Страниц: 1 2 3 4 5 6

2. Место рождения

В свидетельстве так:
Место рождения ребёнка: город, селение: село Брич-Мулла.
Район: Бостандыкский.
Область, край: Южно-Казахстанская область.
Республика: Казахская ССР.

Данный пункт свидетельства особенно раскидист и ветвист по части разновидностей правды – этой блудливой дочери истины. Больше всего здесь «правды» только данного времени, правды осени 1945-го года. Но вот наступила хрущёвская оттепель и, вместе со многим другим, первая правда моего места рождения растаяла, вытекла в никуда, и в выданном мне в 1961-м году серпастом и молоткастом советском паспорте обрела иной вид: Место рождения: Узбекская ССР, Ташкентская область, Бостанлыкский район, село Бричмулла^[1] .

Ставшее Бричмуллой, расположенное на краю края советской земли родимое селение /кишлак/ Брич – Мулла с 1980-го года приобрело всесоюзную известность, благодаря бардовской песне «Бричмулла»/текст Дмитрия Сухарева, музыка Сергея Никитина/.

Считаю, что мне, человеку, по большому счету, не слишком везучему, в данном конкретном случае сказочно повезло, как мало кому из сограждан, родившихся в мелких, по праву или не по праву забытых богом местах: сёлах, посёлках городского типа, хуторах, мызах, кишлаках, аулах, выселках, станицах и стойбищах. Такого рода нано патриотизм незнаком родившимся в больших, известных всей стране и многократно воспетых славных городах, типа:

Дорогая моя столица, золотая моя Москва;
Петербург! У меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса;
Ай, Одесса, жемчужина у моря, ай, Одесса, видала много горя;
Если знал бы, с кем еду, с кем водку пью, – он бы, хрен, доехал до Вологды;
Служил он в Таллинне при Сталине;
Ай Баку, джан Баку, ай гюзель Баку;
Раз в Ростове-на-Дону я первый раз попал в тюрьму;
Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож.
Ай джан, ай джан, милый Ереван;
Омск, Томск, Челябинск – скоро Ташкентский вокзал, ну и т. д.

Но, с другой стороны, по-своему прав и друг моей ташкентской юности – поэт Александр Файнберг: Уж лучше быть безвестной речкой Белой, //Чем знаменитой Чёрной Речкой быть.

В разделе «свидетельство» (за исключением моих неизбывных попрыгушек в разные стороны), посвящённому месту моего появления на свет, я приведу стихотворный текст прославившей это место песни полностью.

БРИЧМУЛЛА

Был и я мальчуган и в те годы не pаз
Пpо зелёный Чимган слушал мамин рассказ
Как возил детвоpу в Бpичмуллу таpантас
Таpантас назывался аpбою

И душа pисовала каpтины в тоске
Будто еду в аpбе на своём ишаке
А Чимганские гоpы цаpят вдалеке
И безумно пpекpасны собою

Hо пpошло моё детство и юность пpошла
И я понял не помню какого числа
Что сгоpят мои годы и вовсе дотла
Под пустые как дым pазговоpы

И тогда я pешил pаспpощаться с Москвой
И вдвоём со своею ещё не вдовой
В том кpаю пpовести свой досуг тpудовой
Где свеpкают Чимганские гоpы

Сладостpастная отpава золотая Бpичмулла
Где чинаpа пpитулилась под скалою под скалою
Пpо тебя жужжит над ухом вечная пчела Бpичмулла
Бpичмуллы, Бpичмулле, Бpичмуллу, Бpичмуллою

Мы залезли в долги и купили аpбу
Запpягли ишака со звездою во лбу
И вpучили свою отпускную судьбу
Ишаку знатоку Туpкестана

А на Кpымском мосту вдpуг заныло в гpуди
Я с аpбы pазглядел сквозь туман и дожди
Как Чимганские гоpы цаpят впеpеди
И зовут и свеpкают чеканно

С той поpы я аpбу обживаю свою
И удвоил в пути небольшую семью
Будапешт и Калуга, Паpиж и Гельгью
Любовались моею аpбою

Hа Камчатке ишак угодил в полынью
Мои дети оpут а я песню пою
И Чимган освещает доpогу мою
И безумно пpекpасен собою.

Стихотворение «Бричмулла», ставшее текстом одноименной песни, содержит 36 строк, из которых только в первых четырёх, являющихся и песенным припевом, говорится о реалиях горного посёлка. Не побывавший там, из песни не так уж много чего о Бричмулле узнает.

Да, у подножия скал, наряду с прочей туземной растительностью, встречаются и чинары. Самая толстоствольная, больная, старая и дуплистая доживает свой долгий век у входа в поселковую чайхану. Если вы придёте туда пешком или приедете верхом на своём ишаке в жаркий полдень, усядетесь, сняв обувь, на деревянную тахту или, не решившись обнародовать запах носков дальнего путешественника – усядетесь в обуви за столик в тени чинары, и если чайханщик поставит на его пластиковую поверхность рядом с пиалой и чайничком зелёного чая, у которого отбитый кончик носика заменён кусочком металлической трубки, блюдце с липкими от жары сластями, то таки да, непременно, рядом окажется и вечная пчела.

Уже умею ездить на трехколесном велосипеде.

На деревянном стульчике работы деда Петрунина.

Окажется потому, что здесь издавна занимаются пчеловодством и бостандыкский мёд с тонким ароматом цветущих на экологически чистых горных склонах растений считается на Ташкентских базарах из лучших и стоит дорого. Если же до прилёта в чайхану пчела залетит в открытое окно местной таджикской школы, и там, посидев незамеченной на уроке русского языка, запомнит правила склонения существительных женского рода с окончаниями на а – я, то, возможно, она из вечной превратится в вещую пчелу и будет жужжать о том, что расслышал чутким ухом поэт. Но если она прилетит прямо из улья, то, возможно, расскажет не менее интересную историю, произошедшую с уже упомянутой в разделе «имя» Сайорой-апой, трудившейся в 1940-м году на местной колхозной пасеке.

История эта такова… В тот год Сайора, в октябре, как обычно, извлекла из ульев соты с наработанным пчёлами мёдом, слила мёд в канистры типа молочных и сдала приезжим из Газалкента учётчикам. Работала она в тот год как всегда честно и старательно, не хуже, но и не так уж намного лучше других пасечников. И медосбор получился у неё вполне приличный: в среднем 25 кг с каждого из восьми её ульев. Но кто-то из учётчиков или из другого письменного начальства, то ли напутал, то ли описался, и по ушедшим «наверх» документам вышло у неё: 200 кг с одного улья.

Это произошло в эпоху торжества лысенковщины, когда ждали обещанных народным академиком сельскохозяйственных чудес и верили в чудеса… И пошло-поехало на манер тыняновского поручика Киже. Стали приезжать к ней незнакомые важные и очень важные люди. её хвалили, заглядывали в глаза, спрашивали – в чем секрет, просили поделиться бесценным опытом. Она же почти ничего не понимала. Не понимала ещё и потому, что с ней говорили на русском или на казахском языке.

Мы в Богустане, в гостях у семейства Сайеры-опы. Рядом с матерью — наша соседка по ташкентскому двору Сима Беккерман. В 1956-ом — студентка. Меня на фотографии нет. Ушел с двумя старшими сыновьями Сайеры собирать дикорастущие грецкие орехи.

Оба языка таджичка Сайора знала плохо, но признаться в этом стеснялась, и на все вопросы отвечала односложно или просто кивала головой. В местной казахской газете напечатали статью о Сайорином трудовом подвиге. А затем – ей велели надеть все самое лучшее и повезли на какое-то очень торжественное собрание в областной центр, в город Чимкент, и там вручили орден Ленина и большой чёрный платок с кистями и розами жёлтого, розового и красного цвета.

Чудеса такого рода случались тогда и в центре, и на окраинах огромной страны, но наибольшая их концентрация наблюдалась в республиках Средней Азии, овеянных ароматом сказок Тысячи и Одной Ночи, с их Волшебными Лампами Аладдина и производственными возможностями джиннов, извлечённых из бутылочного заточения, а также практикой рисковых шутников типа Ходжи Насреддина по развешиванию национальной по форме и национальной же по содержанию длинной лагманной лапши на ушах ханских и эмирских чиновников. Вот выписка из официального документа означенной эпохи:

Указ Президиума Верховного Совета СССР от 21 января 1939 года о награждении орденом Ленина Ташбаева Ахмеджана – звеньевого колхоза имени Бельского^[2] Ташлакского района Ферганской области, сдавшего 130 (!!! В. Ф.) центнеров хлопка с гектара.

Запредельное трудовое достижение Ахмеджана вполне сопоставимо с Сайориным, и также могло быть связано с припиской шаловливого нуля к разумной 13-центнеровой урожайности хлопка, выращенного на плодородных поливных землях ферганской долины.

В красивой курточке, сшитой из материала маминой юбки, купленной до войны где-то в Европе.

Неизвестно, когда и каким образом Сайора поняла истинную причину произошедшего. Из её сбивчивого рассказа моя мать запомнила только, что, поняв – бедолага очень сильно испугалась, и в Газалкенте, в райкоме партии, плача и бормоча извинения, пыталась орден и платок вернуть. Но молодой русский секретарь райкома строго сказал ей: «Наша партия выданные труженикам награды назад не берет». Он повелел ей немедленно вернуться в Богустан, там продолжать также добросовестно трудиться и крепко держать язык за зубами. Времена были суровые и местные власти боялись огласки. Боялись не за Сайору. Боялись, и не напрасно, за себя. Она же, рассказывая эту историю, всегда повторяла, утирая концом платка уголки увлажнявшихся глаз: «советский власть – самый лучший власть… справедливый власть… если подарок дал, никогда обратно себе не заберёт». Орден этот она хранила и берегла, матери моей, с которой была сердечно дружна, осторожно открыв красную коробочку, показывала, но никогда его, в отличие от наградного платка, даже по советским праздникам не носила. Близкая по духу сталинского времени история произошла через восемь лет совсем в другом месте, совсем с другими людьми и совершенно по другому поводу. её нам, студентам третьего курса физического факультета ТашГУ, рассказал в 1964-ом году профессор Г. Н. Шуппе в одной из лекций его оригинального курса «Строение вещества», прочитанного взамен стандартно следующей по учебной программе «Атомной и Ядерной физики»^[3].

Весной в том же дворе. Отец, мать, младший брат Миша и я, ученик четвертого класса.

В 1947-ом году советские академики – известные специалисты в области физики космических лучей – родные братья Артём Исакович Алиханян и Абрам Исакович Алиханов опубликовали сенсационную статью: «О существовании частиц с массой, промежуточной между массой мезотрона и протона». Сообщалось об обнаружении в космических лучах более десятка новых элементарных частиц, названных авторами «варитронами», или «промежуточными мезонами». В 1947-м году мир элементарных частиц был ещё очень беден. К тому времени были известны: электрон /Дж. Д. Томсон, 1887/, протон /Э. Резерфорд, 1919/, нейтрон /Д. Чедвик, 1932/, позитрон /К. Андерсон 1932/ мезотрон, названный в последствии мю-мезоном /К. Андерсон, 1936/.

Результат представлялся не только важнейшим научным достижением мирового уровня, но, в свете целей и задач развёрнутой на августовском 1946-го года пленуме ЦК КПСС борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом, ещё и крайне своевременным. Открыватели первых трёх частиц были британцами, а извлёкший две последние из тех же космических лучей К. Андерсон – американцем: все – из бывших союзников и нынешних лютых врагов, и инспираторов низкопоклонства. Получалось, что братья, одним своим открытием, по числу новых элементарных частиц превосходящим все прежние вместе взятые и обнаруженные за полвека /1887 – 1936/ англо-американцами – круто, до кровавых соплей, утирали задранные носы этим высокомерным «иностранцам – засранцам». Неудивительно, что в 1948-м году братьям была присуждена Сталинская премия первой степени.

К сожалению, через пару-тройку лет, и на Западе, и в СССР, группой академика Скобельцина, с очевидностью было установлено: результат братьев оказался, увы, ошибочным. Братья, в отличие от академика Лысенко и его соратников, не были ни неучами, ни жуликами. Они «честно» ошиблись. Такое в науке бывает и может случиться со всяким. Их подвела поспешность, с которой был опубликован «сенсационный» результат. Опубликован без скрупулёзной перепроверки, из-за, обычной, понятной в таких случаях, боязни потерять приоритет первооткрывателей.

Но сразу после момента неоспоримой истины, они, уже с другой, много большей боязнью, понесли повинные, тогда ещё роскошно кудрявые головы в Комитет по Сталинским премиям. Понесли, с целью эти полезные стране головы спасти путём покаяния и возврата незаслуженной премии. Но там, в Комитете, после звонка комитетского секретаря куда надо, с академическими братьями поступили точно так же, как и с куда как менее учёной Сайорой-апой. Абраше и Артюше /так называл на лекции друзей своей молодости Георгий Николаевич/ со всей строгостью разъяснили, что Сталинские премии всех степеней возвращению не подлежат. Им наказали продолжать заниматься своей, во всем, кроме призрачной возможности утереть вражеские носы, бесполезной для страны физикой космических лучей, сидеть тихо и больше никогда не беспокоить по пустякам занятых государственных людей. Такие вот имели место и время дела в нашей юной прекрасной стране, от Москвы и до самых дальних её окраин…

Итак, все, что поётся в припеве о бричмуллинской чинаре и о бричмуллинской пчеле, я, как абориген здешних мест, слушаю с удовольствием, а, иногда, даже напеваю тихонечко и сам. Однако данная в первой же его строчке характеристика моего родного кишлака как золотого и преисполненного сладострастной отравой поселения нравится мне много меньше. Те же слова, но с куда как большим на то основанием, можно отнести к Злате Праге и Лас-Вегасу, Монте-Карло и Дубаю, к Рио-де-Жанейро, к Одессе, Сочи и Ялте, к Рублевскому шоссе или даже к Москве Златоглавой в целом. Они свидетельствуют лишь о приверженности автора к приподнятому над грешной и грубой Землёй романтическому литературному направлению. О том же – упоминание рядом с Будапештом, Парижем и загадочной в данном перечне Калугой – города Гэль-Гью, существующего только в романах Александра Грина – короля русской романтической прозы.

Это моё, сугубо личное мнение, не имеет прямого отношения к правде и уж совсем никакого – к истине. В отличие от точных наук, где есть общепринятые чёткие критерии оценки результатов исследований, в суждениях о поэзии царит произвол вкусовщины. С учётом всех сделанных оговорок, продолжу. Считается, что романтический флёр делает поэзию поэтичной и тем отличает её от прозы, на которую так похожа реалистическая поэзия. Вот – кондовый реалист Иван Бунин:

Над синим понтом – серые руины
Остатки древней греческой тюрьмы.
На юг – морские зыбкие равнины,
На север – голые холмы.

Или ещё он же:

Старик сидел, покорно и уныло
Поднявши брови, в кресле у окна.
На столике, где чашка чаю стыла,
Сигара, нагоревшая струила
Полоски голубого волокна.

Поэзию Бунина любители романтики относят ко второму, если не к третьему сорту. Аргумент: все это можно сказать прозой и будет не хуже. Но вкусовщина – есть вкусовщина… а мне, что бы кто там ни говорил, нравится, и все тут. В 60-е годы, годы крушения целой когорты авторитетов, многие мои ровесники, да и я тоже, устоялись на том, что во всех спорных случаях нужно самостоятельно аргументировать и отстаивать свою точку зрения ни на кого не ссылаясь. Но здесь – все же сошлюсь. Этот весьма непопулярный взгляд на бунинскую поэзию воинственно отстаивает несоизмеримо более меня понимающий в делах, связанных со складыванием слов в предложения, человек – прозаик и поэт Владимир Набоков. От себя лишь добавлю: стихотворения большинства поэтов, в том числе и очень хороших, порой немногое теряют от замены одних слов на другие, близкие по смыслу /я здесь не имею в виду титанов порядка величины Козьмы Пруткова, который сам для своей поэтической строчки: когда встречаешь человека, который наг… предлагает равно приемлемый альтернативный вариант: когда встречаешь человека, на коем фрак/. С Бунинскими стихами это не проходит. Замена любого слова разваливает стихотворение. Не только у Дмитрия Сухарева, но и у многих других русских и советских поэтов характер восприятия окружающей автора действительности резко романтизируется при переходе к пёстрой и пряной восточной тематике.

Вот Сергей Есенин:

В Хорассане есть такие двери,
Где обсыпан розами порог.
Там живёт задумчивая пери.
В Хорассане есть такие двери,
Но открыть те двери я не мог.

Вот Дмитрий Кедрин:

У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.

Вот Арсений Тарковский:

Да пребудет роза редифом[4],
Да царит над голодным тифом
И солёной паршой степей
Лунный выкормыш – соловей.

Вот Остап Бендер:

Цветёт урюк под рокот дней,
Зарей горит кишлак,
И меж арыков и аллей
Идёт гулять ишак.

Куда конь с копытом, туда и рак с клешней… вот и я сам туда же:

Петля времён, постылое горнило.
Восток, восток… здесь будет все что было.
И память хромосомная хранит
Верблюжий грубый профиль горбоносый,
Пустынь азийских плоские подносы –
Диаспору моих могильных плит.

Из технически совершенного текста стихотворения «Бричмулла», как изо всякого творения настоящего поэта, мы более всего узнаем не об означенном в заглавии предмете, явлении, событии – а об его авторе. И узнаем не о том, что и так хорошо известно,^[5] а о самом важном, сокровенном и часто осмысленном даже самим автором ещё не до конца, порой только на интуитивном уровне.

Мы узнаем, что у поэта Дмитрия Сухарева,^[6] а возможно, и у биолога Дмитрия Сахарова была сокровенная детская мечта/а все мы, какие ни есть, родом из детства, все – от верховного и главного командующего до рядового и самого зачуханного его оппонента из «пятой колонны»/ о путешествии на собственном гужевом, экологически чистом арба-ишачьем транспорте в окрестности безумно прекрасных собою, расположенных всего в каких-нибудь – там 35 километрах от золотой Бричмуллы Чимганских гор.

следующая страница

[1] Свобода, пришедшая с распадом СССР, коснулась своим легким крылом и правил правописания. Вот, возможно, ещё неполный, список именований моей малой, но милой исторической родины в литературе настоящего времени: БричМулла, Бричмулла, Бричмула, Бурчмулла, Бурчмулло. Так что, господа, — свобода, как и все хорошее и разное в этом мире, имеет свою изнанку. Поэты всегда понимали это лучше всех. Так, известный борец за вашу, нашу, ну, и за свою свободу тоже — поэт Евгений Евтушенко, с младых ногтей, ещё в оттепельном 1959-м году, чувствовал эту тревожную двойственность, предвидел — куда идём и чем, там в конце пути, вся эта канитель закончится: Ты впереди, пустынная свобода…// А на черта ты нужна!// Ты милая, но ты же и постылая,// Как нелюбимая, но верная жена.

[2] И кто он такой, этот Бельский, именем которого называли, а после войны перестали называть узбекские колхозы? Уж ни Лев ли Николаевич Бельский /настоящее имя Абрам Михайлович / — комиссар ГБ 2-го ранга, заместитель наркома внутренних дел СССР, работавший до 1930-го года полпредом ГПУ-ОГПУ по Туркестану, арестованный в том же 39-м году и расстрелянный в 41-м?

[3] Этот лекционный курс, по тематике хотя и близкий к стандартному, был оригинально задуман, блестяще прочитан и запомнился, как никакой другой. Учебный материал излагался в той же последовательности, в которой Бог строил Мир из подручного ему материала: элементарные частицы — ядра — атомы — молекулы — газы, жидкости, твёрдые тела и плазма. На эти лекции приходили и студенты старших курсов, и преподаватели. Прошло 50 очень плодотворных для основ физической науки лет, и теперь так построенный курс «строения вещества» пришлось бы начинать с ещё больших глубин: с кварков, глюонов и с теории струн.

[4] Редиф — в средневековой восточной поэзии — слово или группа слов /в данном случае – роза/, повторяющихся в стихе за каждой рифмой.

[5] «Дмитрий Сухарев» - это поэтический псевдоним Дмитрия Антоновича Сахарова – доктора наук с мировым именем в области исследований нейробиологии беспозвоночных, академика РАЕН, члена Международных научных организаций и редколлегий международных журналов, активного участника бардовского движения, поэта и переводчика. Поэтический дар и даже серьезное поэтическое творчество совместимо и с любой другой трудовой деятельностью. Мудрый Евгений Винокуров писал: Поэт бывал и нищим, и царем,//Морским бродягой погибал на море.//Ушастым клерком он скрипел пером,//Уныло горбясь за полночь в конторе.

[6] Почему выбран такой псевдоним? Только ли по созвучию? Возможно, Дмитрий Антонович хотел подчеркнуть, таким образом, некоторую сухость своей поэтической манеры? У всех поэтов, от Василия Лебедева-Кумача и до аж Вильяма Шекспира есть свои достоинства и свои недостатки. Но сухости в поэзии Сухарева нет. Если она когда и была, то из «Бричмуллы» видно, что он её успешно преодолел.