---

Сны воспоминаний под моросящий дождь…

Когда-то я была девушкой юной и мечтательной. И любила искусство, как потом свою единственную собаку. Жизнь казалась интересной, важной, нужной. День складывался не из минут и часов, а невероятных событий, фейерверков впечатлений – разных и ярких, как огни в праздничном небе. И однажды мои друзья из издательства потребовали, чтобы я незамедлительно к ним явилась. В небольшой комнате творили, служили, поклонялись, не знаю теперь какому богу – сотрудники отделов «Изобразительное искусство» и «Ноты». Приняв эффектную позу, замерла в дверном проёме. Дочери Гармонии и сыны Эвтерпы смотрели на меня с надеждой и неподдельным волнением.
– У тебя есть 150 рублей? - вопрос, вместо привычных и шумных объятий.
– Нет! Но есть заначка в сумме трёх рублей,
– Достать можешь в темпе?
– Я?!!!
В те времена я получала ровно 80 рублей, а мой муж – преподаватель на кафедре теоретической физики в Университете – 95 после вычетов.
В издательстве платили еще меньше.
– Деньги нужны, как солнце, воздух и вода.
– А что случилось? – я даже испугалась.
– Из Самарканда приехал человек и привёз акварели (шесть листов) Фалька – по 25 рублей за штуку, но хочет продать все сразу. По одной не хочет.
– Это что-то уму недостижимое, – подумала я словами своего главного редактора.
– Увидеть можно? – спросила с надеждой на очередной розыгрыш. В издательстве работали знатные весельчаки.
– Да смотри, дорогая, сколько хочешь. Непрофессионал продаёт, даже не перекупщик. Ехал в Ташкент по своим делам, а какие-то его соседи попросили отнести акварели к нам и прицениться Он оставил все работы (представляешь?) и пошёл туфли покупать.
– А они настоящие?
– Да!
– А как вы поняли?
– Видно
– Как?
– Вот ты зашла, и мы знаем, что это ты. А не Алишер Навои.
– Хороший пример. Он может заменить атрибуцию?
– Я могу с закрытыми глазами отличить Фалька от Тышлера.
– А что, и Тышлер есть?
– Скоро будет. Деньги ищи.
– Нет, вы объясните.
– Фалька не спутаешь. У тебя есть черта, у него мазок. Лёгкий, изящный, воздушный. Французская школа. Понимаешь?
Ни черта я не понимала, – понимаю я сейчас. Блестяще образованные, друзья мои пытались предо мной раскинуть ковёр своих чудесных знаний.

– У Фалька всегда тень цветная. Форму создаёт цвет. Пейзаж. Что такое пейзаж? Обыкновенная природа, конкретная местность, а у него – целый первозданный мир, музыка. Бах! Хорал!
Кто-то возражал: – Нет, это не хорал. Мадригал.
«Цветная тень… хорал, мадригал», – путаясь в мыслях и желаниях, пыталась понять, где же я могла бы добыть 25 рублей на неопределённый срок, а еще лучше 50. И несбыточные сто пятьдесят на всех.
– Фальк почти три года прожил в эвакуации в Самарканде. В келье медресе, можешь представить? В соседней келье жил Фаворский. Какая компания! А период какой – сотни работ. Натюрморты, портреты. У него не лица – лики. Преподавал, голодал, сын погиб на фронте, а он рисовал, как сумасшедший. Ничего не было, все приходилось доставать, просить, искать. Расплачивался картинами, рисунками, набросками. Сейчас все всплывает! Но какие акварели, с ума сойти.
– А вы сами деньги нашли?
– Нет еще. Сначала мы хотели в кассе взаимопомощи взять и расплатиться за все листы. А потом дальше думать. Но не дали. Ты же знаешь. Нет нам веры. Пьём, гуляем, шумим
– А Петю посылали?
– Да…
– Не обольстил?
– Только через загс.
– Мог бы ради такого случая.
– Сколько можно. У него и так гарем.
– А если?
– У него нет.
– Тогда…
– Не даёт.
– Какая сволочь!
– Ты что, только узнала?

Я сидела и перебирала акварели. На них были изображены самаркандские улочки. Узенькие, на них могли разойтись только два ишачка. Залитые солнцем изгибы дувалов были такого цвета охры, который никогда не выгорает. Светит. Золотится, греет и согревает. И тени едва уловимых фигур. Деревья, как букеты. Счастье – только за то, что видишь.
– Обнять хочется эти работы, да? – сказала я.
– Да. После покупки. Деньги нужно искать, – телефоны в комнате разрывались. Все звонили старым знакомым, новым подругам, бывшим возлюбленным, брошенным жёнам, и даже нищим авторам и художникам. Увы, знакомых был целый город – и ни одного денежного. Перечислялись варианты. Вспоминались случаи. Приводились примеры озарения. Кто-то сбегал за пивом, пытаясь заодно «закадрить» буфетчицу Василису и «взять» у неё дневную выручку. Василиса денег не дала, только пиво в долг, но, не чуждая искусству, напомнила о Персе, принимающем просителей в старом дворике напротив издательства. Он был ростовщиком. Как его звали на самом деле, никто не знал. Но говорили – там, где Перс пройдёт - армянам и евреям делать нечего. Давал деньги под проценты. Но не всем. Ему нужно было объяснить – почему человек соглашается на такие кабальные условия. Процент был дикий. Варианты ответов – посадят в тюрьму, заберут в армию – принимались с первого раза. Приветствовались дорогие покупки – ахалтекинец, машина, мебель, ковры. Свадьбы, похороны, операции – не одобрялись. Он считал, что на эти мероприятия нужно копить с рождения. Иногда делались исключения для людей, почтенных в сложных обстоятельствах. И вот к Персу были делегированы самые отважные и красивые дамы в мини-юбках. Меня не взяли. Брали только искусствоведов. Но я столько раз слышала эту историю, что теперь почти уверена: я тоже там была. Перс принял делегацию со всем почтением к образованной пышной молодости. Он был человеком начитанным, сведущим и очень старым. Когда ему сказали, что деньги нужны на покупку Фалька, поинтересовался:
– Кто это?
– Очень хороший художник.
Помолчал, теребя бородку, спросил:
– Почему не знаю?
– Очень редкий, – сообразил кто-то.
– Как зовут?
– Роберт Рафаилович.
– Не слышал никогда. Покупайте Репина, Шишкина, если вы еврея обязательно хотите – берите Левитана.
В ход были брошены все силы – от обольщения до слезы. Звучали монологи о красочности работ Фалька, о природе, архитектуре, взгляде, штрихе, мазке, светотени, парижской школе и самаркандском небе. Он терпеливо слушал, а потом сказал: – Бедные люди картины не покупают. Бедные люди живут, как все. Вас неправильно учили. Искусство не принадлежит народу, оно принадлежит тем, у кого есть деньги. У вас их нет, и вам ничего не полагается.
На мои три рубля купили бутылку водки и две лепёшки. Пиво еще оставалось. Расставили рисунки так, чтобы всем было видно, подперев их издательскими альбомами, и целых три часа владели акварелями Фалька, как своей собственностью. Пока не явился человек в новых сандалиях, старые туфли он выбросил по дороге, о чём нам и поведал.

Пропущенная глава

История была такая. Я хотела попасть в Третьяковку, о чём говорила всем знакомым и незнакомым с какой-то назойливой и никому не нужной страстью. Хотелось впечатлений. В Москве мне не хватало яркости, колорита, масти, привычного румянца природы.
Это совсем не значит, что в Москве нет прекрасных дней, когда багрец и золото просто ослепляют, когда изумрудная зелень, изобильная пена сирени просятся на полотна и страницы душистой прозы. Мне не хватало людей, долгих бесед ни о чём… телефонных звонков. Музыки! Общих идей и пристрастий…Чужая, ненужная.
Когда-нибудь все поедут на дачи… в свои чудесные сады (даже не чудесные, неважно, поедут, будут заняты делом), цветущие грядки, укропные заросли… плавать в старых озёрах и знакомых быстрых речках… Ходить за грибами… Сидеть на крылечках и смотреть на звёздное небо.
Это они, а я … серая краска еще главная, 50 оттенков серого – часто небо цвета старого асфальта, а мокрый асфальт в какие-то моменты напоминал затёртую до дыр кривую и косую ковровую дорожку, выброшенную за ненадобностью под безжалостный дождь. И черные деревья еще без листьев…
Но люди, с которыми иногда разговаривала, не понимали, чем я недовольна. Подумаешь, дожди второй месяц. Всем мокро. А земле нужна водица, чтобы напиться, напитаться для урожаев, которые в этом году обязательно будут богатыми и славными.
Ирина Понаровская все пела «У природы нет плохой погоды». Всем нравился фильм «Служебный роман», Алиса Фрейндлих с Андреем Мягковым, и музыка Андрея Петрова, и стихотворение Эльдара Рязанова.
Но мне казалось, что песня не про погоду. А про то, как печально летит и улетает жизнь. Несмотря на то, что удалось посадить капусту сорта «Слава» и жёлтые кабачки элитных сортов…

У природы нет плохой погоды…
Каждая погода – благодать…
Дождь ли снег – любое время года
Надо благодарно принимать.
Отзвуки душевной непогоды,
В сердце одиночества печать,
И бессонниц горестные всходы
Надо благодарно принимать,
Смерть желаний, годы и невзгоды,
С каждым днём все непосильней кладь.
Что тебе назначено природой,
Надо благодарно принимать.

Приняли. Но еще не ушли. Поехали дальше по известному маршруту. Редки остановки на станциях Весна, Лето, но на перронах музыка Вивальди. Об этом и о том…
В то время у меня еще не было московских знакомых, которые, конечно, появятся из неожиданности и смешных случаев, они и сыграют важную роль в моей новой жизни. Причудливо легла карта из еще нераспечатанной колоды, полной тузов, валетов и роскошных Дам, встретились хорошие, умные люди. И появилась работа, судьба, Москва.
Но еще должно пройти какое-то время ожиданий, а пока только ташкентские друзья юности, которые в разные годы своей жизни оказались в столице нашей родины. Кто-то приехал учиться, а потом остался, кто-то обрёл любовь и семью, а кто-то смело явился завоёвывать Москву. Не все дошедшие становятся Ломоносовыми. Зато Наполеонов после пожара и холода бесконечных снежных просторов – сколько угодно. Убраться бы подобру да поздорову из этих мест, но уже трепещешь в дырявой сети (никто не держит, плыви отсюда) пойманной рыбкой…

Мы все (не все. Мы, не все, конечно) находимся в страшном заблуждении о своей роли в этом мире. Нам кажется, что мы… Да! Мы! О, мы! Исключительны, интересны, неповторимы… каждый человек неповторим, но мы же не каждый… Лёгкость ума, кудрявость мыслей, поток весёлого сознания, память, хранящая картины удивительных историй. Сигаретный дымок воображения… Сейчас всем покажем, удивим, поразим, напишем, снимем, воспоём, исполним пантомиму – и Москва восторженно преклонит колена… И единорог белой масти с жемчужными крыльями, или Пегас, любимец муз, звонко цокая, восторженно понесёт нас по улицам и площадям в объятия к девушке по имени Слава. Но Слава была беременна от других. Ее тошнило.
Друзья мои были великодушны, стараясь, помочь, обогреть, посоветовать. Но у всех была своя жизнь, помните, у Евгения Евтушенко про Галилея: «Он знал, что вертится земля, но у него была семья».
Проблемы, старые и больные родители, дети, которых нужно было учить, кормить, одевать… спасать от армии. Выводить в люди. И зарабатывать деньги. Денег ни у кого не было. Такая стояла погода на дворе в том тысячелетии.
А я все про Третьяковку, которая еще закрыта. Да… и некогда людям.
Записалась в библиотеку на Шелепихе. Я люблю места, где много книг. И ходила туда, как на работу. Читала в пустом зале. Привыкли ко мне, смело пускали в хранилище, где я рылась часами. Итальянский учить нужно было, латынь, английский, греческий, иврит - время было. И память...
Однажды случайно познакомилась с очень симпатичной москвичкой. Инна Леонтьевна преподавала в Институте нефти и газа имени Губкина, память Ивана Михайловича она боготворила. Утверждала, что таких больше не было и нет...
Название её кафедры было для меня не выговариваемо, непонятно, ненужно, что-то про газоконденсатные месторождения и использование твёрдых углеродов. Мне бы тогда послушать… Но кто же знал…
И вот, беседуя совершенно о разном, технарь и гуманитарий, горели одинаково ярким пламенем пристрастий – она вся в перспективе будущих открытий, я – со своей Третьяковкой.
– А что вы хотите посмотреть?

Лучше бы она меня не спрашивала. И тут Остапа понесло. Я стала говорить о цветовом значении фразеологических оборотов: «долг платежом красен», «ради красного словца», «красная цена», «красна девица», «на миру и смерть красна». Никогда не умея вовремя остановиться, перешла к оттенкам и названиям: алый, кармин, бордо, багровый, багряный. Далее, к цветовой палитре Востока, к мякоти розового винограда, красному ломтю арбуза, тёмной крови гранатовых зёрен, пламенным хвостам степных костров. Потом про красный хаос гостиной без окон, сползающей белой скатерти, чёрной бутылки, глухой стены, предчувствии конца былого и наступления непонятно какого нового… И Фальк это знал, как знает настоящий художник. И что это только на первый взгляд интерьер, а вообще, замкнутое пространство, время остановилось, застыло, замолчало красным…
– Я давно не была в Третьяковской галерее, – прервала она меня. – Когда откроется, мы можем пойти вместе.
– Здорово! Покажу вам свою любимую «Красную мебель» – пообещала я мечтательно. Мы только ее будем смотреть, все остальное потом, когда-нибудь, взор должен быть не замутнён и чист для восприятия.
Она терпеливо слушала, потом сказала осторожно, как говорят с буйно помешанными, чтобы они вдруг не выпрыгнули в окно или не кинулись с ножом: – В Третьяковской галерее мебели нет. Это картинная галерея. Хорошо бы вам это знать… Правда, вы из провинции. Понять можно…
И быстро попрощалась…
Больше я ее не никогда не видела. Зато эти стулья в чехлах сотни раз! Красные они, красные. Висят в Третьяковке в зале русского авангарда. Холст, масло. 105х123 см. 1920г. Роберт Фальк.

---