Cosmos 7.7.7.

Ночью в летнем парке упала звезда, и поэтому на рассвете, оседлав велосипед, я отправился на ее поиски. В сумерках утра воздух был еще ничей, беззвучный, окрашенный в невесомо-розовые оттенки цветущего абрикоса. Он студил ноги, а ноги вращали педали. Я полагался на расчеты, надежные, как архимедовы квадратуры, и знал свой азимут. Скатившись с небосклона, звезда должна была вначале искупаться в лиственной пене в том месте, где дубы смыкают свой свод над беговой дорожкой. Затем, настучавшись о ветки и вспугнув пару сонных воробьев, она могла отскочить в старую цветочную клумбу. Именно там, у подножия гипсовой раковины, в душистом шалфейном плену я и собирался ее искать. Но, едва я свернул за кованые ворота, как налетел на бродягу. Я наехал на него высоким колесом и от удара подпрыгнул в седле мячиком.
— Ай, черт!
— Не очень-то вежливо,- проворчал бродяга, вцепившись в колесные спицы,- Первым делом поминать черта рядом с тем, кого чуть не раздавил. Воспитанный мальчик начал бы с того, что извинился!
— А я как раз невоспитанный мальчик,- буркнул я, выкручивая руль и раздумывая, не броситься ли наутек. У въезда в наш квартал в канареечной будке спал, сторожа покой обитателей, милиционер. Да что там милиционер! Ведь и само утро, и вся вязь его потайных тропинок пока принадлежали мне. В эти часы я знал такие перекрестки, которые днем, когда они спрячутся от взрослых, еще попробуй, отыщи! Но звезда…
— Вот как? — окинул он меня взглядом,- Дитя подворотен? А с виду и не скажешь.
— Species decipit,- рассеянно пожал я плечами,- Внешность…
— …обманчива. Экое знакомство с латынью для твоего возраста!
— Невоспитанных мальчиков часто выручает эрудиция. Кстати имейте в виду, подворотня, откуда я родом, тут рядом, в двух шагах. Так что отпустите-ка колесо, не валяйте дурака!
Бродяга разжал пальцы. Передо мной был человек уже пожилой, в чиненной-перечиненной куртке из оранжевого брезента и домодельных сандалиях. На макушке красовалось нечто, вроде кожаного чепца с тесемками. Мне показалось, что ночь он коротал здесь же, у парковой ограды, с головой укутавшись от росы, потому что на щеке у него отпечатался сизый пуговичный след, вокруг которого налипла травинка. Такие оборванцы во множестве стекались в город, их ловили и куда-то отправляли, но каждую весну они возвращались снова, как морской плавник в прилив.
— Вы не ушиблись? — спросил я просто, чтобы поскорее от него отделаться.
— А ты, о Парацельс, быть может, врачуешь ушибы? Нет? Зачем тогда спрашиваешь?
— Из вежливости… Но, раз с вами все в порядке, позвольте проехать.
— Куда это ты так спешишь? А-а, погоди! За звездой? Бьюсь об заклад, за ней!
Уже поставив было на педаль пятку, я растерянно вернул ее на землю и заново присмотрелся к старику.
— Откуда вы… А, если даже и так?! Вам-то что за дело?
— Напрасно торопишься,- усмехнулся бродяга,- Ночью я обыскал клумбу и нашел ее. Звезда теперь — моя. Как говорится: Qui prior est tempore…
— …potior jure,- мрачно закончил я, почему-то сразу ему поверив,- Покажите мне ее хотя бы, раз нашли!
— Покажите? Ха! А что, если я уже истолок ее в каменной ступке, а пыль окропил водой из семи горных ключей? Что, если и эту пыль я уже пересыпал корнем мандрагоры и смешал с вербеной и семенами папоротника? Что, если смесь давно помещена мною в тигель белой глины и поставлена на чистый огонь? Что, если окислы ртути уже обращены в Красного Льва, а Лев возогнан до киммерийской флегмы? Что, если Magnus Opus Гермеса Трисмегиста, наконец, завершен, и я обрел не камень из тверди небесной, а Камень Философов? Может быть, ты захочешь взглянуть и на него?
Я расширил ноздри, однако выпивкой от старика не пахло. Не сумасшедший ли?
— А что, если я разбужу сержанта? — раздумчиво сказал я,- Что, если нажалуюсь, будто вы меня обокрали? А он возьмет резиновую дубинку, да так возгонит ртуть, как никакой Лев не сможет! Не морочьте мне голову своей алхимией… Для чего вам эта звезда? В магазине ведь ее на портвейн, пожалуй, не поменяют. Отдайте добром или, хотите, продайте, а? Не верю я в ваши сказки.
— А в какие веришь? — ничуть не испугался и даже не обиделся бродяга.
— В те, которые сам сочиняю. А в них падающие звезды всегда достаются храбрым, честным и добрым мальчикам, а не подозрительным старикашкам, вроде вас.
— Это ты, стало быть, добрый мальчик?
— А сами-то вы кто?
— Я…- выпрямился рядом с моим седлом бродяга,- Хм-м… Теперь я уже и не знаю, кто я, ведь столько лет прошло! Давным-давно, когда меня звали… Впрочем, имена принадлежат прошлому. А звезда моя по праву! Да будет тебе известно, что когда-то я был космонавтом и именно из космоса начался мой земной путь.
— Космонавтом? — переспросил я и зачем-то побренчал велосипедным звонком.
Вместо ответа он извлек из-за пазухи грубый сверток и молча вручил мне. Брезгливо сдвинув тряпичный уголок, я увидел пару погон. Это были обыкновенные офицерские погоны в два просвета, только вместо звезд на них сияли крошечные чеканные кометы, обращенные друг к другу золочеными хвостами. Сдерживая ехидство, я полюбовался погонами и, сложив вместе, постучал ими по ладони.
— Не веришь?
— Не-а,- признался я, сгорая от любопытства, что он еще выдумает.
— Напрасно. Я расскажу тебе свою историю, если ты такой скептик.
— Валяйте! — облокотился я на руль, откинув у колеса опорную лапку. И в самом деле, куда мне было теперь спешить? Чудного старика я нисколечко не боялся, зато крепко надеялся выменять или выманить у него находку.
— Когда тебя еще на свете не было,- начал он,- В конце царствования Никиты Крепидария, иначе «Башмачником» называемого, с Байконура стартовала ракета «Восход». А надо тебе сказать, что накануне октябрьского Пленума басилевсу в Пицунде было видение Основоположников. Этот сон жрецы из ЦК толковали в том смысле, чтобы в кабине, где едва хватало места для двоих, летело трое — подобно святым ликам на Кумачовой Плащанице. Поэтому запустили нас без скафандров, в простых пожарных костюмах, да вдобавок и без одной катапульты. Словом, fata viam invenient или, говоря космически, пропадай гармонь! Окропили нас, как водится, слезами девственниц и причастили диалектических тайн. В багряной тоге вышел к нам сам государь с хрустальными початками в руках. Хотел, видно, попрощаться, а пропел лишь по-гречески, кажется из Еврипида: «О Гелиос, опять в твоем сиянье и земля, и небо предо мной. И точно жаркий ветер пустыни опалил мне душу. Пекёть в груди… Пекёть обратно!». Уронил бумажную маску и отвернулся, пряча слезу. Видно, догадывался — не увидит нас больше…
— А правда,- спросил я, сам не заметив, как заслушался,- Что у Никиты Сеятеля голова была такой круглой и гладкой, что с нее любая шапка сваливалась?
— Теперь о нем много всякой чепухи рассказывают,- вздохнул бродяга,- Якобы он мог, когда хотел, оборачиваться речной выдрой, и на ногах у него росли шпоры, как у каплуна. Но все это, я думаю, враки. А голова у него была обычная, только маленькая и сморщенная от скорби, что твоя картофелина… Но будешь ты слушать дальше или нет? То-то же! Как и предсказали мудрые инженеры, взлетели мы и совершили пять положенных витков. Вдруг торжественно стучит телеграф: «Москва встречает своих героев…» Как же так? Во Внуково ковровая дорожка! Подменный экипаж ведут навстречу императору Леониду, а наш страстотерпец Никита, оказывается, пострижен насильно в иноки, и хорошо, не ослеплен, как Андроник с Иоанном. Тут же, по команде с Земли, отключилась и телеметрия. Поглядели мы на мертвые пульты, друг на друга и все поняли. «Товарищи,- говорю я,- Я ваш командир и вся ответственность перед Партией на мне! Или оставаться нам здесь, в печальной безвестности, или вернуться туда, где нас никто отныне знать не желает. Вот, что решим! На шестом витке вручную дам импульс для баллистического спуска, и да поможет нам Константин Калужский. Двое катапультируются над Родиной, а третьему уж свой жребий! Обнимемся и будем мужественны, как братья Горации…» Так мы и поступили. Те двое сбросились с парашютами — лишь белые купола, как хлопья, мелькнули в иллюминаторе. Я же остался один, в спускаемом аппарате, взмолившись духам-хранителям орбит: Перигею и Апогею, и сестре их, Апсиде. Спускался я долго и едва не сгорел, ибо воздух стал столь плотным и жарким, что в нем запросто плавилось стекло. Видел я каменные острова, парящие внутри туч, а между ними ртутные реки, текущие как бы сами собой, без русла. В реках этих плескалась форель о трех золотых плавниках, чешуей наполовину бронзовая, наполовину серебряная, а на спине ее сверкали города из самоцветных камней, жилища бессмертных марксистов. Наконец, миновав эти сферы, я спустился до самой земли и разглядел внизу Геллеспонт, а за ним два моря, подобные песочным часам, и Столпы Геркулеса. В пустынном краю, между Асуаном и Элефантиной брала начало великая река, напоминающая брошенное ожерелье. В ее излучине высился священный город Абидос, где, как мы знаем от Эратосфена, есть царский некрополь и храм бога с головой ибиса. Но и его я оставил позади, ибо глиссада спуска была такова, что оканчивалась далеко за землями Эфиопии, в стране массагетов и псоглавых людей. Там, хвала конструкторам, сработали высотомеры, и мой корабль встал на колонну тормозного пламени! Вот как я оказался за пределами всей Ойкумены, где ни один философ не бывал, и оттуда я должен был теперь искать дорогу домой…
Рассказывая, бродяга опустил руку в карман, повозился там и добыл обломок мела цвета алебастра, очень необычный — весь в жемчужных прожилках, как в живых венах. Им он набросал на асфальте план Земли, подписав части суши: «Evropa Prima», «Arabia Felix», «Libia Interior» и так далее, пока не добрался, наконец, до «Terra Incognita», простиравшейся столь широко, что она охватывала весь континентальный массив: от Африки до Индии. Где-то посередине заглавной литеры «I» он положил, как знак начала пути, прошлогодний желудь.
— Вот здесь… А предстояло мне идти,- скрипнул и закрошился мелок,- Сюда, к портам Тир и Сидон, что в Финикии Ливанской восточного имперского диоцеза. Там я надеялся найти провожатого и корабль до дома, ведь известно, что лишь финикийцы в своих морских походах достигали нашей Гипербореи. К счастью, со мной был штабной планшет, а в нем хорошие птолемеевы карты…
Не думая ни о чем, я сел в траву у рисунка, дотронулся пальцами до его замысловатых линий и тут же отдернул руку. Мне показалось, что некоторые буквы ожили и закривлялись, обращаясь в птиц и дикарей. Странные, младенческие лица раздували щеки, выкручивая губы, как арапы. Охотники и женщины плясали на углях у расписных барабанов. К жертвенным алтарям тянули быков. Башенки в человеческий рост охраняли ворота, а в ворота вступали караваны вьючных животных высотой с башню. Стада надменных антилоп с берега наблюдали за гладконосыми триерами. Триеры скользили сквозь имена морей и проливов, и под их форштевнями спиралью пенились волны, словно халкидский узор на амфоре. Сколько же мела должно было уйти на всю эту картину, карнавал его фантазий? И когда он успел его сочинить в такой венецианской пестроте? Сделав над собой усилие, я оторвал взгляд и повернул к бродяге лицо, чувствуя, что щеки у меня горят от первобытного, полудоверчивого восторга:
— Но… разве эта ваша карта не устарела?
— Устарела? Ну, уж нет! — покачал он головой,- Я ведь сам прошел ее насквозь от Залива Варваров до Понта Эвксинского, и от Месопотамии до Скифии. Только по таким, проверенным картам и путешествуют настоящие космонавты. Уверяю тебя, придет день, и сам научишься… Посуди лучше, каких только диковинок я ни навидался на своем пути! Я встретил племена пигмеев, которые каждую луну сражались с аистами, и другие племена безъязыких людей, говоривших друг с другом с помощью тумаков и поцелуев. Видел народ, поклонявшийся красным муравьям. Был в плену у жителей плавучих островов, а царем у них — медная голова с говорящим огнем. Близ страны амазонок мне показывали жердь, толщиной в волос, в которую каждый час бьет молния. В пещере кентавров — слепого феникса и щит Ахилла. Едва спасся я от мантикор, как предстал перед самим Сфинксом, Отцом Времени. В сирийских песках я забредал в каменные лабиринты, выстроенные великанами-гекатонхейрами в эпохи, от каких не осталось ни письмен, ни памяти.
Мелок не кончался, он все стучал и стучал о черный асфальт, а вместе с ним колотилось мое сердце.
— А Тир и Сидон?
— К тому времени, как я добрался до них, их давно разорили крестоносцы. Зато, послушай, кем я только ни был! Из библейского края Офир я доставлял в Сиракузы сандаловое дерево и слоновую кость, отступал с гоплитами Ксенофонта из Ассирии к Трапезунду, рубил камень в Сеговии для Великого акведука, ходил с Цезарем в Галлию и Британию. Я любил Елену и Аспазию, Клеопатру и Маргариту. В Александрийской библиотеке я состоял хранителем папирусов и там прочел все о священных мистериях орфиков и пифагорейцев. В Вавилоне я учился у Бероэса, а в Ломабрдии у Вергилия-мага. Я был доктором Сорбонны при Филиппе-Августе, и знал Бэкона и Раймонда Луллия. Я скитался от одного светильника мудрости к другому, от медресе аль-Азхар до Пражского Колледжа, от монастырей Лхасы до Оксфорда. В Кельне я назвался Генрихом Агриппой, и под этим именем исходил всю Европу, пока не осел на какое-то время в Гренобле. Здесь меня нашел Кристофер Марло, воровавший по всему свету сюжеты для Шекспировых пьес. За триста флоринов он выторговал у меня книгу моих похождений, поменяв только имя на Фаустуса, а доверчивый Гёте два века спустя принял все за чистую монету. Но ручаюсь тебе, что все, там написанное, чепуха от первого до последнего слова! Никакой души я Мефистофелю не закладывал, а лишь договорился, что буду собирать для него все звезды, какие только ни упадут на землю.
— А зачем они ему? — прошептал я, не смея и шелохнутся, чтобы не спугнуть ни слова.
— Да ведь он Князь Света и тоскует по их мерцанию,- так же вполголоса ответил бродяга,- Были времена, когда звезды принадлежали ему, а теперь их забрали себе люди и поместили в скучные каталоги, откуда уже ни одной не выцарапать без библиотечной справки. Некогда каждой из звезд сочинялись гимны и воскурялись нард и мирра, стоило им войти в зенит и разгореться, как сейчас твои глаза. Но кому нынче дело до старых гимнов… Понимаешь?
— Еще бы! — кивнул я и спросил, хотя надеяться было не на что,- А… как же эта, сегодняшняя? Ну, не прячьте, будьте человеком, дайте хоть поглядеть! Ну, пожалуйста!
— Да вот же она,- развел руками бродяга над своей картой,- Почти вся здесь, перед нами. Впрочем, кусочек еще остался. Толку от него немного, так что, пожалуй, забирай его себе. Скоро, знаешь ли, откроется винный, а портвейн в нем вчера был по три сорок. Ну? Найдется у тебя, о всадник благородного дома, три с половиной сестерция для нищего звездочета?
И он вложил мне в ладонь хрупкий остаток мела величиной с ноготь, который я так боялся потревожить, что всю дорогу до дома правил своим велосипедом одной левой рукой. Спотыкаясь на лестнице, я ворвался на веранду, где за накрытым для завтрака столом ждали мама и бабушка.
— Ну как,- ласково спросили они,- Нашел свой метеор?
Дыша, точно пойманная птица, я разжал пальцы и осмотрел ладонь. Мела в руке не осталось, лишь в линиях жизни искрилось что-то, похожее на россыпь микроскопических созвездий: не то крупинки алебастра, не то просто невесомая влага пота, набежавшего от велосипедной гонки.
— Вымой руки,- велела бабушка,- И садись-ка завтракать.