Сон золотой
Роман-путешествие

(Отрывок из второй части)
Нам принесли заказанные блюда: таинственные равиоли, лазанью и ещё какие-то местные деликатесы. Марианна стала вдохновенно объяснять, чем славится конкретно здешняя, конечно, весьма оригинальная кухня. Слушая её, я сообразила, что сама я, какая ни на есть, нисколечко не интересую заслуженного партизана, увидит завтра – не узнает. Требуется слушатель, не более того. Поплакаться в жилетку. Герой, но что с того? И на героя есть погибель – вздорная упрямая жена.
Под предлогом, что мне нужно выйти, я высвободилась из-под его увесистой руки и удалилась. А вернувшись, уселась уже по другую сторону стола, возле Марианны, и потянулась за кувшином. Наполнила стакан.
– За нашу и вашу свободу!
Он наконец взглянул на меня с некоторым вниманием – как будто только что увидел, и спросил:
– Сбежала от меня?
– Почему сбежала? Хочу смотреть тебе в глаза.
– Ну что ж… Глаза не врут. – И неожиданно запел:

Много песен слыхал я в родной стороне;
В них про радость, про горе мне пели,
Но из песен одна в память врезалась мне –
Это песня рабочей артели.
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая сама пойдет!
Подернем, подернем,
Да ухнем!
Я слыхал эту песнь, её пела артель,
Поднимая бревно на стропила.
Вдруг бревно сорвалось, и умолкла артель –
Двух здоровых парней придавило.

О Боже, вот это голос! Так вот в чём дело – Марианну связывают с ним не движение Сопротивления и не общие политические взгляды, а съёмки – дешёвые дрянные сериалы! Модные ситкомы на потребу невзыскательной публики. А я сидела рядом с таким редкостным талантом, прижималась к его тёплому боку, он обнимал меня за плечи, а я не ведала, какого фарта удостоилась! Самый драгоценный дар, каким Господь может наградить человека – это голос.
– За вас, Николай! – сказала я. – И такого человека немцы держали в концлагере!
– Я для них не пел! – взревел он яко лев рыкающий.
– Вы должны петь в опере.
– Нет, не могу – дыхалки не хватает, сожрал мороз дыхалку, лёгкие застужены.
Так вот в чём дело: весь этот плач по Мартышке – Марта, что ли? – только для того, чтобы уйти, немного позабыть о подлинном несчастье, о безнадёжно застуженных лёгких.
– Вы уверены, что вы не итальянец?
– Я русский, – произнёс он твёрдо. – Из сибирских краёв. – И вновь пропел:

Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая сама пойдет!

Да, Шаляпин… Какая горькая утрата… Двух здоровых парней придавило… Придавило миллионы, и никуда от этого не деться. Страшен этот мир… Неужели он всегда был таким?

Тяжких дум избыток
– Сталин и Тито? Но ведь это две несовместимые личности, – заметила я. – Тито был главным врагом Сталина.
– Чтоб они оба в аду горели!
– Пока что, насколько нам известно, в аду горит только Сталин. Тито по-прежнему горит на работе. Встреча двух гигантов впереди.
– Вот это самое страшное! – воскликнул он. – Этот дракон сидит на престоле и множит свои преступления, а моя жёнушка содействует ему.
– Ну, Николай, ну, успокойся, – вмешалась в нашу задушевную беседу Марианна. – Ты давно не там, ты не причастен этому, она – это она, а ты
– это ты.
– За это я сражался?!
– Сколько можно растравлять себе душу? Вот смотри: перед тобой сидит красивая женщина… А ты… О чём ты говоришь?
– О главном! – воскликнул он и яростно сжал светлый тонкий бокал в руке.
Я испугалась – как бы такой медведь не раздавил изящное стекло. Красивая женщина… Очень мило. Мне тридцать девять лет, и я уже привыкла считать себя никому не нужной и не интересной старушенцией. А тут – подумать только… Такие комплименты. Прекрасный тёплый день, чарующий пейзаж, в горах на горизонте трепещет серебристое марево, и рядом такой мужчина: простой и честный, и герой! Давно забытое волненье, давно угасшее влеченье…
Как это получается, откуда берётся? Над нами небо голубое, вокруг цветущая земля… Небо не голубое – почти такое же синее и глубокое, как в Иерусалиме.
– Мы завтра едем в Рим, – объявляет Марианна.
– Счастливого пути.
– Что значит – счастливого пути? Мы с тобою едем в Рим.
– Со мною? Я послезавтра улетаю в Израиль.
– Что за глупости? Какой Израиль? Кто тебе сказал?
– Имеется билет.
– Какая-то ошибка! Я тотчас всё исправлю. Израиль… Надо же! Ни на кого не можно положиться. – Вскочила из-за стола и направилась к зданию ресторана.
– Никакой ошибки, я должна быть дома. Сын служит в армии, приходит на субботу, мама – адъютант бойца: накормить ребёнка, перестирать бельё…
– Приходит на субботу? – изумился Николай. – Каждую субботу приходит кушать мамину стряпню?
– Ну, может быть, не каждую, но часто.
– Хорошо, однако же, живёте… Я скоро сорок лет как дома не бывал.
– А дома кто?
– Не знаю. Может, мать ещё жива. Всё может быть…
– И ты ни разу не пытался написать?
– Зачем писать? Я в мышеловку не полезу. Изменник родины, невелика заслуга. Узнают, что живой, замучают старуху.
– Ну, вряд ли так уж, – сказала я, – всё-таки уже другие времена. Хотя, конечно, ни за что нельзя ручаться. Побег из Собибора. Слышал? Собибор...
– Как не слыхать? Печёрский. Слышал. Правильный мужик. Всё продумал, с оружием у них осечка вышла, не получилось, не сумели взять, но не отступили – хоть часть, но вырвалась на волю. А так бы все погибли. И главное – не покорились. Вот что важно.
Не покорились, и отчасти победили. А награда? Первым делом арестовали и отправили в штрафбат.
– Нормально, – кивает Николай, – обычный результат.
Что замечательно, в дальнейшем награждён был медалью «За боевые заслуги», но не за восстание в Собиборе, а за храбрость, проявленную в одном из боёв: был ранен осколком мины. Наизнанку вывернутый мир. Ты можешь сердце вырвать из груди, а тебя похвалят за то, что перепрыгнул через ров.
Нашлись писатели: Павел Григорьевич Антокольский и Вениамин Александрович Каверин, решили поведать людям о беспримерном героизме обречённых. Записали рассказ Печёрского и другого узника, Дова Файнберга. Очерк был включён в уже подготовленную к изданию
«Чёрную книгу», составленную под руководством Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга, – «О злодейском повсеместном убийстве евреев немецко-фашистскими захватчиками во временно оккупированных районах Советского Союза и в лагерях Польши во время войны 1941-45 гг.». Но в1947 году книга была запрещена цензурой и вёрстка уничтожена. Зачем выпячивать страдания евреев? Страдали все…

Что же твой, Светлана, сон
– Советская цензура как раз и была темой доклада нашей уважаемой Светланы, – поясняет для Николая возвратившаяся к нам весёленькая Марианна.
Мой билет она уже сумела поменять, невзирая на мои протесты.
– Я рада, что Джиованни согласился провести этот семинар, – прибавляет она солидно.
Вряд ли Николай осведомлен о нашем убогом семинаре. Что он ей дался, этот злосчастный семинар? Неужели жизнь кинозвезд так тосклива, что требуется приукрасить её антисоветскими мотивами? А цензура? Случайно подвернувшийся повод для путешествия. Навечно, от рождения до смерти, закупоренным в своей проклятой Богом стране, нам страстно хотелось повидать большой мир, но это было абсолютно нереально и недоступно, а тут вдруг нате вам: не желаете ли в Израиль? Не желаете ли побывать в Италии? Да пусть хоть цензура, хоть синекура, хоть искусство каламбура, неважно – понятно ведь, что всё это не более, чем зацепка. Советская цензура никогда не представляла для меня особого интереса. Я даже не могу пожаловаться, что страдала от неё, меня просто ни разу не допустили до стадии цензуры, ни одного моего произведения никогда и не собирались публиковать. Самое большее, чего я удостаивалась, это коротенького ответа из редакции: «К сожалению, ваш рассказ (очерк, повесть, роман) не может быть принят к печати в нашем журнале (издательстве), но как автор вы нас заинтересовали». Да, сердобольного редактора мне изредка удавалось заинтересовать, так сказать, в частном порядке. И он осторожно в этом признавался. Но для более компетентных вершителей литературных судеб меня попросту не существовало.
Меня вообще не существовало – ни в каком качестве. Никто не станет конфисковать наши архивы – они на фиг никому не нужны. И если честно
– вся наша жизнь и все наши потуги совершить хоть что-то, заслуживающее внимания, в лучшем случае на троечку с минусом.
– Цензура? – усмехаюсь я. – Отдельная глава. Деталь большого механизма подавления и одурачивания. Точнее было бы сказать, что мой доклад был посвящен преступной роли Советской власти на всех этапах нашей мучительной, унизительной, заскорузлой жизни.
– Естественно, – кивает Николай. – Всё точно.
– А в 1948 году герой Печёрский угодил в разряд «безродных космополитов», потерял работу, в течение пяти лет не мог никуда устроиться и жил на иждивении жены. Остаётся только радоваться, что не арестовали, не ликвидировали как врага народа. Хоть в этом повезло. Не стоит забывать, что в тот же период расправились с Михоэлсом, а вскоре и другими членами Еврейского Антифашистского комитета, кого-то замучили во время следствия, прочих расстреляли, но семьям сообщать не стали – успеется, узнают. Печёрского хватились, когда потребовался свидетель преступлений одиннадцати охранников лагеря Собибор. Всё же пригодился. Звёздный час.
– Свидетелем могут привезти на суд и из тюрьмы, – замечает мой собеседник.
– Всё ты знаешь… Вздыхает.
– Давно живу на белом свете. Вот ты, девчонка, умная девчонка – понимаешь, что к чему, а моя старуха…
– Какая я девчонка? Сын служит в армии.
– Сын служит в армии, – повторяет он. – Всегда одно и то же… Зачем-то вспоминаю:
– А Брежневу присвоили звание Маршала Советского Союза. И шашку, говорят, вручили с золотым эфесом.
– С алмазной рукояткой! Чтоб не выпускал из рук. Что ж – тыловая крыса всегда самая жирная.
Кувшин опорожнялся и снова наполнялся, мы никуда не торопились.
– Так тебя зовут Светланой? – спросил он.
– Да. Множество моих ровесниц живут под этим именем – родители считали, что оно принесёт нам счастье. Или хотя бы будет надёжным оберегом. Товарищ Сталин назвал Светланой свою любимую дочурку. Отец народов не мог вообразить, что родная дочь так подведёт и опозорит.
«Калина-малина – сбежала дочка Сталина…» Небось, в гробу перевернулся.
– Из мавзолея вынесли, но гроба не лишили?
– В точности не знаю.
– А много в СССР антисоветчиков?
– Сложный вопрос. Кого считать антисоветчиком? Тех, кого преследует КГБ? Как правило, никто из этих людей не призывает к свержению режима и не занимается антисоветской агитацией.
– Чем же они занимаются?
– Призывают режим соблюдать собственные законы. Выпускают
«Хронику текущих событий» – информационный бюллетень, содержащий правдивые сведения. Ни в никаких противозаконных действиях не замешаны, но настаивают на соблюдении прав человека. Открыто встречаются с гостями из-за рубежа. То есть ставят режим в дурацкое положение: с одной стороны, невозможно полностью запретить контакты с иностранцами – всё-таки уже не сталинские времена, – а с другой стороны, нельзя допустить такого разгула демократии. Чтобы припугнуть особо ретивых борцов за гражданские свободы арестовали Щаранского: измена Родине и пресловутая антисоветская агитация. Слишком много себе позволял. Изменял стране, которую не считал своей родиной и мечтал покинуть. Понятно, что многие ненавидят этот строй, но помалкивают, а есть и такие, которые вполне довольны своим существованием, даже счастливы. А что? В нацистской Германии тоже многие были счастливы – до поры до времени.
– А что такое счастье?
– Счастье? Оно у каждого своё.
– Ну, у тебя, к примеру?
– У меня?
Сбежать из Большой зоны. Кто бы мог поверить? Вырваться на волю
– это не просто счастье, это чудо. Жить в Иерусалиме… Читать Библию в подлиннике на иврите… Да мало ли… В детстве тоже случались счастливые мгновенья. Папа вернулся из Германии. Две куклы: Вовка и Мики. А скакать по лестнице, перелетая через шесть ступенек – чем не счастье? Встречаться на жизненном пути с хорошими людьми.
– Сидеть сейчас здесь с вами в такой чудесный день…
– Ну, если ты так говоришь…
Очередной кувшин сменяется на столе, но солнышко неотвратимо клонится к горизонту. Пора, пора вспомнить о двух страдающих в неведенье опричниках, да и о юноше Саше, тоскующем в любовном ожидании.
– Приезжай ещё, сыновий интендант.
– Приеду – если Марианна пригласит. Марианна улыбнулась, но не сказала ничего.
Он поднялся, шагнул ко мне, крепко обхватил обеими руками и прижал к груди. Поцеловал в макушку. Подумал, наклонился и поцеловал в губы. Губы у него неожиданно оказались нежные и мягкие.
– Прощай…
Прощай, мой генерал… Я запомню, как билось твоё сердце.