И. Малкиэль.  Старый Ташкент

Далеко ли от Ташкента Иерушалайм

                                                                                                                               Михаилу Збарскому

Узгариш, одну из улочек Старого Ташкента, мы называли Узгаришкой. Перебрались мы сюда в 46-м, после демобилизации отца.
Двор наш состоял из двенадцати семей (все – чистокровно русские), плюс мы, чистокровные евреи: мать, отец и я. Правда, в соседнем дворике, жила еще одна еврейская семья: дядя Лева, по кличке «чудик», и его крикливая жена Розалия.
Чудик Лёва наголо остриг ежа, на голове оставив только чёлочку, поймал бабочку, вырезал на крыльях кружева и отпустил её. Занимался дрессировкой муравьев, разводил кроликов, перекрашивал их в разные цвета и продавал на Беш-Агачском рынке. Кукушку в настенных ходиках заставил каркать. А попугая Кешу научил латыни. При виде Лёвиной жены Розалии он ей кричал из клетки, цитируя Юстиниана: VERA ORNAMENTA MATRONARUM PUDICITIA NON VESTES! – настоящим украшением женщины является стыдливость, а не одежда!
Розалия грозила Кеше кулаком:
– Зол дайн мойл зих кейнмол нит фармахн ун дайн хинтнх. Кейнмол зих нит эфэнэн (Чтобы твой рот никогда не закрывался, а задний проход никогда не открывался)!
Рядом с нашей дверью жила семья Астафьевых: тётя Клава с дочерью Светланой и зятем Игорем. Зять служил в каком-то важном тресте. Ходил в строгом габардиновом костюме, при галстуке и в шляпе. С работы возвращался в одно и то же время, усталый, но счастливый. Потому что дома, не боясь начальства, можно было вволю выпить. Тётя Клава сторонилась зятя и молчала. Светлана украдкою вздыхала, но одёрнуть мужа не решалась.
А вот сосед дядя Федя, грузчик угольного склада, трезвым с работы никогда не возвращался. Тетя Шура, его жена, как обычно, поджидала мужа у калитки и хворостиной, на виду у всех, гнала его до самого крыльца квартиры. В сенях валила с ног. Тот заползал под стол и кричал оттуда:
– Лежачего не бьют!
Но, несмотря на систематическое пьянство, дядя Федя сумел нащёлкать семерых детей: шесть девочек и мальчика Валерку.
В углу двора жила одинокая соседка тётя Нюра. Её муж Василий в 43-м вернулся с фронта без ноги, на костылях.
– Слава богу, что живой! Отвоевался! – плакала от счастья тётя Нюра.
В тот же день Василий на костылях отправился в соседний магазин за водкой, чтобы отметить возвращение домой, но, так и не доковыляв до магазина, попал под грузовик и «отдал концы». Прибежала тётя Нюра, выволокла шофёра из кабины и принялась лупить его огрызком костыля, валявшимся на проезжей части улицы.
– Сволочь ты фашистская! – Голосила тётя Нюра, неожиданно ставшая вдовой. – Мало тебе немца, ногу отобравшего у мужа, так ты всю жизню у него отнял!
Помню случай, вызвавший во дворе переполох. Как-то в разгаре дня какой-то вор залез в квартиру соседки тёти Вали, и в её присутствии аккуратно снял коврик со стены – с Алёнушкой на берегу пруда, в котором плавали два белых лебедя. Зажал хозяйке рот, велел молчать, коврик аккуратненько скатал в рулон и, не спеша, ушёл.
Соседям было жалко тётю Валю, но больше – белых лебедей.
Тётя Валя вызвала милицию. На мотоцикле приехал милиционер, прошёл в квартиру, ощупал светлое пятно на месте украденного коврика, а тёте Вале учинил допрос:
– Назови приметы!
– Приметы?.. – Растерялась тётя Валя, – На Алёнушке был красный сарафанчик, а лебедя – все в белых перьях...
– Дура! – обругал её милиционер. – Мне нужны приметы вора!
– Приметы? А он был без примет.
– Ну, тогда сама его ищи, дура в белых перьях! – закричал милиционер. Оседлал свой мотоцикл и уехал.

В третьем классе мне пришили политическое дело.

Случилось это так. Завучем нашей школы была Олимпиада Алексеевна (фамилию не помню).
Мы все её боялись и тайно ненавидели. В кабинете она повесила свой собственный портрет.
Ходили слухи, что Олимпиада Алексеевна – была из старых большевичек, принимала активное участие в установлении в Узбекистане советской власти, срывала с женщин паранджу.
Басмачи охотились за ней, но никакая пуля не брала её.
Моя парта в классе стояла на краю широкой щели. С неё-то всё и началось. Как-то в эту щель я впихнул дневник, в котором завуч красными чернилами написала моему отцу, что бы он немедленно явился в школу. Консервной банкой, заменявшей нам футбольный мяч, я попал в окно кабинета Олимпиады Алексеевны и вдребезги разбил стекло.
Когда вечером отец решил проверить мой дневник, я сказал, что он случайно провалился в щель в полу. Отец явился в школу, чтобы посмотреть на эту щель. Тут-то его и сцапала Олимпиада Алексеевна.
В тот же вечер отец отлупил меня своей бухгалтерской линейкой.
Я поклялся отомстить ненавистной Олимпиаде Алексеевне. Как-то раз, на перемене, пробегая мимо кабинета завуча, я увидел, как Олимпиада Алексеевна куда-то вышла, а дверь забыла запереть. Решение пришло мгновенно. Я рванулся в кабинет, к стене придвинул стол, взобрался на него, сорвал портрет и в клочья разодрал его. Но не успел я выскочить из кабинета, как возвратилась Олимпиада Алексеевна и, увидев в моих руках разодранный портрет, сграбастала меня и дико закричала. По телефону вызвала секретаря райкома партии.
Пока я вырывался из её клешней, в сопровождении милиции примчался секретарь райкома.
Как выяснилось позже, на портрете в кабинете завуча была вовсе не Олимпиада Алексеевна, а Крупская Надежда Константиновна.
Разразился страшный политический скандал. Моих родителей грозились исключить из партии. Но, слава богу, и отец (простой бухгалтер), и мама (акушер-гинеколог в родильном доме на улице имени Кагановича), были беспартийными. Меня с «волчьим билетом» решили исключить из школы и отправить в исправительную колонию. Но заступилась за меня директор школы Клавдия Ильинична (светлая ей память!), взяла на поруки и от колонии, под свою личную ответственность, отбила.
Помню, когда умер Сталин, утром прибежал к нам дядя Лева и с порога закричал:
– Поздравляю, он таки издох!
Вслед за дядей Лёвой пришла соседка тётя Нюра. Вся в слезах, с опухшими глазами:
– Ой, горе-то какое… – Повалилась на пол и заголосила.
Но нет худа без добра. Из-за смерти Сталина конец третьей четверти, которая должна была закончиться 20-го апреля, перенесли на 6-е марта, и по итогам четверти всем ученикам поставили пятерки.

Катта-Тошларская узбекская маца

Наша Узгаришка резко обрывалась узбекским кишлаком «Катта Тошлар» (Большие камни). Кишлак со всех сторон опоясывал овраг, на дне которого мы играли в «казаков – разбойников». Мы с Яшкой и Валеркой были казаками, а Хасан, Равиль и Низмутдин (по кличке Мудя) исполняли роль разбойников. Они прятались в кустах, мы их находили, и между нами начинался бой.
Как-то раз на дне оврага мы нарвались на незнакомых нам «разбойников» – мужика и женщину. Чем они там занимались, я тогда не понял и, как командир казачьего отряда, учинил «разбойнику» допрос: кто они и что они тут делают? «Подрастёшь, поймёшь, – ответил мне «разбойник». Выдрал из земли большой колючий куст и, что есть силы, выпорол меня. Я, как командир казачьего отряда, по-гайдаровски не проронил ни звука.

Почему я вспомнил об овраге? Не потому, что был позорно выпорот в присутствии друзей, а потому что по краям оврага громоздились большие валуны
Июль в Ташкенте – самый жаркий месяц. Камень раскалялся так, что плюнешь на него, и он шипит, как сковородка на огне.
В июльский полдень прибегает ко мне Яшка. В руках – кусок густого теста.
– Собирайся!
– Куда?
– В Катта Тошлар.
– Зачем?
– Будем печь мацу. Мне дедушка рассказывал, что евреи, когда скитались по пустыне, на камнях пекли мацу.
– Но мацу пекут весной на Пасху, а сейчас июль?
– На камнях мацу весной не испечёшь, потому что камни не прогрелись.
– Но ведь в пустыне не всегда евреям попадались камни?
– Если не было камней, они мацу пекли на спинах.
– Врёшь!
– Вот те крест! – Побожился Яшка. – В Торе так написано. Мне дедушка рассказывал. (Яшкин дедушка Рувим был набожным евреем). В кипе, с пейсами и с бородой, величиной с совковую лопату. Если Яшкин дедушка выходил из дома, кипу он менял на тюбетейку. И не из-за узбеков (они к евреям относились хорошо), а из-за антисемитов гоев. Когда они были выпимши, еврея в кипе и побить могли.
Но хоть Яшка и поклялся на кресте, я до конца ему не верил.
– На спине?! Но ведь это страшно больно?
– А то! Спина горит, как от паяльной лампы.
– Ты пробовал?
– А то! Помнишь, я зимой воспаленьем лёгких заболел?
– Конечно, помню. Я тебе клубничное варенье приносил.
– Мама мне на спину банки ставила. От боли я орал, как резаный. Дедушка не выдержал, положил мне на подушку Тору и сказал: «Моисей велел терпеть, и ты терпи. Ведь ты еврей»!
– И ты терпел?
– Терпел. Ведь я еврей!
Мы рванули на Катта Тошлар. Добежали до оврага, нашли огромный камень. Яшка на пробу плюнул на него, тот зашипел, как сковородка на огне.
– Годится! – Вывалил на булыжник тесто и кулаком стал его расплющивать, пока оно не превратилось в тонкую лепёшку. На лепешке тут же вздулись пузыри и стали лопаться.
Яшка содрал с камня дырявую лепёшку, скинул майку и завернул в неё «мацу». Я хотел было попробовать кусочек, но Яшка оттолкнул меня.
– Сначала дедушке покажем!
Дедушку Рувима мы застали, как всегда, за чтеньем Торы.
– Дедушка, мы мацу спекли на камнях. Попробуй!
Дедушка огладил бороду, поправил кипу, но к лепёшке не притронулся.
– Принеси-ка таз с водой и полотенце, – велел он Яшке.
Дедушка опустил в тазик руки: сначала левую омыл, а потом и правую. Насухо обтер их полотенцем. На иврите произнёс Благословение на поедание мацы и только после этого, как полагается по Торе, облокотившись левою рукой о стол, правой отломил крохотный кусочек и отправил его в рот.
Затаив дыхание, мы ждали, что он скажет. Дедушка пожевал лепёшку и воскликнул:
– Амехайя! Таки это настоящая маца! – И пообещал договориться с каким-то Исааком, который дома у себя на Песах выпекает нелегальную мацу, чтобы тот нас взял к себе в помощники.
– А ничего, что я крещёный? – спросил я дедушку Рувима.
– Крещёный?! – вздрогнул дедушка.
– В два года нянька меня решила окрестить. Когда родители пришли с работы и увидели крестик на моей груди, мама в обморок упала.
– Бедный мальчик… Вот и Левитан тоже был крещёный.
– А кто он, этот Левитан?
– Оман.
– Оман?
– Художник. В шабат синагогу посещал, а в ём ришон молился в церкви. Знаменитый был художник. Вся Россия его знала.
– Вырасту, тоже сделаюсь оманом, – размечтался Яшка.
Яшка с малых лет увлекался рисованием. Уговорил отца купить ему кисточку и краски. Тот согласился, но с одним условием: если Яшка перестанет на Катта Тошларе выпекать мацу. После мучительных раздумий Яшка все же согласился на такую жертву. Победила тяга к рисованию. Кстати, увлечение художественным творчеством сыграла в Яшкиной судьбе решающую роль.
Забегу вперед и об этом расскажу подробнее.
Итак, забыв Катта Кошлар (как требовал отец), юный Левитан записался в изостудию Центрального Дома пионеров города Ташкента. Руководитель студии народный художник Узбекской ССР Кахрамон Азизович Азизов таланты новичка отметил сразу. И, как поэт Державин, уходя на пенсию, благословил его на поступление в Республиканское художественное училище имени П.П. Бенькова. Загодя, «на вырост» написал ему рекомендацию.
После окончания училища Яшка по распределению попал в Ташкентский ТЮЗ. Первой его работой в качестве сценографа явилось оформление спектакля по пьесе В. Любимовой «Снежок», за которую автор была удостоена Государственной премии СССР. Пьеса рассказывала о дискриминации негритянских детей в американской школе. Действие происходит в небольшом городке Северной Америки после войны. Роль чернокожего парнишки по имени Снежок исполнял ведущий артист театра Георгий Цинкобуров. Спектакль имел большой успех. О нем писала пресса, отмечая блестящую игру артиста Цинкобурова и сценографию спектакля. Художник Яков Фельдман тут же получил приглашение в московский ТЮЗ, но от переезда отказался наотрез. Бросить без присмотра могилу дедушки Рувима он не мог.
Через четыре года, Яшка бросил сцену и переключился исключительно на живопись. Героями его полотен стали известные в Узбекистане люди. «Два капитана» – капитан милиции орденоносец Олимжан Каримов и капитан траулера Аральского морского пароходства Николай Захарченко»; Картина «Эстафета поколений» – Садовод колхоза имени Мичурина Хамид Салимов и ученик Лысенко Абдулла Зарипов в чайхане пьют чай.»; «Братание» – Встреча строителей Большого Ферганского канала с ударниками строительства Волго-Донского судоходного канала»; «Дети неба» – Герой войны летчик Абусамат Тайматов, 9 мая 45-го доставивший в Москву Акт о безоговорочной капитуляции Германии и Знамя Победы» – на аэродромном поле беседует с первыми парашютистками-узбечками Атаулаевой, Мирбабаевой и Балтабаевой»…
За эту серию картин Яков Фельдман был удостоен звания «Заслуженный художник Узбекской ССР». Был бы не евреем, а узбеком, наверняка, дали бы «народного».
Работы Фельдмана неоднократно экспонировались в Третьяковской галерее и дважды в Будапеште и в Софии – на выставках, посвящённых достижениям Советского Союза в области искусства.
После развала СССР Яков Фельдман остался не у дел. В бывшем сквере революции в Ташкенте (ныне сквер Амира Темура) по доступным ценам предлагает всем желающим (в присутствии заказчика) нарисовать их карандашные портреты.

Ассалом, рус халқи, буюк оғамиз!

Не могу сказать, что мое детство было таким уж безоблачно счастливым. Когда учился я в четвертом классе, отец купил радиоприемник «Балтика». Утро начиналось с Гимна Узбекской ССР.
Ассалом, рус халқи, буюк оғамиз,
Барҳаёт доҳиймиз Ленин, жонажон!
Приветствую тебя, русский народ, наш старший брат!
Славься, вождь бессмертный, Ленин наш родной!
Вслед за Гимном шёл урок утренней гимнастики. Сонного, отец стаскивал меня с постели. Вёл урок Николай Гордеев. «Приготовьтесь к выполнению гимнастических упражнений, – вещал Гордеев. – Выпрямитесь… Голову повыше… Плечи слегка назад… Глубоко вздохните… На месте шагом марш»!
Гордеева я ненавидел больше, чем Олимпиаду Алексеевну. Особенно зимой. Когда в нашей небольшой саманной мазанке буржуйка только-только начинала нагреваться. В комнате плавали слои густого дыма, а в ведре с водой плавала тонкая ледяная корочка.
– Гриша, пощади ребёнка! – просила мама.
Но отец был неумолим. Он мечтал сделать из меня спортсмена.
Гимнастический урок завершался растиранием холодным мокрым полотенцем.
После таких уроков я болел ангиной, громко кашлял и сопливился.
Спортсмен из меня так и не получился…

Еврейский йелэд

Как-то Яшкин дедушка спросил меня, знаю ли я идиш. Я ответил, что не знаю.
– А твои родители?
– Знают, но дома говорят по-русски.
– Почему?
– Не хотят, чтобы слышали соседи.
– А сам ты хочешь говорить на идиш?
– Хочу!
– А что соседи гои скажут? Не боишься?
– Я гоев не боюсь!
– Молодец, ты смелый мальчик! Начну тебя учить.
По такому случаю я спросил у дедушки:
– А можно, я примерю вашу кипу?
– Бэтах! – согласился дедушка. – Конечно, можно!
Я надел кипу и посмотрелся в зеркало.
– Вылитый еврейский йелэд! – Воскликнул дедушка Рувим. – Лэ-шана ха-баа бирушалим! («В следующем году в Иерусалиме»).
– А Иерусалим от Ташкента далеко?
– Далеко, малыш. Но мы с тобой обязательно туда поедем!
Прибежав домой, я рассказал родителям, что в будущем году мы с дедушкой Рувимом отправляемся в Иерусалим!..
– А дедушка Рувим об этом знает? – спросила мама.
– Он сам мне предложил!
Мама улыбнулась:
– Вот и хорошо. К будущему году я еще успею собрать тебя в дорогу. А где находится Иерусалим, он тебе сказал?
– Сказал, что от Ташкента очень далеко…

Новогодние китайские кальсоны

С наступлением зимы мама заставляла, чтобы я носил кальсоны. Я отчаянно сопротивлялся.
– Пусть кальсоны носят старики!
Но она была неумолима:
– Без кальсон ты из дому не выйдешь!
Приходилось подчиняться.
Окончательно я возненавидел эти чёртовы кальсоны в десятом классе, когда влюбился в Талю, одноклассницу. Но признаться не решался. Кто я, и кто она?! Я – мальчишка с Узгариша. Невысокого росточка, застенчивый, нескладный, сын скромного бухгалтера. И она – красавица, королева класса, свободно говорящая на английском и на идиш, дочь цеховика. Что она нашла во мне, не знаю.
Мы с ней платонически дружили. После уроков гуляли на «Комсомольском озере», рядом с Беш-Агачским рынком. Я угощал её узбекским куртом (солёный сушёный шарик из творога) и сливочным мороженым.
Часто вместе готовили уроки. Моя мама в ней души не чаяла.
Приближался Новый год. Таля предложила его встретить у неё. Родителей не будет, уедут на два дня к приятелям в Чирчик.
– А в свою компанию ты разве не идёшь?
– Приглашали. Отказалась.
– Почему?
– Этот Новый год я решила встретить наедине с тобой. Приходи, я буду ждать...
Я сообщил родителям, что Новый год буду встречать у Тали.
– Вот и хорошо, – обрадовалась мама. – Но учти, на улице мороз. Без кальсон я тебя не отпущу.
О кальсонах я и слышать не хотел. Разгорелся спор. В перепалку встрял отец.
– Или без кальсон ты остаёшься дома, или к Тале ты идёшь в кальсонах!
С отцом спорить было бесполезно. Пришлось надеть новые, с начёсом, китайские трикотажные кальсоны. Сиреневого цвета.
Таля меня уже ждала. На ней было бирюзовое приталенное платье с широкой юбкой, как у Людмилы Гурченко из «Карнавальной ночи», высокая причёска под «Бабетту». Я был в ленинградских скороходовских ботинках и в кургузом пиджачке ташкентской швейной фабрики «Красная Заря».
Мы сели за стол, открыли «Советское шампанское». Включили патефон. Поставили пластинку Козина.
Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые,
Цвела черемуха, О, как она цвела!
Тебя любил, тебе шептал слова несмелые,
Ты в полночь лунную мне сердце отдала.
Таля наполнила фужеры:
– Я загадала: в эту ночь мы с тобой должны стать взрослыми… Ты понимаешь, о чем я говорю?..
Я вздрогнул, уронил на пол фужер. Он разбился. Я бросился собирать осколки. Но она меня остановила.
– Это к счастью…
Ровно в полночь Таля поднялась из-за стола. Прошла в свою комнату. Сдёрнула с кровати покрывало, зашторила окно, включила на стене ночник, сняла с себя «карнавальное» приталенное платье и, оставшись в неглиже, легла в постель.
Я остолбенел. Впервые я увидел обнажённое женское живое тело. У меня от страха затряслись поджилки. (Хотя я до сих пор не знаю, где они находятся, и какие из себя эти самые поджилки). Она лежала на спине, ладонями прикрыла груди, смотрела в потолок и как будто бы молилась.
– Раздевайся и ложись, – сказала Таля.
– Куда?..
– Ко мне.
У меня, как у той вороны из крыловской басни, в зобу дыханье спёрло и заколотилось сердце. И не потому, что я был на волоске от интимного контакта. В конце концов, рано или поздно, это должно было случиться. А только потому, что на виду у Тали я должен был снимать кальсоны.
– Таля, извини, я сейчас вернусь…
Я выбежал на кухню. Стащил с себя кальсоны, связал тугим узлом и, распахнув окно, запустил в соседний двор. Но кальсоны, как назло, зацепились за ветку дерева и на ней повисли.
Я выскочил во двор, залез на дерево, попробовал их снять.
На мою беду на пороге появилась Таля.
– Что ты делаешь на дереве?!
– Пытаюсь снять кальсоны. Ты не знаешь, чьи они?
– Не знаю. Наверное, ветром принесло. Красивые. Они тебе понравились? Возьми себе. Считай, что это новогодний мой подарок. И возвращайся в дом! Я жду тебя.
Я снял с дерева кальсоны и перебросил их через дувал.
В дом я не вернулся. Так и ушел от Тали девственником, и оставался им, пока не стал студентом.
Но об этом я расскажу как-нибудь потом…

* * *
Промчались годы. Я давно живу на ПМЖ в Израиле, Яшка (теперь он Яков Соломонович) живёт по-прежнему в Ташкенте. Нет-нет, и прилетает в гости. Как-то прилетел в июле.
– Почему в июле? В самую жару?!
– Хочу в пустыне на камнях испечь мацу.
– А ты остался всё тем же Яшкой и совсем не изменился!
Мы обнялись, расцеловались. В датишном магазине , купив кошерную муку и бутылку кошерной минералки,мы отправились в пустыню Негев. С трудом взобрались на Масаду, и на скале принялись за нашу катта-тошларскую мацу.
Ах, как жаль, что рядом с нами не было дедушки Рувима…

И. Малкиэль. Старая Хайфа