Зелёные Арлекины
Роман-путешествие

(Отрывок из второй части)
На следующее утро Марианна прибыла ко мне в гостиницу в тот же час, что и накануне, но в очень странном виде: в зелёно-красном клетчатом костюме Арлекина, и волосы под шапочкой с двумя помпонами тоже оказались зелёного цвета. Цирк-шапито.
– Ты покрасилась? – спросила я в некотором недоумении.
– Да нет, что ты! – засмеялась она. – Это парик. Они выследили меня, и я решила натянуть им нос: купила пять таких костюмов, в четыре нарядила уличных мальчишек, а пятый надела сама. Теперь пускай попрыгают.
– Кто тебя выследил?
– Папарацци – а то, кто же?
– А почему тебя преследуют папарацци?
– То есть как – почему? Ты что – не знаешь, кто я?
– Вообще-то, нет.
Действительно, Иннокентий мог бы снабдить меня хоть какой-то информацией, с его стороны это даже нечестно – поставить меня в такое дурацкое положение.
– Вот так история! – возликовала она. – Наконец-то я встретила человека, который не знает, кто я! Ты что, не смотришь телевизор?
– Смотрю, но очень редко.
Неловко как-то было признаться, что у меня и нет телевизора. Холодильник, стиральную машину и газовую плиту я купила, а на телевизор пока не набрала денег.
– Я звезда телеэкрана, – похвасталась она. – Героиня самого популярного в Италии сериала. Неужели ты ни разу меня не видела?
– Я не могла тебя видеть – в СССР итальянских сериалов не демонстрируют, в Израиле тоже. У нас даже цветного телевидения нет.
– Не может быть!
– Ох, Марианна, ты просто наивная блондинка.
– Я не блондинка, я шатенка. Иногда, правда, снимаюсь в роли блондинки.
Меня не так уж сильно интересовало, в каких ролях она снимается, к мафии это, слава Богу, не имеет отношения.

Пламенеющая готика
– Поедем осматривать собор, – объявила Марианна, аккуратно сложила костюм Арлекина, вложила в него зелёный парик и сказала: – Оставь себе на память.
– Спасибо, – сказала я.
Что ж, можно нарядиться на Пурим.
Своими – пусть и невеликими – познаниями в области архитектуры я обязана маме, она была не только страстной любительницей письменной и устной истории, но и неутомимой посетительницей всех действовавших и не действовавших храмов, старинных крепостей, монастырей, средневековых ратуш, темниц, гробниц и ведущих невесть куда таинственных подземных ходов. Я только диву давалась, откуда у неё вдруг брались силы. Начисто забыв про то, что она тяжело больной человек, птицей взмывала на вершины высочайших средневековых башен. А ступени в этих башнях, должна я вам напомнить, полуметровой толщи, не так-то просто задирать ногу, преодолевая их, и перил не предусмотрено.
Любознательность её в этом плане была столь неукротима, что даже не дождавшись конца войны, она возобновила свои познавательные экскурсии. Не была обойдена вниманием и московская мечеть, которая удивила меня своим плоским куполом, не похожим на купола церквей. Но внутрь, я думаю, нас не пустили, поэтому я ничего и не запомнила.
Уже после маминой смерти, в начале шестидесятых, я узнала от любимой моей подруги Розы Хуснутдиновой, что в Москве существовала ещё старая мечеть, последний имам которой Абдулла Шамсутдинов в 36-м году был арестован и расстрелян, а мечеть закрыта и возвышавшийся над ней минарет разрушен. Не исключено, что маме эти факты были известны, но мне она их сообщать не стала.
Вообще, её осведомленность в архитектурных стилях и направлениях была достаточно поверхностной и сумбурной, но кое-что она всё-таки знала и с удовольствием делилась своей учёностью со всеми, кто готов был её слушать. Благодаря ей я могу отличить барельеф от горельефа и пилястру от пилона. Не то чтобы я спрашивала, а она отвечала – нет, она сама могла замучить вопросами любого экскурсовода, вернее, экскурсоводшу – все были женщины, мужчины не попадались. Мне оставалось лишь держать ушки на макушке. Не поручусь, что всё услышанное соответствовало истине, припёртая к стене экскурсоводша могла и слукавить.
В маминой несравненной Вильне – вообще-то мама появилась на свет в Москве, но своей родиной считала Вильну. Мой дедушка Валериан Яковлевич в юности учился в духовной семинарии, однако служению православной церкви предпочёл военную карьеру. Не знаю, до каких чинов он дослужился, но, когда маме исполнилось два года, то есть в 1904 году, вышел в отставку и вернулся в родные края. В Вильне жили его отец и брат, и здесь он отдался наконец своему истинному призванию – начал преподавать русский язык во Второй виленской мужской гимназии. Даже составил собственный учебник. Я убедилась в достоверности этих фактов, когда познакомилась с одним из его учеников – тестем известного литовского писателя Витаутаса Сириоса Гиры. Надо сказать, никаких тёплых слов, какими обычно ученики отзываются о покойных учителях, я не услышала. Предполагаю, что дед был непреклонным монархистом и русофилом, что оскорбляло чувства гордого поляка. Но неважно.
Мама заставила меня облазить в обожаемом, боготворимом ею городе каждый уголок, и выяснилось, что даже почти полностью разбитое и уничтоженное еврейское гетто имело свои исторические и архитектурные достоинства. Что уж говорить об Остра Браме и костёле Петра и Павла! Посетили мы, конечно, и Пречистенский кафедральный собор, где её дед, а мой прадед, состоял архиереем. Внучка видела его лишь раз в жизни, в пятилетнем возрасте. Отец нёс её на плечах во время пасхального крестного хода, а архиерей благословлял народ, стоя на ступенях храма. И Валериан Яковлевич сказал дочери: «Посмотри и запомни: это мой отец, твой дед». Мама запомнила, особенно торжественное одеяние старика. В чёрное духовенство он перешёл после смерти жены и с сыновьями с тех пор общался мало. Сыновья, со своей стороны, тоже не слишком усердно посещали храм. Зато мама часто гостила у дяди, отца своего двоюродного брата Михаила, погибшего в деникинских войсках.
Я в свой срок тоже по меньшей мере три раза восседала на отцовских плечах, но не во время крестных ходов, а на первомайских демонстрациях на Красной площади.
В порыве патриотических чувств мама воскликнула, что церковь Святой Анны одна из красивейших, если вообще не самая красивая в мире. И конечно же, пересказала легенду о том, как Наполеон сокрушался, что невозможно перенести её в Париж. «Перенести, подумала я, сложновато, но, если так уж понравилась, мог бы выстроить в Париже копию». Очевидно, из-за постигших его военных неудач до этой блажи дело не дошло.
Теперь же, взглянув на восхитительный Миланский собор, я вспомнила Вильнюс (Вильну) и Святую Анну. Конечно, разница огромная, Миланский собор намного больше и возносится в небеса, как белый голубок, как дивный невесомый призрак. На фоне всего ужасного есть на этом свете и сказочно прекрасное, такое, от чего захватывает дух. Святая Анна миниатюрна, но при этом имеет солидные тёмно-красные стены. Она тоже – вся устремленье ввысь, в небо, но при этом твёрдо стоит на земле и покидать её не собирается. Наполеон не зря уразумел, что унести с собой в Париж нельзя. Зато оба храма одного стиля: пламенеющая готика.
Запомнить этот термин меня заставило одно пустячное, но всё-таки достаточно неприятное происшествие в Дубултах.
Рижский залив в этом месте удивительно мелок, вода прогревается солнцем, и полоскаться в ней – сплошное наслаждение. А песок так перетёрт волнами и так послушен, что ничего не стоит вылепить из него, мокрого и текучего, хоть крепость, хоть дворец, возвести редуты и башни с остренькими шпилями. Именно этим я и занималась большую часть времени. Другие девочки, мои подружки, тоже любили рыть заводи, прокладывать каналы, наращивать форты и бастионы, но я особенно увлекалась этим зодчеством.
Отдыхающие – не только из нашего дома творчества, но и прочие, фланируя по берегу, частенько задерживались возле наших фортификаций и восхищались мощью крепостных стен и высотой башен. Многие говорили: чудесная готика! А один мужчина, как видно, лучше других разбиравшийся в архитектуре, сказал: пламенеющая готика. Почему «пламенная», я не могла догадаться, но выражение мне понравилось.
В тот день за моей работой, как обычно, наблюдала горстка зрителей, и вдруг одна женщина, судя по акценту, латышка, сказала:
– Девочка, ты не имеешь права быть на пляже в таком виде! Это бесстыдство! Иди оденься.
Я поняла: её возмущает, что я сижу в одних трусах – на всех моих ровесницах купальные костюмы, а я в обтрёпанных линялых трусиках. Но что я могла поделать? Мама наотрез отказывалась приобрести для меня купальный костюм. Да я и не настаивала, знала, что настаивать бесполезно. Главная беда заключалась даже не в этом, а в том, что мама экономила на резинках – когда резинка в её трико растягивалась до такой степени, что теряла всякую эластичность, она передавала её мне. Проклятые трусы, и без того отвратительные, вечно норовили сползти с моих юных бёдер, приходилось завязывать превратившуюся в верёвочку резинку узлом. Выглядела эта завязка ужасно, как будто белый глист свисал у меня с пупка, и все, кому не лень, могли это видеть. И ростом, как на грех, я удалась – мозолила глаза прохожим.
– Немедленно иди оденься! Иди оденься! – повторяла женщина сурово. К ней присоединились и другие голоса.
Я молчала.
– Где твоя мама? – Я молчала. Вокруг собирался досужий народ.
– Я вызываю полицию! – пригрозила латышка.
– Правильно, – поддержали её земляки. – Совсем обнаглели: по городу ходят в пижамах, на пляже – голые.
– Отведи меня к твоей матери! – требовала женщина. Я молчала.
– Идёмте со мной, я покажу вам её мать, – вызвалась вдруг жена одного из писателей.
И вся компания двинулась к ближайшей дюне, на склоне которой возлежала мама.
– Вы мать этой девушки? – грозно вопросила латышка, указывая на меня.
– Что? – воскликнула мама, приподымаясь на подстилке. – Что такое?
Что она натворила?
– Она не может быть на пляже в столь непристойном виде! Здесь не публичный дом!
– В каком таком виде? – заскулила мама. – Какой публичный дом? При чём тут публичный дом? Это ребёнок! Ребёнок должен загорать!
Между прочим, ребёнок уже читал и Куприна, и Мопассана и знал, что такое публичный дом.
– Это не ребёнок, это вполне зрелая девушка с вполне развитой грудью, – утверждали наперебой латышки. – Мужчины останавливаются смотреть на неё!
Останавливаются смотреть… Может, поэтому он так сказал – «пламенеющая готика», подумала я?
Наверно от волнения главная латышка стала хуже говорить по-русски:
– Я предвещаю вам, что мы пресечь это безобразие! Это безобразие не будет здесь, в Латвии. У себя в Москве ходите голые!
Я удивилась – откуда она знает, что мы из Москвы?
– Мы вызовем полицию, мы знаем сообщить в ваши органы! – наседали поборницы нравственности.
– Вы хамки! – кричала мама. – Я сама вызову милицию! Вы не будете указывать мне, как мне одевать моего ребёнка!
– Если вы хотите растить из своей дочери проститутку, пожалуйста. Но не здесь, не в Латвии! Здесь в Латвии живут люди, которые знают, что такое культурные приличия!
За спинами двух боевитых дам выстроилась уже целая фаланга их соотечественников, взволнованно лопотавших что-то на своём латышском языке. Мама нашла поддержку только в лице жены писателя Кочетова.
– Нет, вы поглядите – как спросишь что-нибудь у них, так «нэ понимай»!
«Моя твоя нэ понимай!» И вдруг, нате вам, понимай! Всё понимай!..
Остальные обитатели дома творчества наблюдали за развитием сюжета молча.
И тут со своего полотенца поднялся папа. Как и большинство мужчин, он загорал в обычных семейных трусах. Это было в порядке вещей и никого не задевало. Специальные пляжные плавки ещё не пробили себе дорогу на прилавки советских галантерейных магазинов.
Папина надежда на то, что стычка двух народов утихнет как-нибудь сама собой, не оправдалась. Дело принимало нежелательный и скверный оборот. Вот-вот вспыхнет недопустимый межнациональный конфликт, и полетят телеграммы в московский Союз Писателей.
– Нинусенька, – сказал папа, – если ты сию минуту не прекратишь эти гнуснейшие провокации, я тотчас поеду в Ригу и куплю билеты для себя и для Светланы. И мы завтра же покинем дом творчества. Ты уразумела, что я сказал?
– Негодяй! Какие провокации? – зарыдала мама. – Вместо того, чтобы защитить меня от этой сумасшедшей бабы, он мне же угрожает!
– Я тотчас еду в Ригу! – повторил папа, натягивая брюки.
В Ригу он не поехал, но пошёл в местный магазинчик и купил мне купальный костюм – точно такой же, как у всех девочек. Других в продаже не было.
Я догадывалась, почему маме так хочется, чтоб я как можно дольше оставалась ребёночком в противных застиранных трусиках – если у неё маленький ребёнок, то значит, она ещё молодая. А если дочь «вполне созревшая девушка», да ещё «мужчины смотрят», то, извините, что же с ней? Мужчины должны смотреть на неё, а не на меня. Мне было даже немножечко жалко её.
Сегодня всё это выглядит смешно – сегодня вполне созревшие девицы и даже не слишком юные дамы загорают топлесс. Вполне возможно, что и в тех же Дубултах.