Весной

Ты улыбнулась нам, Мария,
(Ты улыбалась снам!)
Твой лик, прозрачней анемоны,
Мы помним в пламени короны…
Но этой встречи феерия
Апрельская — не нам!

– Почём картошка? Да вы с ума сошли! Ведь только вчера …
– Ну и чего же не купила?
– Купила, да всю уже подъела.
– Прямо как свинья. Та тоже одной картошкой питается.
– Да нет, и хлебушек беру и колбаску, а так в основном картошечку покупаю. Сварю её, потолку с молочком, зубов-то нет, и хлебаю цельный день.
– Ладно, бери вон из того ящика. Немного поморожена, зато даром.
– Ну, спасибо, милок. Помороженная она слаще. Может, моркошки еще дашь?
– Иди-иди, мать, в следующий раз. Придешь во вторник – оставлю тебе и моркошки, и свеклы. Может, чего еще наберу. А сейчас уходи, бригадир может придти. Увидит – уволит. Он у нас зверь.
– Это Павлик, что ли?
– Ну да, Пал Саныч.
– Не, его я не боюсь, на прошлой неделе тут узбек стоял, так Павлик велел мне насыпать изюму и кураги. До сих пор чай с ними пью. Немного, но хорошего. Спасибочки ему. А где старик-то? Чегой-то я его третий день не вижу. Он еще мне про внучков рассказывал.
– А ты хоть одного чучмека здесь сегодня видишь? То-то. Прогнали их. Товар отобрали, а самих прогнали. Ритка теперь заместо старика стоит. Это Пал Саныча краля.
Старушка унижено благодарит и, приволакивая ногу, уходит, еле таща за собой тележку, набитую мороженой картошкой.
К продавцу лениво подходит Ритка, помахивая голубенькой бумажкой.
– Разменяй. Да… ты тут точно надолго не задержишься. Совсем чувак офигел. Это же Павликова мамуля. В лицо нужно знать таких людей. Мороженой картошечкой угостил! Ну, дает…
– Да ты что? Ой, Ритка, помоги, что же делать? Я за это место 5 штук зелёных отдал, да мы вроде со старухой мирно расстались, Ритик, замолви словечко, если что.
– Тебе это дорого обойдётся, милок, мамуля меньше, чем за штуку баксов, такое обращение с собой не потерпит. Ну ладно, черт с тобой. Завтра приносишь штуку, а я все со старушенцией улаживаю.
Ритка вальяжной походкой идёт на свое место. Потом, скомандовав что-то соседке, переворачивает корзинку весов и, сняв фартук, направляется к выходу. Обходя ряды, находит медленно бредущую старуху и манит её под лестницу. Бабка, еле перебирая ногами, с трудом удерживает норовящую перевернуться тележку.
– Вот что, бабка. Мне сейчас сказали, что ты подворовываешь понемногу. Давай, дуй отсюда галопом, а то видишь Вову с Пашей? Вон, с дубьем ходят, в форме… от тебя мокрое место останется, если они ещё раз тебя здесь увидят.
Старуха растерянно слушает, пытаясь сообразить, к ней ли это относится.
– Ты что, деточка, да я в жизни чужого не брала, даже после войны, когда голод…
– Иди-иди, про войну она ещё будет лапшу на уши вешать, из меня слезу выжимать… Надоели вы с вашей войной, нацепят медалей, блин, и шляются, канючат. Да ими в каждой подворотне пятачок пара пьянь всякая торгует. Вали, кому сказала.
Старуха, вытирая грязной рукой катящиеся слезы, ковыляет прочь. Ритка, победно посвистывая, идёт на своё место.
Ритку убьют в среду, когда, получив деньги у разгневанного продавца, она побежит на почту, чтобы отправить их матери в деревню. Риткин сын в этом году должен пойти в школу, и вся надежда только на неё, поскольку мать вот уже год не встаёт с постели.
Старуха, пристроив тележку около мусорных бочков, осторожно пробирается мимо консьержки, на ходу стаскивая с себя пальто. Остановившись около на вид дубовой, а на самом деле сейфовой двери, вытаскивает из грязной хозяйственной сумки связку ключей и осторожно отпирает многочисленные замки. Быстро переодевшись и забросив сверток с вещами на антресоли, облегченно вздыхает и идет на кухню. Открыв финский трехкамерный холодильник, вытаскивает банку икры и торопливо, намазав диабетический сухарик, жадно откусывает большой кусок.
Звонит телефон. Старуха вытирает испачканные руки и прижимает трубку к уху. Голос у неё виноватый. Она чувствует, что сын очень недоволен ею и сразу же начинает жаловаться на боль в сердце.
– Ты что, мать, опять за старое? Знаешь, сколько я потратил денег на твоего психотерапевта, и все зря? В больницу захотела? Я ведь выбросил все твое барахло, где ты опять нацепляла всякой дряни? Что тебе все неймется? И шофер личный, и шуба не шуба, нет, нужно меня позорить, ходить по рынку клянчить, да я завтра же этот чертов рынок закрою, а тебя – в психушку. И все, и не ной.
Он швыряет трубку, а мать еще долго сидит и думает, что не может она находиться одна в этой поганой квартире… что ей хорошо только с тележкой, в платке и в старом пальтишке с выцветшем кроличьем воротником. Только бродя по рынку и выпрашивая всякие остатки, она по-настоящему счастлива. Только там жизнь: знакомые, охота, азарт, там она своя. Она знает всех бомжей, собак, продавцов. Здесь она чужая. Она не может справиться со сложной навороченной кухней, ей страшно забираться в ванну с разноцветными кнопочками и крантиками, и моется она в корыте на кухне. Она боится включать огромный телевизор и вечерами, в ожидании сына, который может неделями её не навещать, раскладывает замусоленными картами бесконечные пасьянсы.
А в среду она решит в последний раз сходить на рынок, попрощаться со знакомыми и напоследок прихватить обещанной моркошки. Но по дороге встретит спешащую на почту Ритку и отступит в тень забора, огораживающего стройку. И тут увидит, что давешний продавец, который так любезно приглашал её приходить и предлагал моркошку, крадётся следом за беззаботно идущей Риткой и, настигнув её, делает неуловимое движение, а потом нависает над телом и, уже распрямившись, видит обезумевшую от ужаса старуху. Через этот проход почти никто и не ходит, поэтому и Ритку, и старуху найдут только в четверг и не опознают.