Грета Ионкис. Печальная звезда Козакевича

Печальная звезда Казакевича

Эммануила Генриховича Казакевича я увидела в начале 1958 года, будучи студенткой истфилфака Московского пединститута им. Ленина. В нашей группе училась Ляля (Лариса) Казакевич, дочь писателя, она-то и пригласила меня с подругой к ним в дом. Жили Казакевичи в писательском гнезде в Лаврушинском переулке. Квартира напоминала библиотеку: стеллажи и полки с книгами и пластинками. Всё предельно скромно. Эммануил Генрихович в свои сорок пять лет показался мне пожилым человеком. Но именно так и должен был, по моему разумению, выглядеть настоящий писатель. К тому же Лялин отец был боевым офицером, орденоносцем, о чём свидетельствовали фотокарточки, стоящие на книжных полках. Из трёх сестёр (дома были и старшая – Женя, и младшая – Оля) Ляля более всех походила на отца! К тому же отец и дочь с юных лет носили очки. Глядя на неё, можно было легко представить, как выглядел младший лейтенант Казакевич в начале войны, на которую он пошёл добровольцем в июле 1941-го. Домой он вернулся в 1946 году капитаном.

У Казакевича был усталый вид. Нам было невдомёк, что он подвергался в эту пору очередной проработке. Разговор наш с писателем был коротким. Он поинтересовался кругом нашего чтения. Нам, детям войны, военная тема была близка и потому я сказала, что недавно прочла с трудом добытую книгу Ремарка «На Западном фронте без перемен». Призналась, что книга меня потрясла. Он внимательно взглянул на меня умными и печальными глазами сквозь очки с толстенными стёклами и произнёс: «Боже мой, Ремарк!» Помолчав, добавил: «Что сказать? Честная книга». Помимо профессиональных забот его, видимо, грызла уже подкравшаяся болезнь, которая через три года унесёт его в могилу.

Начало пути

Казакевич родился в еврейской семье. Отец его был талантливым педагогом и журналистом. У них дома, в Харькове, собирался цвет еврейской интеллигенции: основатель ГОСЕТа Грановский, Михоэлс, Зускин. Редактируя еврейский советский журнал «Красный мир» и газету «Звезда», его отец дружил с Перецом Маркишем, Львом Квитко, Давидом Гофштейном. Это был мощный заряд для подростка, который сочинял стихи и писал прозу, до 1941 года - исключительно на идиш.
Окончив семилетку и машиностроительный техникум, Эммануил вскоре отправился на Дальний Восток, корчевал тайгу, руководил колхозом, затем строительством Дома культуры в Биробиджане. Здесь он основал Биробиджанский ГОСЕТ, для которого сочинил комедию «Молоко и мед» (Всевышний обещал своему народу землю, которая будет течь молоком и медом), и перевёл на идиш пьесу Гуцкова «Ариэль Акоста». Он сагитировал переехать в Биробиджан не только весь выпуск театральной студии Михоэлса, но и своих родителей. Отец стал редактором газеты «Биробиджанер штерн». Здесь Эммануил женился, и его жена, зав. сектором обкома комсомола, Галина родила ему двух дочерей. После ухода родителей Эммануила в 1938 году семья Казакевича оказалась в Москве, где у него не было ни кола, ни двора. Бедствовали по-чёрному....

Испытания войной

Белобилетник (страшная близорукость!) Казакевич сразу записался в ополчение, но ему удалось обманом (одел очки друга) поступить в школу младших лейтенантов. В боях был ранен в обе ноги, а после госпиталя получил краткосрочный отпуск.

Свыше пятидесяти лет дожидался своего часа «Дневник сентиментального путешествия мл. лейтенанта Казакевича Э.Г. к жене и детям в Башкирскую республику в дни войны (март 1943 г.)». Скупые записи на 119-ти страничках записной книжки. Рассказ о том, как автор добирался на побывку к эвакуированной семье. Привокзальные сценки: суматоха, голодуха, неразбериха… Бегло очерченные портреты попутчиков, случайных встречных, среди которых – лейтенант НКВД. «Работал в лагере для военнопленных. Он на этой работе 2 года почти, а рассказать о них фактически ничего не мог – он туп, как бревно, и груб, как свинья. Зато он о евреях сказал довольно недвусмысленно, как о предателях, вернее – как о народе предателей. О предателях – русских и украинцах он тоже говорил, но без обобщений: тут был предатель имярек, а там – целый народ. Интересно для характеристики антисемитизма современности: выходит, что против русских ведут войну немцы с евреями. Кстати – голос лейтенанта при этом стал очень таинственным – языки схожи. Несчастный олух! Я его отбрил спокойно, но так, что он после этого избегал меня и очень боялся последствий».

После трёх бессонных ночей автору дневника удалось уснуть на полчасика и при этом он лишился чемодана с продуктами, которые с таким тщанием собирал для детей. Рассказ Казакевича о том, как он добирался от станции до села, как попал в буран, как отогревался во встречных избёнках, читается, почти как пушкинская «Метель», настолько он драматичен. А встреча с детьми, которых он не узнал вначале! «Меня поразила нищета их обстановки. … Их еда – лепёшки вместо хлеба (на хлебопечение нужно много дров) и картошка в мундирах (для экономии шелухи), а также комбинация из этих двух вещей – знаменитая в здешних местах затируха, которую я деликатности ради назвал «консоме».., для кого-то оно было роскошью.

Обратный путь в Москву оказался неимоверно долгим: он просрочил отпуск на 3 дня. Что будет?! Однако заканчивается: «Жопу ниткой не зашьют, дальше фронта не пошлют».

А вот как раз на фронт Казакевича посылать не хотели, после госпиталя ему было предписано служить в армейской газете «Боевые резервы» во Владимире. Но Казакевич сбежал ... на фронт в свою часть. Боевой друг подполковник Выдриган, отбил его у работников СМЕРША (обвиняли в дезертирстве!). Затем Казакевич стал начальником разведки 76 стрелковой Ельнинско-Ковельской Краснознамённой дивизии. Александр Крон пишет о нем: «Для того чтобы пришедший с «гражданки» хрупкого вида интеллигент в очках мог завоевать у этих отчаянных парней авторитет, нужны были не только ум и смелость. Нужно было не уступать им ни в чём: ни в большом, ни в малом, вести себя так, чтобы никто не осмелился подтрунить над молодым командиром. А попутно не хмелеть от первой стопки, не лезть в карман за словом, быть всегда начеку и никому не уступать первенства». Таким он был и смог дойти до Берлина.

Взлеты и падения на стезе писательства

Первая повесть «Звезда», которую он вынашивал в годы войны и опубликовал в 1947 году, написана по-русски. Уже первая ее фраза: «Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее», - по мнению Сергея Каледина, есть реквием. В бездонном пространстве войны канули миллионы безвестных героев. Повесть о подвиге разведгруппы, гибелью которой в тылу врага были оплачены ценные военные сведения, получила Сталинскую премию. Ее экранизировали, в фильме играли Крючков, Меркурьев.

Зато вторая повесть «Двое в степи» (1948) привела Сталина в ярость: почуял крамолу. Не случайно Георгий Свирский, «исключенец» из КПСС и Союза писателей, главе о Казакевиче в книге эссе «На лобном месте» дал подзаголовок «Герой расстрельных лет». По его мнению, за четверть века до Солженицына повесть Казакевича показала, как тень архипелага ГУЛАГ нависла над страной, над каждым ее жителем. Повесть эту экранизировал гениальный Эфрос в годы оттепели. Казакевич умер накануне премьеры.

Затравить Казакевича не успели, он «искупил вину»: написал роман «Встреча на Одере» (1948) и получил вторую Сталинскую премию. Однако за следующую повесть «Сердце друга» (1955) критика опять рвала его в клочья. Так и жил – на качелях, не теряя при этом чувства юмора. На подковёрное и открытое склочничество в писательской среде откликался шутками, розыгрышами, эпиграммами. Одна вошла в золотой фонд:

Суровый Суров не любил евреев,
На них везде и всюду нападал.
За это порицал его Фадеев,
Хоть сам он их не очень уважал.
Когда же Суров, мрак души развеяв,
На них кидаться чуть поменьше стал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
Его старинной мебелью долбал.
Певец «Берёзы» в жопу драматургу,
Как будто иудею Эренбургу,
Столовое вонзает серебро.
Но, следуя традициям привычным,
Лишь как конфликт хорошего с отличным
Всё это расценило партбюро.

Александр Твардовский, любивший Казакевича за умную душевность, гордился тем, что в этот сонет попал и его образ: «столовое вонзает серебро».

Шутки – шутками, но писательская судьба Казакевича оказалась драматичной. То и дело «наступать на горло собственной песне» – такое не проходит бесследно для художника. Многие замыслы остались неосуществлёнными, о чём говорят сохранившиеся фрагменты, наброски, не дописан «Крик о помощи», повесть о гетто.

На исходе ХХ века стараниями Яна Топоровского были опубликованы сохранившиеся в архиве семьи Казакевича неизвестные произведения писателя: «Письма моему отцу на тот свет», фрагменты пьесы «Адмирал океана», которая была задумана как трагическое представление о Колумбе.

В конце 60-х годов ХХ века Театр на Таганке поставил спектакль «Павшие и живые». В спектакль был включён сюжет о молодом лейтенанте Казакевиче, воссоздавалась история его побега на фронт, в котором, с точки зрения нормального человека ничего криминального не было. Напротив, в ней проявился тот не выпячиваемый, не показной, но истинный патриотизм. В задуманной режиссёром Любимовым сцене действовали трое: сам писатель, его жена и некий Чиновник в военной форме. Строки из писем Эммануила и Галины, живые, полные неподдельного чувства, прерывались «суконными» монологами чиновника и рапортами о дисциплинарном преступлении. Человечность героев подчёркивала бесчеловечность системы. Это почуял чиновник в штатском, принимавший спектакль, и сцена была изъята. И после смерти Казакевич продолжал оставаться неудобной фигурой.

Гори, гори, моя «Звезда»!

Наверно, Казакевич был бы удивлен, узнай, что в начале нового тысячелетия по мотивам его «Звезды» был вновь снят фильм. Идею подал Карен Шахназаров под влиянием Виктора Астафьева, который заметил, что о Великой Отечественной войне написали тонны макулатуры и лжи, а есть лишь 3-4 книги, которые сегодня можно читать без стыда, в которых – правда. И первой он назвал «Звезду» Казакевича. Молодой режиссер Николай Лебедев сумел поймать поэтическую ноту его сдержанной прозы и снял настоящую трагедию. Он собрал достойную команду, пригласив известную художницу Людмилу Кусакову, талантливого композитора Алексея Рыбникова. Командира отряда, 23-летнего лейтенанта Травкина, играл Игорь Петренко. Фильм стал событием. Лебедева пригласили в Голливуд. На премьере присутствовали Ляля и Оля Казакевич, прилетевшие из Израиля. Залогом того, что кино получилось человечным, стало пристальное прочтение текста, в котором воплотились чистота души, высота помыслов, честность, вера в добро Эммануила Казакевича.