девочка, шаля,
мешаешь блеск игрушек разных,
руками хвою шевеля.
А я опять ищу в метели,
где нет раскрашенных шаров,
но под вершиной каждой ели –
далёкий свет чужих миров,
но я хочу, раздвинув ветви,
поймать луча живую нить
и в звёздный путь умчаться с ветром,
и солнце - в небе находить.
1963
* * *
Не всё, не всегда понятно,
всего не узнаешь разом.
На солнце тоже есть пятна,
их только не видно глазом.
Их только не видно глазом:
слишком на солнце жарко,
это в холодный разум
можно смотреть – не жалко.
Сердце от многих прячем,
всё проверяем затворы;
небрежно прячем удачи
и прячем подальше ссоры.
Мы прячем подальше ссоры:
разве кому приятно,
что люди, сломав затворы,
на сердце увидят пятна?
1962
* * *
Возвращаются владычицы, царицы
в одеяньях из чужой парчи,
возвращаются, не объяснив причин,
словно уходили только прицениться
к новому престолу
за моря,
через тридевять земель, за тридцать,
краем глаза посмотреть на молодого,
но уже богатого, царя.
Дав понять, что всё начнётся снова,
Возвращаются, причин не говоря.
Вот – идут.
Не высланы гонцы,
просто вечером – звонок по телефону:
по земле струясь во все концы,
громкий голос требует корону.
1963
* * *
Волны, как слова, захлёстывают,
ночи секут на излёте.
Жёны рыбаков и лётчиков,
вечно вы нас
на берегу ждёте.
Одинокой фигуркой женской
ожиданье у берега моря,
ожиданье у берега неба,
и бывает небо – цвета жести,
и бывает море – цвета снега,
и бывает не встреча – горе.
Иногда, как волны, слова захлёстывают,
сердце секут в полёте.
жёны рыбаков и лётчиков,
и тогда вы тоже нас ждёте.
Возвратившись даже в туман или в полночь,
дорогу находим по вашему взгляду.
говорим: «Спасибо любви за помощь!..»
И любовь отдаём в награду.
1963
* * *
Как важно вовремя принять одну из пуль,
пока не научился подаваться,
пока не поддавался провокациям
и окончательно не свёл талант на нуль!
Как страшно вдруг понять в какой-то миг,
что твой язык бездарным стал и постным.
Убить себя? – бессмысленно и поздно:
поэт давно погиб в одной из книг;
в какой-то строчке наступила смерть
в работе ради золота и выгод.
Когда поймёшь, убить себя – не выход
(вы знаете, о ком я?
как он мог посметь?).
Как скучно, если вдруг проходит хмель,
а твой убийца упускает время.
Свой пережить талант заманчиво, но вредно,
полезней напроситься на дуэль.
Я славлю роль трагических побед.
Мартынов, браво!
Вам, Дантес, спасибо,
Вы не преступник, право, а спаситель:
поэт убит –
для нас спасён поэт.
1964
СИРИУС
Я видел, как жёлчно
небо иногда хохочет.
После ядерного взрыва,
ночью,
я помню оно горело
странным зелёным огнём.
Кресты Ку-клукс-клана,
Гарлема ночи
печи концлагеря
значились в нём.
И бешено мысли носились
о том, что сделано нами.
И мы смотрели, как Сириус
одиноко светит сквозь пламя.
Что ему зелень пламени?
А в Москве, наверно, облака плавали.
А в Москве, наверно,
ты тоже Сириус видела
на сером небе,
мирном и ветренном,
которое тоже я выдумал.
И с тех пор нам с тобой
Сириус везде сочувствовал,
светил,
если надо было – сочувствовал,
и на Балтике, над прибоем,
над озёрами нашей с тобой Литвы,
и в лесу под Москвою,
пробивал зелёную темень листвы,
горел напропалую,
освещал поцелуи.
Что ему темень, в небе затерянному.
А мы что-то новое затеяли,
к Сириусу слетать захотели.
Если это когда-нибудь сбудется
его свет вместе с моими словами
пробьётся к тебе,
все преграды сжигая,
сквозь зелёную темень времени, прощаний
и бутылочного стекла огорчений,
вечным своим гореньем
меня к тебе возвращая.
1963
* * *
Я не люблю вражды; любой из драк
я предпочёл бы спор или пари,
и всё же у меня есть злейший враг:
тот человек, который гасит фонари.
Он тушит их безжалостной рукой
(так было и, наверно, будет впредь),
навязывает тягостный покой…
а фонарям гореть бы да гореть.
И вот на колокольнях звонари
тревогой наполняют перезвон.
Все в трауре. Один смеётся. Он –
тот человек, что гасит фонари.
1964
* * *
Возможно ли, в Китеже – кутежи?
Бочки пива, костры и пение,
всяк во граде – хмельной,
я в помаде губной,
в пивной пене…
Нет, тихи под водою Кижи,
поднимаются утром из озера
в ожерельях росы,
что в ночные часы
добрым ветром из звёзд наморозило.
С добрым вздохом приходит заря.
Заонежье – о нежности слово.
Доброта – это солнца основа.
Светлый час – чешуёю горя,
как плывут купола,
как звенят купола…
Что за колокола!
Что за колокола!
Я их раньше слыхал – даже знаю, когда.
Может это в дорогу звонят – но куда,
если ты остаёшься со мной навсегда?
1965
ВОДОПАД
Подумать – падает вода!
Разбег реки внезапно скомкан,
волна разъята на осколки,
она разбита навсегда.
Здесь без конца идёт война,
и в битву, в бездну – драгоценность…
И снова обретает целость,
увы, не та уже волна.
Ей, с неожиданной скалы
навеки осуждённой падать,
жестоко сохраняет память
всю боль ударов об углы.
Ей вечно впереди – беда,
как неизбежная Голгофа.
Напоминает катастрофу
пейзаж, где падает вода.
1966
СКОРОСТНОЙ СПУСК
Коль покорять – простые вещи:
деревья, камни, снег, простор,
пороги рек и склоны гор;
суть проще – противленье хлеще.
О, если б так: единым махом,
на всё рукой беспечно «Пусть»,
любой головоломный спуск
свести к преодоленью страха.
О если бы – предельно просто:
всё разрешать, с плеча рубя.
Преодоление себя –
смысл нерешённого вопроса.
И, одержим сомненьем, разум
не в силах совершить расчёт,
когда опасный поворот
вдруг узнаётся цепким глазом.
1968
* * *
Нередко мысль намечена едва,
но ждёшь от предвкушенья холодея,
ведь где-то рядом носятся слова
желанной – неотвязчивой – идеи.
Пусть свыше снизойдёт как благодать,
пусть осенит, летающая близко.
Я сам её отчаялся поймать,
как резвый зайчик солнечного блика.
Быть может, предназначены не мне
конструкции, построенные мудро?
Я бросил ждать. Но вдруг – пришла во сне,
открылась вся. И позабылась утром.
1968
* * *
Вечер. Паланга.
Ветер путает волну.
Дождь шумит в пустеющем лесу.
Мне не спится.
Вдоль прибоя лошадь тянет борону:
пограничники рисуют полосу
на границе.
Ночь и ливень,
и совсем безлюден парк,
я один и в шумных соснах, и в песках.
Дождь и темень,
и на дюнах нет целующихся пар,
а на дюнах с автоматами в руках
бродят тени.
Ливень лупит
по фуражкам и плащам,
занавеску из линялой темноты
треплет ветер.
Здесь дожди идут, как воры,
по ночам;
замирают – лишь снимаются посты
на рассвете.
1962
* * *
Все ясно и легко с утра
находки просятся с пера,
доступно воплощенье темы,
и кажется, что нет проблемы
распознавания добра,
и вовсе нет в природе зла,
неразрешимости узла,
и до всего доходят руки
(что создаёт опасность скуки),
но грешным мыслям несть числа.
Объект греха – не слабый пол,
а наша речь, с недавних пор.
Мы любопытны от рожденья,
и трудно сладить с побужденьем
сорвать, как яблоко, глагол.
Сорвёшь – и кто-то не простит
познания вещей простых,
ведь было только в нашей власти
разъять в уме слова на части
и там найти любовь и стыд,
ведь можно не сходить с тропы,
не выделяться из толпы
и, если наступает вечер,
ведь можно попросить, чтоб ветер
щадил фонарные столбы,
и можно не сходить с ума:
подруга знания – сума;
отвергни искушенье мудро.
Ладонь, едва настанет утро,
к глаголу тянется сама.
1969
