ЖЕНА СТРАННОГО ЧЕЛОВЕКА

Трудные жизненные ветра часто меняют людей, делают некоторые лица суровыми, а ладони – твёрдыми, но не всегда им удаётся до конца чьих-то дней остудить даже самое простое человеческое сердце.
Когда пришла телеграмма, старший матрос Томбс ни минуты не сомневался, деловито, с запасом, пригасил короткую сигару, с почтением известил о случившемся капитана, оформил в конторе судоходной компании три дня срочного отпуска и к вечеру уже дремал в печальном сумраке полупустого вагона, изредка всхрапывая и щурясь на фонари полустанков.
Город, куда он ехал на похороны почти забытой тётушки, немного смущал матроса Томбса громким морским именем, ведь там, на широких улицах, ему непременно придётся, да и не раз, встречаться с настоящими моряками, возможно даже отвечать на непростые вопросы, разговаривать с ними о подробностях службы.
Конечно, Томбс тоже парень не промах, случалось ему в жизни забрасывать свой рабочий чемоданчик в каюты многих пароходов, и пассажирских, и грузовых, но это были всё речные посудины, с мелкой осадкой, никогда не знавшие солёной воды. Так уж вышло, что из всего задуманного им в юности мало что получилось. То ли характер Томбсу от матушки достался такой складный, да не норовистый, то ли сам он сильно заробел в тот самый – первый – раз, когда его, молодого ещё, но уже смышлёного, приглашали на перегон сухогруза в далёкий австралийский Брисбен, но так всю жизнь ему и пришлось подавать чалки на речные пристани, отмечать громким голосом на вахтах разноцветные бакены мелких перекатов да изумляться только летним закатам, остывающим над дальними сосновыми лесами. А ведь мечтал, мечтал Томбс об океане, мальчишкой уже знал многое про Огненную Землю, готовился ответственно встретиться с самыми ужасными штормами в Бискайском заливе! А что ж такого особенного расскажешь теперь кому о реке? Вот спросит его, к примеру, опытный моряк дальнего плавания про вант-путенс или, допустим, про каверзы приливных волн в норвежских фьордах, а он, Томбс, ничего подробно о таких важных вещах и не знает…
Чёрная парадная тужурка пришлась к случаю. Общество собралось тихое, с прежними ещё традициями, траур соблюдался всеми приглашёнными полный. Те из старушек, кто помоложе, вслух дружно отмечали статную фигуру старшего матроса, кто-то даже с одобрительным уважением, и признавал, что он «солидный»; шелестели вокруг старые ткани, слышался шёпот с придыханием, всё вокруг было чёрное, цепляли случайным узнаванием некоторые дрожащие, сухие глаза и давно забытые слова.
С облегчением, хоть и с некоторой опаской внезапных встреч, вышел Томбс после завершения всех погребальных церемоний на просторный летний бульвар, в городские крики и шумы, в смех и к изобилию живых одежд.
Какое же это удовольствие – солнце!
Хихикнули, мелькнув быстрыми заинтересованными взглядами в сторону форменных нашивок старшего матроса две встречные пёстрые дамочки; остановился вплотную к Томбсу, прищурился близоруко, с недоумением копаясь в собственных знаниях, взрослый студент; показался в конце аллеи настоящий военно-морской патруль. Томбс заволновался и на всякий случай свернул в переулок.
Кроме огромного порта, этот город славился и всемирно известным зоопарком. Вот где уж точно не встретить настоящих океанских матросов, которые, вероятно, стали бы обязательно насмешничать над речными якорями на медных пуговицах его совсем недавно пошитой тужурки.
Ступив за ворота зоопарка, Томбс купил себе у первого же мальчишки-разносчика большое мороженое и удобно уселся на скамейку.
Вот, правильно, и люди здесь другие.
Проходили мимо неторопливо женщины старшего возраста, няни с детьми, мамаши с колясками, гимназисты.
Детишек-то Томбс всегда любил; обязательно при случае, если среди пассажиров встречались какие приветливые или воспитанные, старался угостить их сладостями или рассказать что-нибудь интересное про пароход, да и о происшествиях своих матросских, заковыристых, обязательно упоминал.
А вот с женским полом у Томбса отношения не сложились. И не женат он был в свои-то достойные годы, и не намечалось пока у него ни с кем ничего серьёзного. Нет, конечно, дамочки на него с уважением всегда смотрели, одобрительно; да и в компаниях он мог запросто привлечь чьё угодно внимание; свахи несколько раз к нему с намёками подъезжали, но Томбс никак всё не мог решиться… И женщины вроде бы в каждом случае попадались приличные, некоторые даже с положением в обществе, была даже одна хозяйка кондитерской, и отношения совместные он всегда создавал вроде бы прочные, не на один день, обязательно с перспективой, чтобы женщину не обижать и не разочаровывать, а вот не случалось. Не такие они были все, что-то непонятное мешало Томбсу каждый раз принять важное и окончательное решение, какой-то туман, неясное предчувствие, смутное облачко далёкого жизненного воспоминания. Томбс затруднялся. По тротуару, почти под самыми ногами Томбса проехали на игрушечных велосипедах, обгоняя друг дружку и громко сигналя, два упитанных малыша. Вдалеке, за деревьями, заиграла весёлая музыка.
Мороженое закончилось, он аккуратно вытер платком губы и руки. Вставать с тёплой деревянной скамейки и куда-то идти страшно не хотелось. Случись это дело не в таком людном месте, Томбс непременно бы подремал несколько минут на свежем воздухе, притворяясь, что задумался о чём-то важном, но здесь, в чужом городе, он чувствовал какую-то неловкость.
Он только ненадолго прикрыл глаза, с улыбкой щурясь на солнце.
А может, медведей сходить посмотреть? Не хочется… Медведей он, что ли, в своей жизни не видывал… А те трое, на перекате, когда пришлось по осени везти последнюю почту в верховья реки… Забавные такие, пушистые, брызгались, бегая по отмели… Или лучше ещё купить мороженого? Наверно, вишнёвого. Конечно. Но попозже.
Тёплый воздух в тени создавал необходимую прохладу. Дело сделано, поезд вечером, обратный билет в кармане, никто его понапрасну не беспокоит. Хороший ведь город!
Звуки музыки, доносившиеся до него не вполне ясно, смешивались с близкими звонкими голосами ребятни. Рыкнул где-то большой зверь, скрипнула неисправным колесом совсем рядом детская коляска. Солнце по-прежнему горячо и оранжево слепило его закрытые глаза, но день, яркий, как он помнил поначалу, вдруг начал тяжелеть и наполняться чем-то, несомненно, важным.
Томбс услыхал смех. Смеялась женщина.
Прежняя жизнь приближалась к Томбсу. Он сильно зажмурился, сжал крепкими пальцами край скамейки.
Да, это была она.
Не мудрено, что удалось так правильно отгадать её смех. Она не могла измениться.
На повороте соседней аллеи, прогуливаясь, разговаривали три молодые женщины. Их пышные нарядные платья, сливаясь, казались большим цветочным украшением. Дамы одинаково выделялись общей красотой молодых горожанок, но только одна из них была прекрасна.
Прошло несколько минут, и Томбсу всё-таки удалось убедить себя, что невежливо так долго сидеть в приличном обществе с открытым ртом, причиняя, возможно, некоторое неудобство окружающим. Именно поэтому он поспешно вскочил со скамейки и, стараясь оставаться неузнанным, ринулся к выходу из зоопарка.
Беспорядочно и без точной цели передвигаясь скорым шагом по улицам большого города, старший матрос Томбс, потерявший к тому времени всякую осторожность, широко улыбался и готов был делиться своей радостью с каждым встречным. Душа требовала встряски, невозможное стремительно проникло под плотную ткань его чёрной форменной одежды.
Он прав!
Ещё один поворот на случайную улицу, ещё круг по шумной площади.
Он был прав! Как славно не допустить ошибки в таком важном деле!
Томбс служил тогда молодым матросом. Это сейчас, когда прошли годы и его в конторе уважают, приглашают с почтением в конце навигации на банкет – «замораживать винты», как говорят речники, перед тем как оставлять пароходы в затоне на зиму, даже старые капитаны непременно жмут старшему матросу Томбсу руку и предлагают табак. А тогда…
Нет, положительно, какая сегодня жара и от этого сухость в горле! Томбс огляделся по сторонам.
Атмосфера в заведениях портовых городов состоит равно из восторга и серой скуки. Разговоры там наполнены искренним изумлением моряков, только что вернувшихся из плавания и ещё не успевших остыть от красот дальних морей, и тягостной завистью тех, кто лишён возможности восхищаться настоящей жизнью.
Теперь, после произошедшего, Томбс был отважен и с порога громким голосом потребовал много рому.
В тёмном после солнечной улицы помещении раздались одобрительные голоса, для удобства приличного гостя трактирщик взял Томбса за руку, проводил и усадил его за лучший столик. Из дальнего угла к нему двинулся человек.
– Ну, и что же такого хорошего в твоём мире, приятель?
В другое время Томбс непременно смутился бы, возможно даже отставил бы в сторону недопитую кружку. Конечно, когда на скамейку рядом с тобой опускается настоящий моряк, с усами, с трубкой в зубах, по-дружески обнимает тебя за плечи татуированной рукой… Но в этот миг Томбса волновало другое. Сделав первый крупный глоток, он перевёл дыхание и, доверительно взглянув, пододвинулся ближе к собеседнику.
– Понимаешь, дело было в середине августа…
Да, звенели тогда чудесные летние вечера. Пароход, на котором служил Томбс, делал обыкновенный прогулочный рейс из столицы на юг, к устью большой реки. Пассажиров из города набралось немного, шумела только целыми днями на палубах разноголосая каникулярная группа младших школьников, детям требовался постоянный присмотр, капитан терпеливо повторял это своим подчинённым каждое утро.
Остальные пассажиры не доставляли никаких хлопот. Деловито выходили к завтраку несколько пожилых семейных пар, раздельно скучали на верхней палубе случайные молчаливые мужчины и женщины из тех, кто обычно предусматривает многое, которые и на этот раз рассчитывали получить хоть какое-то удовольствие от своего неспешного перемещения по широкой реке.
Утром пароход останавливался в очередном городе, почти все пассажиры уезжали на экскурсии, экипаж занимался работой, матросы принимали свежую провизию, скатывали водой просторные палубы, красили по необходимости инвентарь. Так было всегда: утро – город, вечер и ночь – неспешный ход по тёмной воде, изредка отражающей далёкие береговые огни.
На одной из пристаней на борт парохода поднялись двое.
Засмотревшись на них, Томбс громко уронил ведро на палубу.
Называть их мужчиной и женщиной было, наверно, рановато. Первой шла удивительной красоты девушка, за ней, улыбаясь, легко нёс чемоданы высокий широкоплечий мальчишка.
И официантка из нижнего салона тоже разбила тогда стопку тарелок.
Случилось так, что именно после остановки в этом городе погода странным образом изменилась: солнце стало светить как-то по-особенному, не отвлекаясь на долгие споры с облаками; из-за дальних равнинных гор всё чаще стал прилетать на реку ветер с необычным, счастливо тревожащим дыхание запахом прохладных волн.
Очень скоро к молодым пассажирам устремилось общее заинтересованное внимание всех плывших на пароходе. Совсем не желая выделяться среди прочих людей ни голосами, ни поведением, девушка и юноша простыми, лёгкими движениями, взглядами и улыбками во всём казались другими, чем-то неуловимо не похожими на остальных. Каждый раз, появляясь на палубе, они были вместе; прогуливались, держась за руки; в одном направлении одновременно смотрели на медленные низкие берега, подолгу разговаривали, потом так же неспешно вдвоём уходили в каюту.
Девочкам из школьных экскурсий теперь уже непременно требовалось в своих играх пробегать мимо новой пассажирки, а некоторые, особо быстроглазые, уже на следующий день закалывали волосы в пышных причёсках так, как она, и старались приветливо кивать старшим, выходя утром в салон к завтраку.
Веснушчатый юнга первым из экипажа умчался в город на ближайшей же береговой стоянке и, ещё не закончилось окончательно медленное росистое утро, как он, притащив откуда-то полную фуражку оранжевых абрикосов, со страшным смущением, в полной уверенности, что его никто не видит, высыпал подарок под приоткрытые жалюзи, на подоконник её каюты.
Самая младшая буфетчица и до этого случая, так просто, по характеру, всегда собиравшая при случае цветы на берегу, для себя, «для настроения», невзначай поставила милый полевой букетик на столик, зарезервированный для молодой пары в обеденном салоне.
Девушка-пассажирка привлекала общее внимание своей пока ещё тайной, неуловимой, не каждому ясной, но уже жаркой, стремительно расцветающей красотой, а её точный смех, не обращённый ни к одному из посторонних, заставлял окружающих мужчин произносить пустых слов меньше, чем обычно, а то и попросту опускать глаза, проходя мимо.
Томбс с первых же дней, помогая по необходимости буфетчикам в салоне, отметил, что юноше всегда удавалось смотреть на свою подругу по-настоящему взрослым спокойным взглядом. Говорил он мало, а улыбался только ей. На любое обращение за общим столом с просьбой передать какой-нибудь уж очень милой и настойчивой даме соль или салфетку он отвечал всегда ровно, негромко и одинаково. На незначительные вопросы пассажиров-мужчин о прелестях предстоящей стоянки в очередном городе он не спешил что-то говорить, но ответив и считая свою миссию по отношению к постороннему человеку выполненной, всегда немедленно и нетерпеливо возвращался взглядом к ней.
Малая деталь – Томбс работал в тот день на палубе и стал случайным свидетелем, как один из скучающих господ грубовато, да-да, именно так, не то, чтобы совсем уж грязно, а просто привычно и скучно произнёс неприятное слово в присутствии молодой пары. Или господин нарочно желал показаться девушке опытным и циничным, или же его воспитания хватало только на вечерний преферанс, но в ответ одновременно возникли и милое женское недоумение, и угроза на лице юноши.
Ясный взгляд, как прозрачная светлая сталь, как нож у глаз собеседника, – Томбс всего лишь однажды видел такое в своей жизни, давно уже, в ночной портовой драке, а тут, на тебе, мгновенно всё вспомнил.
После этого досадного случая Томбс стал жить в ожидании чего-то тревожного, принялся гораздо пристальнее наблюдать за удивительными пассажирами, специально выбирая моменты и возможности, чтобы почаще видеть их.
Каюта для молодой пары была заказана самая лучшая, но погода удивляла своим великодушием и они, как и другие пассажиры, много времени проводили на палубах. Не искали нарочного уединения, но как-то всегда получалось, что Томбс замечал их только вдвоём.
Шли дни путешествия – двигаясь к устью, река наливалась гигантской водной силой, оправданно казалась шире и просторней, каждое утро дальние берега рассмотреть было все трудней, а опасность такого пространства все чаще становилась предметом лёгкой озабоченности общих послеобеденных разговоров, привычных для публики, собиравшейся в музыкальном салоне.
Дневная жара заставляла допоздна держать окна и в курительной комнате, и в кают-компании, и в салоне открытыми. Никто не был против лёгких ветерков.
Выполняя рабочие распоряжения капитана, Томбс частенько легкомысленно нарушал правила, когда пробегал по палубе мимо распахнутых пассажирских окон, при этом он, конечно же, не отвлекался, не обращал никакого внимания на звуки рояля и резкие всплески хохота пожилых дам, но кое-что всё-таки успевал замечать.
Как-то поздним вечером, когда звезды уже укрупнились и заняли свои точные места на тёмно-синем небе, Томбс в очередной раз не удержался и заглянул через приоткрытое окно в прозрачные занавеси музыкального салона. Мальчишка полулежал на угловом кожаном диване, опустив голову на колени сидящей девушки, а она, засмотревшись в тихом молчании на далёкие звезды, гладила его по светлым волосам.
Матросу Томбсу редко доводилось радоваться в привычных жизненных ситуациях, поэтому он сильно тогда удивился своей широкой улыбке. На третий вечер одна из уважаемых дам, собравшихся помузицировать, таинственно рассказала всем, что вроде бы ожидается скорая свадьба, что молодые едут на встречу к его родителям, что он моряк, штурман, и – старушка закатила глаза – скоро юношу ждёт значительное с точки зрения карьеры кругосветное плавание! Рассказ нечаянно услышала официантка, разносившая по салону чай и пирожные, и к концу дня весь экипаж обсуждал такую на редкость приятную новость.

Вспоминая хорошее, Томбс уже не смотрел на случайного собеседника, говорил прямо и решительно, не замечая, как на звуки его громового голоса из тёмных трактирных углов выползают какие-то дряхлые и мутные типы, в рванье, в помятых и грязных форменных фуражках, с потемневшими золотыми серьгами в ушах, хромые, слепые, с гнилыми ухмылками, с жадным блеском пьяных глаз.
– Угостишь, приятель?
Все пили его ром, слушая и с пониманием кивая лохматыми головами. Старшему матросу Томбсу не нужно было скрывать от них своих радостных слез – он продолжал рассказывать.
В тот вечер, накануне, капитан разрешил долгожданный фейерверк. Мероприятие случалось почти каждый рейс, но обязательным условием праздника должна была быть или очень хорошая погода, или нормальное состояние капитанской поясницы. Тогда эти обстоятельства к удовольствию путешествующих совпадали, команда спешила с подготовкой, шеф-повар на утренней стоянке лично выбрался на городской рынок, накупил свежайшей летней провизии и дорогих вин, пассажирки готовили свои лучшие платья. Дети радостно шумели.
Забот на Томбса свалилось много, он в прекрасном настроении носился по пароходу, помогал всем, участвовал во всех подготовительных мероприятиях, надувал разноцветные шары, откликался на просьбы, хохотал над неуклюжестью и смущением взволнованного предстоящим событием рыжего юнги, и уж, конечно, старался точно и безукоризненно выполнять все приказы капитана.
Потом, уже ближе к полуночи, когда пароход выкатился в тихом движении на самую середину чёрной и бескрайней реки, грянул фейерверк!
По такому случаю оставались включёнными все палубные огни, прожекторы и праздничные гирлянды, на палубах гремела музыка, смеялись даже те, чьи лица оставались скучными с самого начала пути.
Кто-то попросил Томбса принести шезлонг, и он, лихо козырнув, прогрохотал каблуками по трапу.
Внизу, в темноте кормовых надстроек, стояли два человека.
В жестоком упрямстве наклонив голову, юноша что-то с резкостью говорил своей спутнице, крепко держа её перед собой за слабые руки, а она отвернулась, кусая кружево маленького платка. И, кажется, плакала.
Томбс, незамеченный, тихо ступая по деревянной палубе, развернулся в другую сторону. Сердце его почему-то тогда страшно стучало.
Потом праздник закончился, все разошлись, матросы и ресторанная обслуга сделали привычную уборку, вахтенный помощник выключил лишнее наружное освещение. Пароход продолжал свой путь по великой реке.
В каюте боцмана под добрые слова Томбсу налили стакан рому. Спал он в ту ночь тревожно.
И проснулся, сброшенный с койки рёвом аврального гудка.
В сером рассвете уже скрипела за бортом, покачиваясь на тросах, спасательная шлюпка. Было пронзительно холодно и сыро от обильной росы, осевшей на ночь на корабельном металле.
– Пойдёшь загребным, пошевеливайся!
Томбс даже поначалу и не сообразил, о чём же таком непременно нужно спросить у боцмана, почему это всё происходит, зачем их так рано подняли, по какой причине разразилась такая непривычная суета. Его ошеломил железный голос капитана, доносившийся до нижней палубы через рупор; кроме того, Томбс успел сильно стукнуться коленом на трапе, сбегая к шлюпке. Раздались женские крики.
– Помогите же ему! Помогите!
На капитанском мостике металось белое платье.
– Возьми фонарь! И верёвки.
Боцман хлопнул Томбса по спине, ухмыльнулся, ткнул пальцем в сторону мостика.
– Эта, молодая, кричит… Требует скорее спасать. Говорит, что её парнишка совсем плавать-то не может! Моряк, тоже мне! Наберут детей на флот!
Со своим тяжеленным веслом Томбс справился быстро и правильно. Как вцепился в него дрожащими от волнения руками, так и не выпускал до самого берега. Неделю потом волдыри с ладоней через тряпочку сводил, с дикой болью даже за самую лёгкую работу брался, и спать ложился, тоже страдая.
Капитан определил их шлюпке правильный курс ещё до отплытия, да и потом долго рычал вдогонку с мостика в рупор, подправляя движение по серой реке.
Боцман прислушивался к командам, рулил, отхлёбывая понемногу из своей фляжки.
– …Не спалось мне, уже под самое утро проверял вахту. К штурманской рубке только подошёл, как она пробежала мимо… В платье, босая. Капитана требовала, кричала криком... Ну, я-то сразу понял, что беда.
По реке далеко раздавался стук весел и обратные знакомые голоса с невидимого уже в рассветной дымке парохода.
– К капитану бросилась плакать, всё повторяла, что тот её, … ну, жених-то который, бросился за борт. Да, так прямо и кричала, что бросился, что она виноватая, что это она обидела его! Чем, чем?! Откуда мне знать, она вся в слезах была, ничего толком другого-то и не говорила. Умоляла спасти, на колени падала.
Река действительно сильно остыла за ночь, Томбс дрожал от каждого движения, допускавшего влажный воздух за ворот рабочей куртки. Он поднимал своё весло над водой, следил за правильными общими взмахами тяжёлых лопастей, изредка оборачивался и очень спешил увидеть того, кто сейчас был так несчастен.
Плыли они очень долго, казалось, что всё напрасно, что уже никого и никогда не найти им в такой большой воде.
Плавная безучастная зыбь ровно шипела по бортам шлюпки.
Раннее утро и гнетущий холод со всех сторон заставляли Томбса думать тупо, с медленным упрямством: «Зачем?!»
Широкая и ровная поверхность по курсу шлюпки обозначилась тёмной прибрежной полосой. Уже выделялись отдельные высокие деревья над песком, а они так ещё никого и не нашли.
– Вот он! Добрался!
Боцман привстал в шлюпке, протянул вперёд руку, указывая направление.
– Живой ведь, поганец… Сам доплыл.
Без команды Томбс бросил весло, соскочил в уже мелкую забортную воду, в несколько прыжков домчался до отлогого берега.
На сером песке сидел, сгорбившись, опустив голову в руки на коленях, человек. Разглядеть его лицо было трудно, но Томбс знал, что это именно тот, кому он радовался все последние дни рейса.
Не золотистые, как всегда, а спутанные тяжёлой водой тёмные волосы; обнажённое стройное тело, мокрые брюки, босиком.
С тоской посмотрел юноша на Томбса, не узнавая.
Другие матросы под предводительством боцмана с опаской подходили к ним от шлюпки с разных сторон.
– Верёвками руки ему вяжите! И ноги крепче спутайте!
Боцман угрожающе выкрикивал команды, размахивая багром. Томбс искренне удивился.
– Зачем?! Он же никому, ничего…
– Уйди, защитничек! А ты подумал, как доставлять-то его на пароход будем? Прыгнет вот он опять посреди реки – поди, поймай, а потом ещё возьмёт, да ненароком и до конца утопнет… Не мешайся.
Встав в полный рост, выше всех матросов, юноша с усталостью оглядел туманные прибрежные кусты и покорно протянул вперёд сложенные руки. На обратном пути Томбс сам уже постарался, чтобы слёзы и пот помешали ему смотреть туда, где слишком близко, на ребристом дощатом днище шлюпки, уткнувшись в грязную не отлитую воду, лежал без движения связанный человек.
Потом уже, на пароходе, парня протащили по трапам вниз, в полутёмный трюм, накинули петлю не развязанной на руках верёвки на крюк под потолком.
По всем правилам судоходства нужно было проводить неотложное следствие, выяснять причины, по которым пассажир парохода попал за борт; не пытался ли кто его таким образом убить или, может, он сам, тьфу-тьфу, захотел, что смертельное с собой сделать.
В трюм спустился капитан, долго орал на всех; жёлтый с мятым спросонья лицом, страдальчески держался за поясницу.
Юноша молчал, не отвечая. На прикрытые глаза со лба, с волос сочилась ещё речная вода, изредка, в ответ на страшные капитанские оскорбления вспухали на лице упрямые желваки.
В тесном сумраке трюма матросам, стоявшим поодаль, за капитанской спиной, было неловко смотреть и слушать, но с любопытством и нетерпением они ожидали какого-то таинственного окончания этой странной истории.
Боцман предложил было капитану побить непочтительно молчавшего мальчишку, но тот махнул рукой и разрешил привести её.
Томбс тихо охнул и спрятался ещё дальше, в самый угол.
Он уже успел на палубе поссориться со своими товарищами и даже опрометчиво схватить за грудки боцмана, защищая от грубостей натворившего дел пассажира. Горячо и взволнованно Томбс уверял всех, что не могли юноша и девушка так ненавидеть друг друга, что этот смертельный поступок случился только от великой любви, что нельзя попусту сердиться на них.
Матросы смеялись над непривычными словами, устало ругали парня, говорили, что в жизни так не бывает.
Скоро привели в трюм девушку.
Капитан и её пытался заставить говорить об истинных причинах произошедшего, время от времени кричал и, размахивая руками, спрашивал, что же с ними обоими ему теперь делать, сдать властям или решиться на что-то другое, но девушка только тихо плакала, держа ладони у рта.
Двое не смотрели в глаза друг другу.
Юношу было жалко. Обессилев, худой, в мокрых и грязных белых брюках, он еле стоял, держась связанными руками за высокий крюк, она плохо причёсанная, с опухшим от слёз лицом, опустилась перед ним на колени.
Через час капитан утомился и закончил допрос, приказав поскорее подавать завтрак себе в каюту. Матросы увели, поддерживая под руки, девушку, боцман ткнул Томбса пальцем в живот.
– Охраняй. Скоро подменю. И чтобы без всяких там шуточек, без жалостей, смотри у меня!
Все быстро ушли, в трюме остались только далёкий гул машины за переборкой и очень неприятная для матроса Томбса тишина. Ну, конечно, и тот, что так безнадёжно крепко связан…
Томбс пытался ходить около двери, считал собственные шаги, изо всех сил стараясь не поворачиваться под свет тусклого фонаря, и был уверен, что такие, прежние, взгляды и улыбки нельзя испачкать никакими обидами и допросами.
Юноша тихо простонал, тихо вскрикнул.
Томбс с поспешностью протянул к его губам кружку с водой, но пассажир прикрыл глаза и медленно, отрицая помощь, покачал головой.
Томбсу хотелось или крепко уснуть, или немедленно броситься за борт. Заслышав стук боцманских башмаков на трапе, Томбс решился, рванулся из своего угла к юноше, прошептал, придвинувшись к нему вплотную.
– Держись, дружище, прошу тебя! Вы же ведь не поссоритесь, верно?!
Держитесь, ладно…
Этим же утром их высадили с парохода в случайном городе, где, как всегда, были предусмотрены привычные экскурсии для других пассажиров.
Тяжёлые шаги, опущенные плечи, одинаково бледные лица – они с общей неуверенностью, торопливо, не держась уже за руки, сошли по деревянному трапу на берег.
Матросы и официантки смотрели на такое бегство украдкой, со шлюпочной палубы, из-за занавесок салонов и ресторана. Юнга напрасно махал им на прощание, стараясь быть замеченным, одна из младших девочек-пассажирок не сдержалась и громко заплакала.
Наступила тишина.
Старший матрос Томбс грохнул пустой кружкой по столу.
– Так всё и было, ребята.
Толпа вокруг него зашевелилась, сразу же высунулся из первых рядов беззубый инвалид, смачно сплюнул на пол.
– Денег она у него, что ли, попросила?
Бродяги дружно захохотали. Татуированный моряк жадно задышал в лицо Томбсу.
– А ты, приятель, тоже на что-то рассчитывал? Ну, с этой,.. с пассажиркой-то?
– Старший матрос Томбс ещё раз пристукнул глиняной кружкой о стол, поднялся со скамьи, одёрнул тужурку, строго посмотрел на этого коротышку и пьяницу.
– И среди видевших Канарские острова бывают болваны.
Хозяин заведения, за свою жизнь наблюдавший много конфликтов среди серьёзно настроенных мужчин, подскочил к Томбсу, требуя немедленного расчёта.
Старший матрос бушевал, но не под действием выпитого рома, а от желания защитить то, что долгие годы нежно согревало его душу.
– Эх, вы! Ничтожные ваши личности, мелкие ваши желания! Идите в свои заморские страны, убивайте своих китов и дальше!
Совсем ему расхотелось говорить с этими морскими сволочами.
Ноги сами несли к зоопарку, но Томбс сделал над собой усилие и вернулся к вокзалу. Зачем ему идти куда-то ещё? Главное он уже видел.
Он, один, чувствовал всё. Нельзя же было рассказывать и дальше таким чёрствым, непонимающим людям о своей громадной нечаянной радости. К чему им знать об этом?!
Только что, на аллее зоопарка, он увидал ту девушку, юную пассажирку с того самого парохода. Нежную, красивую. И этого хватило бы старшему матросу Томбсу для собственного тихого счастья на многие годы вперёд. Но… По спуску мощёной дорожки, незаметно выглядывавшей из-за больших деревьев, к ней тогда подошли двое, статный молодой господин и маленький кудрявый мальчик с солнечным лицом. Мужчина был широк плечами, в дорогом костюме, сильная ладонь в тонкой перчатке бережно лежала на плече мальчугана.
Женщина, мужчина и ребёнок с внимательной доверчивостью смотрели в глаза друг другу, вместе смеялись, держались в круг за руки.
Мужчина на секунду отвлёкся, привычно охраняя покой дорогих ему людей, оглянулся по сторонам. Увидал изумлённого Томбса. Узнал.
Тот же взгляд – как нож. Как уверенный сильный стальной клинок. Как приказ не узнавать.
Через мгновенье мужчина спокойно, на прощанье, улыбнулся Томбсу. И они втроём ушли по аллее.
«Какой он строгий, в штатском костюме. Наверно давно уже отошёл от морских дел. Ну и правильно, ну и нечего… Морякам не всегда удаётся правильно воспитать сыновей, сыну нужно видеть отца каждый день».
Старший матрос Томбс дремал в ночном вагоне и гордился своей жизнью.