Антонин Лим
О ПРОВИНЦИАЛИЗМЕ
Произнося слово «провинциализм», мы обычно автоматически представляем себе тех, кто живёт где-то вдалеке от главных путей, шоссе, автострад, авиа или пароходных линий, тех, кого история каким-то образом обошла стороной или кто ее каким-нибудь способом сам обошёл, чтобы постепенно оказаться чуть ли не на иной планете, в ином, разумеется, прошедшем времени, в иной, разумеется, менее великой истории и жить там иной, разумеется, менее интересной или даже совсем неинтересной жизнью, вдалеке от главных направлений развития цивилизации и культуры.
В. Аксёнов "Затоваренная бочкотара". Иллюстрации Валерия Архипова
Правда, вполне могло произойти и нечто обратное. История по самым разным причинам нередко начинает искать новые главные пути, которые пересекаются на новых перекрёстках и направляются к иным целям. Провинциализм мог стать, таким образом, уделом отнюдь не географическим и отнюдь не связанным с привычной отдалённостью от центров цивилизации, а историческим, будучи результатом того, в чём одни видят колесо истории, другие – перст Божий, третьи – исторический процесс, развитие, если не сказать прогресс, и так далее.
В конце концов может показаться, что этот второй вариант – скорее правило, а первый – скорее исключение. Что на свете гораздо меньше тех, кто никогда не имел возможности проявить величие, быть в центре и для кого провинциализм вследствие этого стал уделом, и гораздо больше тех, кто такую возможность имел, ею пользовался, а потом история их каким-то образом обошла и они из метрополии превратились в провинцию. По чьей вине? По собственной? По чужой? Положительно ответив на любой из этих вопросов, мы неотвратимо поддадимся провинциальному образу мышления. Угрызения совести, доходящие до коллективного мазохизма, равно как и слезы над упущенным шансом или несправедливостями географии и демографии, а чаще бессильная брань в адрес тех, кто во всем виноват, или ностальгическое воспевание, мифологизация утраченного прошлого – безразлично, давнего или не слишком давнего, – все это вместе или по частям означает: замкнуться в рамках своей периферии, в своём уезде, крае или деревне, откуда, как правило, нет выхода. Обстоятельства, при которых был задан вопрос, и обстоятельства ответа на него столь тесно связаны с локальным уделом, мироощущением и контекстом, что такой выход они практически исключают.
Но можно ли избежать подобных вопросов? Можно ли на них не отвечать или хотя бы не пытаться ответить? По всей видимости – нельзя, наверняка – нельзя, однако это ещё не повод, чтобы превратить их в исходную точку собственного интеллектуального существования, в меру и смысл вещей, чтобы противопоставлять человека здесь человеку там или где-то, а потом удивляться, что им интересуются только и в первую очередь здесь, хотя судьба его так значительна, так трагична и так неповторима, так безгранично заслуживает всеобщего внимания, восхищения, удивления или жалости. От такого подхода уже всего шажок до ненависти, презрения, упрёков или безразличия к тем, кто там или где-то, кто нас не понимает, до отсутствия интереса к ним или, наоборот, до безоговорочного восхищения ими как раз потому, что они не здесь, а там, где-то; всего шажок до стремления не быть здесь, а быть там, где-то. В конце концов, это точно такой же признак провинции, как и самоуверенная гордость тем, что я именно здесь, словно бы всем назло, а кто этого не понимает, кто меня не понимает, тот дурак.
Если вы без гнева и злобы дошли до этого места, то вполне логически возразите: малым всегда хуже. Дракон провинциализма здесь куда сильнее, у него больше голов, и биться с ним обычно просто свыше их сил.
Действительно ли это так? Не больше ли правды в том, что малые народы, замкнутые в малых языках, острее чувствуют опасность изоляции, энергичнее стремятся вырваться за пределы собственной данности, лучше, чем великие народы, понимают, что реально – отнюдь не по велению судеб, а по собственной воле – сами собой они могут быть лишь в том случае, если без предрассудков откроются миру, всему миру, впустят его в себя, впитают его, а потом добавят к нему ещё какие- то собственные параметры, которые вовсе не обязательно будут чем-то небывало новым и революционным, а лишь ещё какими-то параметрами доныне известного. Мир тем самым немножко расширится, увеличится, хотя, возможно, даже не заметит, что именно мы его таким образом увеличили. Так, к примеру, расширили мир ирландец Джойс, норвежец Ибсен, датчанин Кьеркегор, чех Гашек или поляк Милош, если говорить только о литературе и только о последнем столетии.
Наряду с национализмом и с провинциальностью как его неизбежным спутником, отличительной чертой малых народов, малых культур в лице их лучших представителей бывает их большая строгость к себе, более жёсткая критика собственного вклада и любой попытки внести его, обусловленные сознанием, что только таким образом можно преодолеть собственную данность и добавить нечто своё к результатам труда остальных. Разумеется, мы нередко слышим, что малых, слабых, униженных и порабощённых нужно судить мягче, снисходительнее, учитывая их положение, изоляцию, историю, и прочее, и тому подобное. И, разумеется, малые чаще, чем великие, сами бранят именно тех, кто вышел из их среды, из их уезда и придал миру частицу своих качеств, – ирландцы Джойса, норвежцы Ибсена и Мунка, чехи Кундеру, но также и Дворжака или Гашека, – и таким примерам несть числа, – а потом ставят им памятники, создают музеи и греют в лучах их мировой ставы собственную уездность. Но правда и то, что отличительной чертой малых народов бывает способность выдвигать из своей среды личности, которые бескомпромиссной критикой "своих", а значит и себя, неотступным требованием, чтобы их мерили только самыми строгими мерками, помогают преодолеть провинциализм и провинциальный национализм, тот, что служит лучшим прибежищем и защитой посредственности и менее чем посредственности. Всегда и везде.
Но можно ли избежать подобных вопросов? Можно ли на них не отвечать или хотя бы не пытаться ответить? По всей видимости – нельзя, наверняка – нельзя, однако это ещё не повод, чтобы превратить их в исходную точку собственного интеллектуального существования, в меру и смысл вещей, чтобы противопоставлять человека здесь человеку там или где-то, а потом удивляться, что им интересуются только и в первую очередь здесь, хотя судьба его так значительна, так трагична и так неповторима, так безгранично заслуживает всеобщего внимания, восхищения, удивления или жалости. От такого подхода уже всего шажок до ненависти, презрения, упрёков или безразличия к тем, кто там или где-то, кто нас не понимает, до отсутствия интереса к ним или, наоборот, до безоговорочного восхищения ими как раз потому, что они не здесь, а там, где-то; всего шажок до стремления не быть здесь, а быть там, где-то. В конце концов, это точно такой же признак провинции, как и самоуверенная гордость тем, что я именно здесь, словно бы всем назло, а кто этого не понимает, кто меня не понимает, тот дурак.
Если вы без гнева и злобы дошли до этого места, то вполне логически возразите: малым всегда хуже. Дракон провинциализма здесь куда сильнее, у него больше голов, и биться с ним обычно просто свыше их сил.
Но существует и иной провинциализм, часто не замечаемый, хотя он сразу бросается в глаза, более опасный и ничуть не менее трагикомичный. Провинциализм великих, или точнее – провинциализм великих культур. Великие культуры – то есть, как вытекает из самого понятия, культуры великих народов, говорящих на широко распространённых языках, – стишком часто поддаются коллективной иллюзии, будто они могут жить сами по себе, будто они для того и сотворены, чтобы обогащать мир, дарить свет другим, будто они от природы наделены таким назначением, а если и соглашаются что-нибудь брать от других, то лишь по крупицам, скорее как особую приправу к собственной пище, как нечто такое, что им вроде бы не слишком-то и нужно, без чего вполне можно обойтись, но в обществе об этом говорят, в хороших ресторанах это подают – что ж, попробуем и мы.
Не случайно при нормальных, цивилизованных условиях, которые некогда хотя бы на краткий миг господствовали в Европе, норвежцы, датчане и чехи были далеко впереди всех по количеству книг, ежегодно переводимых с иностранных языков, не случайно великие мыслители или авторы гораздо быстрее переводились на языки малых культур, чем на языки тех исполинов, которые поделили между собой земной шар. Заговорите сегодня с представителями великих культур, и вы быстро выясните, насколько меньше в большинстве случаев знают они о культуре иных народов, чем представители малых культур. И тотчас поймёте, что это одна из причин, отчего нередко и о собственной культуре они знают меньше, чем живущие с ними по соседству малые народы.
Поглощённые собственной данностью, которая на первый взгляд ставит их в столь выгодное положение, великие культуры погружаются в провинциализм, нередко просто поразительный. Речь идёт не только о масштабах их незнания и неведения о других, об окружающем мире, который так дурно влияет на качество и оригинальность их собственного вклада. Но, что ещё более странно, точно так же, как это присуще провинциализму малых народов, здесь имеет место некритичное восхищение иными великими культурами там и где-то, касается ли это отношения нынешних французов к американской культуре (особенно массовой), американцев к французской или, скажем, европейской, не говоря уже о России, где налицо оба основных признака абсолютной провинциальности: изоляционистский культурный национализм и некритическое преклонение перед там и где-то, прежде всего перед Америкой, – сливаются в устрашающую амальгаму, способную полностью скрыть под собой реальное величие русской культуры.
При этом провинциализм великих культур несёт в себе явную опасность. Реши вдруг норвежцы или чехи во имя собственного величия и величия своей цивилизации спасти мир, человечество может спать спокойно. Но если, исходя из тех же доводов, такое решение примут американцы или русские, – дело плохо. Тем более что культурный организм великих обычно вырабатывает меньше защитных средств от провинциализма, чем культурный организм малых.
В широких современных дискуссиях о культуре тема провинциализма заслуживает особого внимания. Не только как материал для исторических размышлений о том, что появилось прежде – курица национализма или яйцо провинциализма (одно всегда служит причиной или оправданием другого). Но и как чрезвычайно важный первоисточник кризиса культуры, в смысле всеобщем и индивидуальном.
Перевела В. Каменская
