Сцены из актерской жизни

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Его популярность была особой: поклонники не останавливали на улице, в магазинах не узнавали ни продавцы, ни покупатели. И не мудрено, потому что в ряду модных оперных певцов и знаменитых актеров кино того времени он не состоял, и должность, занимаемая им, означалась довольно скромно: диктор Всесоюзного радио. Вот потому-то в лицо его мало кто знал. Но имя и фамилия были известны всем тогдашним жителям огромного Советского Союза от мала до велика.
Да что говорить, его голос и умение по государственному официально изложить любое событие любил сам вождь, учитель и друг всех народов товарищ Сталин. Знающие люди рассказывали, что однажды на политбюро Сталин, как бы невзначай, произнес: «Я думаю, что всэ важные сабития должэн гаварить товарищ Юрый Лэвитан». Этого было достаточно, чтобы Левитан стал правительственным, государственным, партийным диктором.
Подписывая Левитану очередной отпуск, руководство всенепременно согласовывало сроки с кем-нибудь из членов политбюро, так как голос его звучал в прямом эфире без всяких магнитофонных записей. О них тогда мало кто знал.
Короче говоря, диктор Всесоюзного радио Юрий Борисович Левитан являлся всесоюзной знаменитостью.
Однако, в жизни, в кругу друзей и знакомых он был прост, доступен, доброжелателен и, главное, очень общителен. Среди его знакомых были академики, урки, артисты, маршалы, дворники, писатели, врачи. Внешне он выглядел этаким еврейским провизором или дантистом прошлого века. Среднего роста, сутулый, узкоплечий, в больших роговых очках, за которыми прятались карие глаза с грустной хитрецой. Чуть-чуть вытянутое лицо, губы дудочкой, как будто он собирался засвистеть или задуть свечу. Он любил компанию и, конечно, застолье. Сам, как говорится, был совсем не дурак выпить.
Я никогда не был его близким другом, но всегда мы были рады встрече. Главной причиной нашей взаимной симпатии была любовь к устному рассказу. Он любил рассказывать при полной тишине, медленно, бережно преподнося каждое слово, и, как большой художник, точно и ярко подавал детали. От него я услышал фразу, якобы сказанную каким-то мудрым евреем, которую потом люди повторяли за столом: «Давайте выпьем за то, чтобы не было лучше!». Это звучало очень понятно в те времена, когда по просьбе сормовских рабочих, для улучшения нашего благосостояния предлагалось «добровольно» подписываться на государственный заём в размере двух-трех окладов. Таких улучшений тогда придумывалось много.
Однажды, на берегу Черного моря в актерском Доме творчества, сидя за чисто оструганным столом, когда солнце уже готовилось провалиться за горизонт, Левитан «занял площадку». Прямо на пляже за столом со скромной закуской он рассказывал одну из своих невероятных историй. Мы, человек десять-двенадцать, зная рассказы Юрия Борисовича, старались не пропустить ни одного слова, ни одной интонации, ни одного жеста, ни одного вздоха или едва заметной улыбки.
– Дело, братцы, было в пятьдесят первом или, точнее, в пятьдесят втором. Где-то этак, думаю, осенью. Осенью. Всякие постановления ЦК, Совмина, сообщения ТАСС и других весьма самоуважаемых инстанций бывали чаще всего осенью. Летом разные члены наотдыхаются и выплескивают постановления, а товарищ Левитан их обнародует по радио. Сталин любил, чтобы эти приговоры всему народу объявлял товарищ Левитан. Вот я и объявлял... Стоооп! Стоп! Стоп! Ведь она быстро греется братцы. Так нельзя. Давайте опрокинем рюмочки. Поехали. /Все выпивают. Закусывают./
– Продолжаю. Так вот, по давно заведенному порядку, у меня в шикарной пятикомнатной... /Пауза. Черноморская тюлька летит в рот./
– У меня в шикарной пятикомнатной...хм...хм... коммунальной квартире раздается телефонный звонок: «Будьте добры Юрия Борисовича». Очаровательный сосед-алкаш по имени Во-бля, очень похожее на французское Вубле, кричит: «Борисыч, это тебя с радива. Пойдешь ротом деньги зарабатывать». Во-бля вешал трубку на большой гвоздь рядом с телефоном. Если я был дома, то я, конечно, выбегал и брал трубку, а, если меня не было дома, то трубка висела еще часа два-три, пока кому-нибудь из соседей не надо было звонить.
Обычно я подходил, и милый голос нашего помрежа Кати говорил: «Юра, машина будет в половине пятого. Привет». И больше ни слова, чтобы враг, подслушав наш более подробный разговор, не мог догадаться, что если вызывают Левитана, то в шесть утра в «Последних известиях» будет что-нибудь угрожающее всему человечеству.
– Ой, опять нагрелась, миленькая, уже даже на ней розовый оттенок появился. /Рассматривает на просвет рюмку водки. Выпивает. В рот летит ломтик ветчины./
– Так, братцы, с чего я начал и чем закончил? Это у меня всегда так: после первой или второй рюмки память заклинивает, а после пятой наоборот, очень хорошо восстанавливается. Поэтому, други мои, не экономьте водочку. Поехали. /Выпиваем и молча закусываем./
– Вот видите, на четвертой всё вспомнил. Так вот, позвонила Катя, и я готовлюсь завтра в половине пятого утра ехать на радио, чтобы ровно в шесть, прошу учесть, в прямом эфире, оповестить мир о чем-нибудь новеньком. Ложусь спать пораньше, предварительно договорившись с товарищем Во-блей о соблюдении полной тишины, чтобы я выспался и мог «ротом зарабатывать деньги». Я ему всегда говорил: «Чтобы тихо было, как утром в вытрезвителе». /В этот момент мимо нашего стола проходит, вернее проплывает пляжной походкой, прехорошенькая девушка лет двадцати. Левитан прерывает рассказ и долгим грустным взглядом сожаления провожает красотку./
– Хорошо идет, канашка. И походка импортная. Пляжная походка, друзья мои, - это если спереди смотреть, то получается, что, изогнув спину, она сильно выдвигает вперед нижнюю часть живота, рассекая тем самым встречный поток жаждущих мужиков. Я понятно объясняю технологию? А сзади все гораздо проще: одна ягодица со второй играют в «кошки-мышки». Понятно, да? Говорят, это на Гаити придумали. Не был на Гаити, поскольку не выездной. Извините, я отвлекся. Но объект-то стоит того... Кхе, кхе.
– Так вот, лег я спать часов в десять вечера, а в ноль часов пятнадцать минут со мной случился сердечный приступ. Бывали и раньше, но этот посильнее всех. Выступил пот, боль за грудиной, теряю сознание. Короче говоря, стучу в стенку соседке. Она вызывает скорую. Определяют обширный инфаркт и, пошептавшись, объявляют приговор: немедленно в больницу. Мы, говорят, вас, товарищ Левитан, в шикарную клинику забросим. Там эти инфаркты вылечивают на раз, особенно если больной по дороге не закончит «путь в высшее общество».
И вот тут, соотечественники вы мои, во мне проснулся гражданин с большой буквы, истинный, знаете ли, патриот. Я говорю: «Что вы, что вы! Мне в шесть утра «Последние известия» читать нашему народу!». Они говорят: «Какой там в шесть утра! Дай Бог вам за шесть месяцев оклематься!». Тут я снова сознание потерял. Очнулся уже в больничной палате, как выяснилось потом, на семнадцать койко-мест. Глянул на часы и обмер! У меня внутри даже что-то опустилось. На часах один час ночи. Начинаю кричать, – бесполезно. Никто не идет. Только больные проснулись и объясняют мне, каким образом я появился на свет Божий и кто моя мама...
А я кричу! Прибегают, наконец, врач и медсестры. Строгим голосом заявляю: «Быстро отдайте мне одежду и везите на радио на площадь Пушкина, в Путинки». Между прочим, этот дом до сих пор стоит на задах здания бывшего АПН. В квартире, где сам Сергей Рахманинов играл на своем шикарном «Блютнере», как раз устроили радиостудию. Такая, понимаете, у них получилась миниатюрная душегубочка для дикторов: окна замурованы, стены обиты войлоком и дерматином и никакой вентиляции. Наша очаровательная, знаменитая дикторша Оля Высоцкая два раза там падала в обморок. Читала, читала, а потом губками чмокнула, и в эфире тишина и, как говорится, полный покой. Прибежал дежурный диктор и объявил: «Товарищи радиослушатели, вторую часть нашей передачи слушайте через несколько минут». Извините, я отвлекся...
/Левитан замолкает, вынимает из кожаной сумки сверточек, разворачивает его и, подняв над головой, произносит своим государственным бархатным баритоном одно слово: Рокфор! Снова наливаем, выпиваем и закусываем лежащим в центре стола рокфором./
– Хочу сказать, друзья мои, что вы сейчас едите настоящий правительственный рокфор. Даже сам Никита Сергеевич ест этот рокфор. Не переносит запах, но ест. Я думаю для престижа... О чем это я? Ах, да, помню. В больнице я уже успел продумать, что будет, если не я прочту утренние «Последние известия». Это же смерть, и без всякого инфаркта. Наш дорогой и любимый вождь раз и навсегда приказал, чтобы все важные сообщения читал только Левитан. Вот и прикиньте ситуацию. Отец родной включает радио, - он всегда включал в шесть утра, - а Постановление ЦК читает не еврей Левитан, а русский, скажем, Лагунов. Сталин нажимает кнопку и через секунду кошачьей походкой появляется Поскребышев:
– Слушаю, товарищ Сталин.
– А пачему нэ Лэвитан гаварит па радио?
– Он болеет, товарищ Сталин.
– Нам нэ нужны бальные диктори. И руководитэли, у которых в отвэтствэнный момэнт болеют диктори. В нашей странэ нэзамэнимих людэй нэт.
– Понял, товарищ Сталин. Будет сделано.
Дальше все по известному сталинскому этикету: обыск, арест, камера, допросы со средневековыми тонкостями и я, как интеллигентный человек, чистосердечно, от всей души признаюсь, что занимался шпионской деятельностью в пользу разведки... острова Борнео. /Пауза. Левитан внимательно рассматривает окружающий пейзаж. Вздыхает. Улыбка хитрая. Взгляд лукавый./
– Нет, братцы, не могу больше. Устал. Завтра доскажу. История замечательная. Завтра, завтра, братцы. Устал!
Об этом левитановском приеме было известно в актерском кругу, и поэтому сразу же началась атака нашей братии.
– Доскажи, Юра, не порть песню.
– Ты что? Мы теперь ночь спать не будем...
– Мы тебе сегодня такое «завтра» устроим...
Зная этот прием Левитана, друзья делали ответный ход, действовавший безотказно.
– Люди, не шумите, - говорит народный артист Всеволод Якут, - не кричите. Юра устал и пусть себе отдохнет. Иди, иди, Юра. Я доскажу им эту историю. Рассказ хороший. Доскажу, не хуже тебя. Я длиннющий монолог Пушкина в третьем акте двадцать минут толкаю, а уж эту историю доскажу запросто.
Тут происходит что-то невероятное. Левитан закрывает лицо руками и, очень хорошо играя, начинает рыдать, вытирать слезы. Он обращается к пляжным прохожим, жалуясь на то, что его обокрали, ограбили, забрали самое дорогое. Делалось это актерски великолепно, демонстрировался недюжинный талант Юрия Борисовича. Незнакомые люди останавливались, сочувственно вздыхали, давали советы, а на другой день по всему черноморскому побережью пересказывалась новость: «Вчера ночью Левитана ограбили. Одних бриллиантов на сто тысяч взяли». После «рыданий», промокнув слезы платком, Левитан продолжил свой рассказ.
– Через сорок минут приехали в больницу главный редактор «Последних известий» и, сам лично, первый зампредседателя Всесоюзного радио. Стали умолять врачей, чтобы отпустили меня хоть на один час, что через час, секунда в секунду, я буду доставлен в больницу. Они понимали, что мое отсутствие в прямом эфире – это ЧП, и им не сносить головы. – Всем тюрьма! Ведь это же Сталин! – Но врачи нашли железную отговорку: «Пожалуйста, берите, но мы квалифицированно заявляем, что вы его до площади Пушкина не довезете. Он не транспортабелен. Он периодически теряет сознание. Мы его держим на капельнице и уколах».
Руководство уехало в два часа тридцать минут. Я снова заснул. Проснулся точно в пять часов пятьдесят пять минут. Условный рефлекс, по Павлову. Именно в это время много лет я входил в студию, плотно закрывал дверь и был готов к прямому эфиру. Полусонный, шепотом попросил одного больного включить большую, висевшую в простенке между окон черную радиоточку общего пользования. Он назвал меня, кажется, судаком, но встал и воткнул штепсель в розетку.
Ровно за тридцать секунд до шести часов я услышал, как включили эфир. Потом пошел гимн «Союз нерушимый республик свободных...» Мое инфарктное сердце застучало так же, как оно стучало в это время суток, много лет. /Пауза. Левитан эффектно играет раздумье./
– Друзья мои, из гуманных соображений прошу сильно нервных покинуть нашу компанию. Ну, что вы сидите? Мы же все психи... Ага... Тогда пойдем дальше. Как всегда после гимна, я выходил в эфир. Но сегодня! Боже мой! Кто-то другой выйдет. Из всех органов сейчас у меня работал только слух. Он, бедняга, готов был первым принять страшный удар. Я весь съежился и жду. Сердце остановилось...
И вдруг... Кстати, я просил нервных удалиться... И вдруг я слышу, как я, да, да, я собственной персоной, читаю Постановление ЦК по сельскому хозяйству! Не кто-нибудь, а я! С ума можно сойти. Или я уже сошел? Сомнений нет, – это я читаю. Все моё: и тембр, и интонации, и паузы, и даже вдох мой. Снова вслушиваюсь и слышу ясно, что это я. Я! Я! Я! Текст же новый, раньше мною не читанный. Эфир-то прямой... А раз так, соображаю, что, кроме инфаркта, у меня, простите великодушно, и тихое помешательство. Нет сомнения – это я читаю Постановление ЦК. Да так лихо, черт возьми... Значит, я сдвинулся, и у меня слуховые галлюцинации.
Слушаю себя и постепенно успокаиваюсь. Даже что-то напеваю. А почему не петь? Я же в полном порядке: товарищу Сталину доложат, что Левитан сильно свихнулся и находится, где и полагается ему находиться, то есть в психушке имени самого профессора Сербского. Вот такой, очень легко мыслящий, я заснул. /Левитан умолкает, застегивает пряжку сумки, кладет очки в футляр./
– Так, коллеги мои, закончилась эта история. Всё! Давайте выпьем за мое здоровье и спать в номера. Всё!
В этот раз слушатели зашумели очень грозно:
– Ты, что с ума сошел? Говори, чем кончилось.
– Юра, мы тебя будем бить ватным матрацем! – Это голос народного артиста, уникального актера Николая Олимпиевича Гриценко.
Сообразив, что эти знаменитые артисты очень просто могут побить, Левитан продолжает:
– Значит, угрожаете физической расправой? Это мне-то, вашему любимому диктору, сталинскому протеже? Тогда еще рюмочку для храбрости перед разбушевавшейся толпой. /Левитан пьет и медленно закусывает. Мы тихо ждем./
– Пошел, как говорят музыканты, на коду. Делаю важное заявление!
/Левитан преображается. Из обыкновенного отдыхающего в тренировочных трикотажных штанах, бывших когда-то синими, с неприкрытым хилым торсом и узкими плечами – в подтянутого дипломата со строгим взглядом и гордо поднятой головой. Весь как струна. Чертовски хорош./
– Внимание! Внимание! Говорит Москва. Прослушайте дополнение к Постановлению ЦК, Совмина, ЦК профсоюзов о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Параграф II, пункт Г. В порядке исключения, исходя из потребности творческих работников в постоянном общении, и для стимулирования создания новых выдающихся произведений социалистического реализма, а также для естественных преград на пути проникновения бездарностей и отщепенцев в наше искусство, разрешить деятелям культуры потребление спиртных напитков в неограниченном количестве! Текст читал Юрий Левитан. /Снова пауза. Левитан выходит из образа всесоюзного диктора./
– Вот так, милостивые государи, заботится о нас с вами наше родное правительство. Обо мне-то уж точно. Если б не одна такая актерская вечеринка, не был бы сегодня здесь милейший Юра Левитан. Тут такое дело. На одном сильно творческом сборище, вроде, как у нас сегодня, когда все уже высказались и сильно захмелели, часов этак в пять утра дали слово вымолвить, так сказать, младшему товарищу, совсем еще молоденькому, только что окончившему театральный институт. Такой стройненький, смазливенький, может быть даже не еврей. Не зря, конечно, корифеи ему дали слово. Было известно в актерских кругах, что вот этот, самый начинающий, делает пародии, гениально показывает популярных артистов. Лучше всего у него получались мои друзья Боря Ливанов, Вася Меркурьев, Борис Андреев, Петенька Алейников и, конечно, я.
Так вот, когда в ту ночь я подоспел с моим инфарктом, на радио объявили аврал. Всех, у кого был домашний телефон, срочно вызвали в редакцию. А как же, – нарушаем приказ родного вождя. Перекрывая общий шум, кто-то сказал: «Есть один паренек, который здорово пародирует Юру. Не отличишь. Один в один». На него сперва зашикали, а потом стали думать, как найти этого молодого актера. Другого-то выхода нет. Ночью обратились, как говорится, «куда следует». Описали только внешность пародиста. Фамилию и имя никто не знал. Но, слава нашим доблестным чекистам, – через тридцать пять минут, в четыре часа утра привезли на радио перепуганного насмерть молодого человека, дали текст постановления, заперли на ключ в дикторской, и через сорок минут он, бледный, со всклоченными волосами и испуганными глазами, попросил послушать, как он читает. Сразу повели его в студию, и оттуда в микрофон он прочел постановление, черт возьми, моим голосом. Собравшиеся в микшерской минуту молчали, а потом зааплодировали. У некоторых женщин появились искренние слезы... /Левитан умолк и мне показалось, что он смахнул слезу./
– Теперь все, братцы. Могу добавить, что в больнице мы познакомились с моим дублером и я, – если поверите, в чем я очень сомневаюсь, – подарил ему золотую печатку с гравировкой «За спасение диктора. Юрий Левитан». Вижу, что не поверили. Поэтому милостиво попрошу встать моего спасителя. Гена, встань, дружище!
Все обернулись и увидели картинно отвешивающего поклоны, смеющегося нашего общего приятеля, теперь уже всем известного, популярного пародиста Геннадия Дудника, родоначальника жанра актерской пародии на советской эстраде. Ему долго аплодировали.

ЛЕНИНЦЫ

Выступление на правительственной даче члена Политбюро или Генерального секретаря в «милые» времена застоя было для артиста напряжением всех сил и стоило немало здоровья. А сколько страха, сколько унижения… Судите сами. Месяца за 2–3 в разных инстанциях Министерства культуры начиналось составление и утверждение списка артистов, которые будут выступать в правительственном концерте. Список кандидатур неспешно обсуждался в тихих кабинетах и, наконец, подписывался каким-нибудь высоким руководителем данного ведомства. Потом список попадал в городской или областной комитет партии. Там список утверждался. А дальше шла проверка репертуара. Так сказать, с точки зрения партийной идеологии.
Когда же бывал пройден и этот этап, все материалы с улицы Куйбышева (ныне Ильинка) переезжали на Лубянку. Здесь шла проверка текстов, музыки, а также самих авторов этих произведений и исполнителей. Я знаю случай, когда зоркие очи проглядели, что автор стихов популярной песенки эмигрировал. За этот «вопиющий» случай получил взыскание и понижение в должности немолодой генерал.
Но самая основная проверка в этой предпоследней инстанции была проверка анкетная. Здесь проверяли всю подноготную артиста, как говорится, до девятого колена. Проверяли одного и того же артиста по несколько раз. У меня были сложности в начале моей карьеры, когда вдруг выяснилось, что мой отец «враг народа», якобы работавший на разведку княжества Монако. Отец давно был реабилитирован посмертно, но еще долго вызывал сомнения у бдительных служб.
Так вот, когда все и вся проверено, бывал инструктаж, как вести себя на даче: что говорить, что не говорить, куда можно идти, куда нельзя, куда смотреть, куда ни в коем случае… Запретов было так много, что мы, бывалые, в этой обстановке просто подходили к нашим сопровождающим в штатском, которых мы уже знали в лицо и по именам, и говорили, скажем, так: «Толя, проводи меня помочиться» или «Как бы водички попить?» Хочу особо отметить, что была еще одна упреждающая акция. За сутки до концерта у артистов забирали и увозили концертные костюмы (пиджак, брюки, рубашку, галстук, обувь). В недоумении я однажды спросил: « Зачем это делается?» Ответ был прям и логичен: «Чтобы вы на Дачу правительства не привозили тараканов, клопов и других насекомых…» Костюмы, видимо, дезинфицировали. Короче говоря, унизительная подготовка к концерту шла несколько месяцев, и когда, наконец, наступало время выступления, уже не хотелось ничего делать, – все перегорало во время угрожающих проверок.
Но вот вопрос, что давали эти концерты самим артистам? Зачем нужна была вся эта канитель? Почему стремились выступить в правительственном концерте? Великолепный эстрадный фельетонист, собиратель уникальной коллекции старинных книг Николай Павлович Смирнов-Сокольский однажды отказался выступать в таком концерте. Его спросили, почему? Смирнов-Сокольский ответил: «Прибавиться от этого концерта, – мне ничего не прибавится, а убавиться потом может».
В чем же тут дело? А все очень просто. Все эти инстанции, угрожающие, проверяющие, предостерегающие и управляющие, были тесно связаны между собой. И стоило только один раз выступить, по их мнению, неудачно, как по всем направлениям шли санкции. Тихо выкидывали из очереди на квартиру, не давали вне очереди купить машину, отправляли на гастроли в отдаленные места нашей необъятной страны, запрещали выступления в Москве. Все это делалось келейно, по телефону, не оставляя никаких документов расправы.
Был, конечно, и другой вариант – артист понравился. Тут уж только успевай собирать лавры. Снова тебя приглашают в другой правительственный концерт, отправляют в загранкомандировку, в хорошую капстрану, продвигают вопрос жилья, путевку в лучший санаторий и так далее… В те приснопамятные времена унижались за эти блага все – от разнорабочего до министра. И только небольшая кучка партийных главарей – паханов – была спокойна за свои привилегии.
Но все это преамбула. Уникальный, потрясающий случай впереди. Итак, август 1971 года, концерт на даче Председателя президиума Верховного Совета Николая Викторовича Подгорного. Состав артистов очень хорош – профессионалы, любимцы публики. Два популярных певца, чтец, юморист, балетная пара, иллюзионист, балалаечник. В маленьком, человек на 40-50, шикарном, обитом кожей зрительном зале зрителей человек семь-восемь, – Сам и родственники Самого: бабушки в сарафанах и дедушки в сандалиях на босу ногу.
Кроме всего прочего, в концерте есть сцена из спектакля МХАТ «Кремлевские куранты» по пьесе Н. Погодина, где Ленин беседует с евреем-часовщиком. Роль Ленина исполняет уникальный актер, народный артист СССР, лауреат сталинских премий Алексей Николаевич Грибов. Роль часовщика – не менее великолепный актер, народный артист СССР Борис Яковлевич Петкер. Многие помнят эту сцену. Ленин: «Надо дать жизнь кремлевским курантам… Пусть они отсчитывают новое время новой России… Это архиважно!» Часовщик: «Я постараюсь сделать, господин Ленин…». Сцена кончается полной договоренностью и взаимопониманием. В зале аплодируют, значит все в порядке.
После окончания концерта, как всегда, артистов приглашают к столу. Но не за стол хозяина, а за отдельный, где-нибудь в другом зальчике. На столе все, что можно себе представить в то не совсем сытое время: от лососины и разноцветной икры до запеченных яблок и нарезанных ананасов. Водки, коньяки, вина. Все в неограниченном количестве.
Большая, подавляющая часть артистов в этом застолье спиртное не употребляла, поскольку почти всегда после банкета устраивался еще, так сказать, добавочный концерт типа капустника. Хозяева дружески беседуют с артистами, заказывают свои любимые песни, танцы, интересуются, как делаются фокусы, а артисты рассказывают, исполняют заказы. О фокусах разговор отдельный. Очень любил фокусы Леонид Ильич Брежнев. На моих глазах в санатории «Барвиха» Брежнев зазвал Арутюна Акопяна, главного фокусника, к себе в апартаменты и почти два часа выпытывал у него, как платочек то появляется, то исчезает в бумажном кулечке. За это Арутюну Акопяну, первому из эстрадных фокусников, было присвоено звание народного артиста Советского Союза. За фокусы. Вот и получилось: народный артист СССР Аркадий Райкин и народный артист СССР Арутюн Акопян…
Но вернемся к нашему концерту на даче Подгорного, вернее, ко второй его части. Именно во второй части Подгорный предложил артистам МХАТ Грибову и Петкеру сыграть другую сцену из спектакля «Кремлевские куранты». Сцену беседы Ленина с американским писателем Гербертом Уэллсом. Артисты согласились, тем более, что Петкер когда-то репетировал роль Уэллса. Пошептавшись, что-то обговорив, эти два великих актера начали играть всем известную в то время сцену.
Приехавший из Америки писатель говорит, что видит Россию во мгле… А Ленин, наоборот, видит небывалый рассвет страны: «Приезжайте к нам, батенька мой, через двадцать лет…» Что было в стране через двадцать лет, мы видели в 37-м, 38-м и во всех последующих годах…
Грибов играет в портретном гриме Ленина, а Петкер, если мне не изменяет память, – сняв бородку и парик, тем самым из еврея-часовщика превратившись в дородного американца. Но ведь во время нашего ужина, в перерыве между официальным и «капустным» концертом Алексей Николаевич Грибов выпил несколько рюмочек великолепной «Посольской» водочки и играет Ленина легко, свободно, на подъеме.
Но что это? В середине сцены Грибов в образе вождя революции дважды строго посмотрел в зал. За всем этим мы наблюдаем из-за кулис. И видим, что хозяин дачи в полный голос разговаривает с каким-то своим родственником. Причем явно на бытовую тему. Слышатся слова: чаек, варенье, мед… Вот тут и дали себя знать мхатовская привычка играть в идеальной тишине и выпитая Грибовым водочка во время ужина.
Грибов доиграл сцену до конца, посмотрел в зал и громко, четко выговаривая слова, сказал: « Цыц!!! Тихо! С вами же Ленин говорит! Вы же ленинцы!»
И ушел за кулисы. В другую сторону убежал побледневший Петкер. На сцене и в зале воцарилась зловещая тишина. Артисты за кулисами оцепенели, – такого не было никогда. Охрана вся напряглась и растерянно ждала приказа. Сам хозяин выпучил глаза, открыл рот, сжал кулаки и с сипом, молча, хватал воздух. Угрожающая тишина висела несколько секунд. Потом все задвигалось. Закрыли занавес, всех артистов согнали в гримерную комнату, потом посадили в автобус и быстро увезли с территории дачи. В автобусе с каждого взяли подписку «О неразглашении» (были такие подписки).
Прошло несколько месяцев. Я приехал на съемку кинофильма «Сын», где я играл роль артиста Канарейкина. В этом же фильме снимался Алексей Николаевич Грибов. Место съемки – у старого цирка на Цветном бульваре. Ночь. Две пожарные машины, пуская струи воды вверх, делают проливной дождь. Прохладно. Сняли два-три дубля. Алексей Николаевич устал и продрог. Сделали перерыв. Мы отдыхали на служебном входе в цирк. Выпили заранее приготовленную фляжку водки. Грибов выпил, посмотрел на меня и спросил:
– Слушай, Леня, сильно я наворотил тогда на даче у Подгорного?
– Ничего вы не наворотили. Сказали ему, что он хоть и считает себя ленинцем, а все равно хам. А он, видать, обиделся. Вот и скандал!
– Меня из-за этого в театре сняли с роли Ленина и еще кое-что отняли. Короче говоря, наказали меня, старика, за правду…
– Не горюйте, Алексей Николаевич, главное не отняли – любовь зрителей и доброе имя…
И тут Алексей Николаевич сказал фразу, которая стала завершающей точкой этой редкой и непростой истории:
– Да, конечно, никакие они не ленинцы. Если бы были ленинцы, меня бы давно расстреляли…