* * *
Олег – хороший поэт. Вообще, как я уже писал, он человек талантливый: Легко поступил в московский Литинститут на заочное отделение, где за восемь лет, уже дошёл до третьего курса и там застрял, видимо, навсегда. Окончившие это замечательное учебное заведение подтвердят, что такое возможно и случается часто. В трудные для страны 80-е годы Олег вступил в ряды коммунистической партии и был принят в Союз Писателей, ленинградское областное отделение. К тому времени он уже стал чемпионом по количеству публикаций в периодической печати, в малотиражках, стенной печати и литературных приложениях. Все его публикации украшались портретом автора. Здесь следует напомнить, что в те годы в нашей стране в качестве туалетной бумаги, из-за её дефицита, часто употребляли газетную, ежедневно, а потому мужчинам и женщинам, лицо Олега очень быстро стало уже хорошо знакомо, но СЛАВА всё не приходила к поэту, должно быть, ей требовались другие пути и проходы.
А мне стихи Олега нравятся.
Человек на спине лежал,
Обручальным играл кольцом
А комар всё жужжал и жужжал
Надоедливо, над лицом.
На виски давила жара,
Вспоминались жена и сын
Человек убил комара
И остался совсем один.
* * *
Симка Зеленкин пишет: «Мне хорошо в предпраздничной гуще народа. Вот он: культурный досуг, вот она свобода. Гуляй себе от самого винного отдела до шашлычной и далее, до самого, с каждым днём все ближе и ближе приближающегося, коммунизма!
А в небе негасимо горит лампочка Ильича!
Лампочка Ильича горит, освещая отдых трудящихся и трудовые будни творческой интеллигенции.
Розовато-красный предпраздничный червонец как знамя реет над храбрыми бойцами идеологического фронта.
Художники, артисты и циркачи, затейники и значкисты-пенсионеры, лекторы-международники и балерины — все.
Это Ваш праздник! Все в атаку! Ура!
Художники срисовывали Ильича прямо с первоисточника, а за первоисточник давно уже с общего согласия принято изображение Ильича на красной двадцатипятирублёвке.
Праздничные портреты вождей и членов политбюро нужны всем.
А художники Худфонда, принимают заказы только по предварительным заявкам!
А нерасторопные хозяйственники, пусть платят, пусть бьются в поисках трезвого специалиста. Короче, не только Альберт Чупров с Боливаром надрывались на идеологическом фронте за самое светлое коммунистическое будущее на самых капиталистических началах, то есть за наличные.
* * *
Евграф поселился у своего друга в Кельне. В солнечные дни Евграф рисует пастелью портреты прохожих в окрестностях площади Neumarkt. Он говорит: «В Германии мне часто встречались очень знакомые лица. Где я мог видеть их? Когда? Ах, да это же «публика» с картин Босха, Брейгеля, Кранаха, Дюрера... Те же «милые черты». Сквозь века!».
* * *
Я верую, потому что Бог есть.
* * *
Иногда мне в башку приходит очень простая мысль: «Кому нужны мои записки? Надо ли их публиковать? Всякий и каждый смог бы написать не менее интересные записки. Впрочем, если он действительно «всякий и каждый», то не станет писать ничего подобного. Зачем ему это?»
* * *
Русские зимы – уникальное явление природы.
Я никогда не задумывался над тем, что и климат, и любая географическая местность уникальны. Эта самая очевидная истина почему-то только в эмиграции отозвалась такой пронзительной нотой. Пересадка на новую почву, в самом прямом смысле – в новую среду. Здесь, в эмиграции, по-особому вспоминается огромная красивейшая страна. От сознания невозвратности, невозможности и горько, и досадно. Грузия, Абхазия, Крым, средняя полоса России, лесостепь, Белоруссия, Прибалтика, Украина.
«То, что было, то давным-давно уплыло». Самоваров несколько высокопарно говорит о том, что река времени не возвращает ничего и усмехается, словно это шутка. «Все проходит, как лето и юность...»
* * *
Да разве наши страсти, наши чувства, изменились за прошедшие тысячелетия? Михаил Лопухов своему киносценарию дал название «Коварство и Любовь», («КиЛ») – скромно, как Шиллер. Впрочем, позже это название неоднократно изменялось. Было и «Бабье лето», и «Повесть прощальная» и др.
Но в дневнике диалоги и тексты этого сценария записаны им под первоначальной аббревиатурой «КиЛ».
* * *
Миша Лопухов явился в РОМ С. по одной из многочисленных повесток, в отличие от предыдущих, в ее графе «в качестве» стоял не прочерк, а закорюка, которую можно было истолковать, как слово «свидетеля». Лопухов явился в РОМ С. в пятницу к 14 часам, как было указано. Паспорт у него изъяли сразу же и попросили подождать.
Лишь в 16 часов милиционер, как бы, между прочим, вежливо попросил Лопухова пока пройти в помещение для задержанных, и о нем опять забыли. А время шло. Никаких объяснений. Наступила ночь.
Лопухов провертелся до утра на нарах, а в субботу в его камеру поместили ещё двух арестованных – угрюмого старика и мужчину лет сорока с наколками на кистях рук. Угрюмый старался выглядеть пострашнее, говорил на тюремном жаргоне, а второй все посмеивался. Лопухову хотелось говорить, жаловаться, рассказывать, возмущаться, искать сочувствия, но он как-то сразу понял, что лучше ни в какие разговоры не вступать.
Наступала вторая ночь. Старик уже командовал, занял лучшее место, на котором предыдущую ночь спал Лопухов. Но Лопухов твёрдо заявил, что будет спать там, где спал и никому это более удобное место не уступит. Какой уж там сон! В камере было душно от центрального отопления и отсутствия вентиляции. Старик храпел. В воскресенье с утра выяснилось, что сокамерники Лопухова знали друг друга и раньше. Злоба старика теперь уже обратилась к тому, с наколками, а тот все только посмеивался. Лопухову иногда казалась его усмешка знакомой. Да он где-то ее уже видел, встречал. А старик все злился, и, вероятно, была на то причина. Впрочем, все это Лопухов только предполагал. А время шло. Наступило утро понедельника. В 10 часов Лопухова вызвали в дежурное отделение, возвратили паспорт и разрешили идти домой.
– А за что вы меня арестовали?
– Не знаю. Это не в мою смену. Может быть, у вас проблемы с налоговой инспекцией? Хотите, оставайтесь выяснять. Вы можете гордиться, в вашей камере в 1916 году сидела революционерка Вера Засулич.
Миша поспешил домой. С налоговой инспекцией у него никаких проблем не было, да и занимался этим делом бухгалтер. Верой Засулич он очень гордился.
* * *
Из России в Кельн возвратился Павел Соколов. О своих петербургских впечатлениях он рассказывает:
«Обыватель наконец-то понял, что опоздал, что все уже захвачено и поделено. Процессы захвата и дележа ещё продолжаются, но, давно прошло то время, когда следовало торопиться совершить преступление, дабы тебя не опередил ловкий сосед, друг или товарищ.
У москвичей, как всегда, возможностей было больше, и они их не упустили.
Политики ещё что-то разыгрывают в мутных водах слепых народных страстей. Человек все так же беззащитен и бесправен. Его могут безнаказанно избить, ограбить, убить, изнасиловать».
* * *
Современных русских писателей, выживающих в эту трудную пору, не назовёшь просветителями, властителями дум, выразителями новых идей, надежд и чаяний. Где эти литераторы? Где эти идеи и чаяния?
На литературном рынке новые имена авторов многосерийных детективов и фантасты. Вот резвятся приблатнённые концептуалисты. О чём они, для чего? Впрочем, все мы писатели, не мне судить их.
Просто, день сегодня дождливый, промозглый, Лопух пришёл со своими обидами, тёща, как всегда, скандалит.
* * *
Меня зовут Симофей, или просто Сима. Имя моё редкое, от него произошли такие замечательные слова, как «симфония», «Симферополь», «симуляция», «Симирамида» со всеми ее садами и даже «Симафор», последних два слово впоследствии были исправлены бездельниками — филологами.
О себе я уже писал в рассказе «Крыса», который, как я слышал, понравился Вам. Вы его высоко оценили, совершенно мне не понятно за что. Но для тех, кто ещё ничего не знает обо мне, а хочет знать (есть ещё и такие любознательные клиенты), я ещё раз сообщаю.
Я родился в 1938 году в коммуналочке Климова переулка, в том уголке, Великого города, который в пушкинские времена назывался Коломной. Три комнаты — три семьи. Пакины — пять человек: дед, муж, жена и двое детей; Ракукины — трое, и наша семья: отец — инженер Давид Островский, мать — юрист Полина Саваофовна Эдинбургская, (пусть земля им будет пухом), и двое детей – я и моя старшая сестра Валерия. Я график-тромбонист, получивший образование в академии прикладного искусства им. покойной Веры Ивановны Мухиной.
Я уже в Израиле. Меня, в составе группы «Алеф», выперли из России в 1977-ом, перед олимпийскими играми, исполняя программу очистки города от неблагонадёжных сограждан. На Родине мне было не сладко, ну и что?
Моя русская жена кандидат физико-математических наук Галка учит иврит. Я сижу под вентилятором и вспоминаю свою отшумевшую ленинградскую жизнь, ленинградскую прохладу, знакомые имена. Все это здесь называют сентиментальными эмигрантскими соплями.
Тому, кто знаком с моими соседями по климовской коммуналочке и с моим семейством, объяснять не надо, почему в тот год жить в комнате на Климовом переулке стало мне совсем невмоготу и при первой же возможности, я свалил из этого гадюшника. Но не буду затягивать предисловие. Кто читает эти предисловия? Читайте мой рассказ о происшествии в мастерской художника Сергея Сидорова. Этот рассказ Вы найдёте на страницах этого дневника.
* * *
Все мы сочинили сказку о себе...
* * *
Рассматриваю мамины фотографии: здесь ей шестнадцать лет, а вот здесь я родился, здесь ей уже тридцать, здесь – тридцать шесть...
Мама, ненаглядная, как редко я видел тебя, а мог чаще.
* * *
Мой сосед Василий Петров сокрушается: «Вот скоро и мы помрём, а «по-настоящему» жить так и не начали, не успели, а может быть, не успели даже повзрослеть. Все спешим куда-то, строим, не достраиваем, а уж развалилось – и впору начинать сначала. Состарившиеся дети, сироты».
* * *
Альке ещё с детства нравилось стихотворение К.Р (Константина Романова) «Как хороши тогда, как свежи были розы!». Не знаю где и когда она его прочла или услышала. Она даже автора не знала. Но вот что она написала:
«Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит:
«Как хороши тогда, как свежи были розы!...»
И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на руку и склонив голову к плечу, сидит девушка и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звёзд.
Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как ровно дышит ещё не вполне расцветшая, ещё ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, – но, как бьётся моё сердце!
«Как хороши, как свежи были розы...»
А в комнате все темней да темней... Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шёпот...
«Как хороши, как свежи были розы...»
Встают передо мною другие образы... Слышится весёлый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара...
«Как хороши, как свежи были розы...»
Свеча меркнет и гаснет... Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмётся и вздрагивает у ног моих старый пёс, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну... и все они умерли... умерли...
«Как хороши, как свежи были розы...»
* * *
Белоцерковский жалуется: «Когда-то слово правды, сказанное шёпотом, разносилось эхом и резонансом по всей стране и за ее пределами, а сегодня меня не слышат, меня не слушают. Я пишу, пишу, кричу, кричу, подмечаю, объясняю, обвиняю, оправдываю, оправдываюсь, открываю, вынимаю, предъявляю... А никто не смотрит, не видит, не слышит. Только иногда рядом стоящий улыбнётся из вежливости, а чаще вздрогнет, плюнет и перекрестится. Что случилось? В чём причина? Почему?
«Почему? Почему?» Да потому, что все кричат, все объясняют, все открывают, вынимают, предъявляют, подмечают... Кто кого в такой ситуации станет слушать?
предыдущая страница | следующая страница
