Здравствуй, Москва

ПО ПУТИ В РАЙ...

Я стояла на остановке, как на распутье. Направо пойдешь – никуда не придешь, налево пойдешь – только время убьешь… А времени оставалось не так уж и много. И казалось, что значительно только прошлое. Будущее не просматривалось… Хотя надо мной простиралось чудесное московское небо. Голубое, как розовая мечта.
У Хулио Кортасара есть знаменитая новелла «Преследователь». О гениальном саксофонисте Чарли Паркере. У него было свое отношение со временем, его предчувствие: «Сегодня я играю Завтра», «Время – это не мешок, который набивается чем попало. Все вокруг резина. Вроде все твердое, а смотришь – резиновое. Только не сразу растягивается…»
Мой резиновый чемодан набит чем попало. Старомодный, обтрепанный, без всяких колесиков, с потерянным замком и ключами, оторвавшейся ручкой, с годами он становится совершенно неподъемным. Неужели все это было со мной. Иногда я останавливалась, садилась на него и думала: когда появился чемодан? С самого начала или потом… И сколько в него еще можно запихать, всунуть...
Опыт лежал на дне… рядом с неглаженными стопками воспоминаний. Когда-то… давным-давно из Москвы приехала моя подруга Вита, попросила помочь. Ей нужно было сделать интервью с председателем Ташкентского культурного центра Романом Григорьевичем Рабичем.
Вот тоже судьба. Всю жизнь он мечтал жить в Израиле, обязательно в Иерусалиме. И все получилось. Но в первый же (по-моему) год в новом иерусалимском районе Гило его насмерть сбила машина. Плохо видел. Все время был радостно возбужден. Рассеян. Цитировал Маршака: «По горной царственной дороге /Вхожу в родной Иерусалим./ И на святом его пороге/Стою смущен и недвижим». И все. Недвижимо и навечно …
Мало кто предвидит свое будущее. И знает, что будет дальше… Мне такие не встречались.

Роман Григорьевич жил в маленьком очень чистом домике с палисадником. Мальва у забора. Ночная красавица вдоль дорожки.
Принял нас сердечно, даже с некоторой гордостью – вот, и по его душу стали наезжать корреспонденты из Москвы. Бесславно занимался он историей бухарских евреев. И на этой теме не приобрел, ни славы, ни денег, ни учеников, только известность в маленьком кругу посвященных.
Пока они разговаривали, я рассматривала старинные фолианты, которые никогда не видела. Когда я их доставала, хозяин вздрагивал. Книги я держала «вверх ногами» и открывала не с той стороны. Он меня что-то спросил (на идиш, как потом выяснилось).
– Мы не понимаем! – сказала моя подруга.
Затем последовал вопрос на иврите.
Пауза повисла в тишине и пропала.
– Давайте лучше пить чай в саду.
Чаепитие это было неторопливым, чай зеленым, варенье из орехов вкусным.
Вита очень смешно рассказывала, как она работала у Сергея Ивановича Григорьянца в «Гласности» и как ей все время казалось, что за ней следят.
Роман Григорьевич – о бухарских евреях и своем культурном центре.
Я вспомнила, как ходила за водой в соседний, рядом с Туркестанской улицей, Бухарский переулок, где проживали одни бухарские евреи. «Белой костью», как себя полагали другие евреи, – в народе не считались.
Низкорослые худые мужчины, глазастые дети на тонких ножках, замученные женщины в красивых газовых покрывалах на голове, расшитых золотыми пайетками, чуть шевелящихся на ветру. И это было единственное живое проявление неведомой нам жизни. Они держались особняком. Их называли яхуди (иудей), исроил (израиль) и джигут (еврей). Разговаривали непонятно на каком языке. Фарси? Таджикский? Русский знали плохо. У них часто кто-то умирал. Из-за заборов доносились громкие плачи, песни, напевы прощания. И странные звуки музыкальных инструментов выворачивали душу. Как будто флейта. Зурна?
Ах, сколько потом у меня было друзей (бухарских евреев), ярких, талантливых, незабываемых, до сих пор звучащих неумирающим многоголосьем.…Одна Марьям Якубова (узбекская Раневская) чего стоила. Эсон Кандов, Илюша Малаев, Муххабат Шамаева. Друг нашей семьи Эдик Малаев. Его убили в Нью-Йорке десять лет назад.
Подруга уехала. Встреча забылась. Но однажды мне позвонил Роман Григорьевич Рабич:
– Вы, кажется, филолог? Не могли бы в нашем центре детям читать лекции по еврейской литературе?
– Я???? Что вы? Ничего не знаю, да и какой я теперь филолог…
– Это не страшно! Почитайте. Позанимайтесь, полезно во всех смыслах.
– У меня нет времени, книг, желания…
– Поверьте, это очень интересно, не отказывайтесь! Книги я вам дам с удовольствием. Начните со сказок. Послушайте, какой зачин: «Во времена царя Саула …»
Интересно было бы узнать – кто это? Саул? Первый царь...
Что я знала? Фейхтвангера, Шолом Алейхема (и только потому, что мама мне сносила мозг, уверяя, что она его внучатая племянница, не верила и никогда не проверяла, а зря, наверное), Эренбурга, Бабеля, Маршака, Ильфа, любимцев публики – Ойстраха, Райкина, Дунаевского, Утесова, Бернеса. Еврейские анекдоты и песни сестер Берри.
Обыкновенное культурное меню советского человека любой национальности.
Мое первое выступление в культурном центре закончилось бурными аплодисментами. На бис исполнила (с выражением) «Хад гадья». Папа научил меня, шестилетнюю девочку, рассказывать про одного козленка, но только не на утреннике в детском саду, не в школе и не на улице. А так… где угодно!
В зале Центра были взрослые и дети. И слушали они с таким неподдельным интересом и вниманием, меня?!!! Простите люди, что я ужаснулась. Молчаливые евреи, не знающие ничего, встретились впервые. Обычно они знали все обо всем лучше всех. И говорили громко. С цитатами из русской классики. Во весь голос звучали на нашей улице Двенадцати тополей – знаменитые врачи, математики, ученые, инженеры, профессора, орденоносцы, был даже один выдающийся юрист, принимавший участие в Нюрнбергском процессе.
По-русски не умели разговаривать только тетя и дядя моего папы. О них он нежно заботился. Старые и красивые Эстер и Аарон. Я их стеснялась в детстве. Сейчас только лица вспомнила. Испуг в глазах. Комната без окна. Часы, которые не ходили. Паутина в углах. Тусклое звучание чужой речи, невкусные запахи, старомодные туфли, спущенные чулки на тонких ногах. Я не знаю, когда они умерли…
Уроки литературы я вела в детской еврейской воскресной школе, директором которой меня радостно назначили. Я сопротивлялась. Хорошо понимала – от безысходности меня зовут. Нет людей, нет знающих… Нет денег. А ехать нужно. Центр пытался делать невозможное. Ташкент не Москва, поезд три дня шел, новости – три года, знания – десятилетиями. Были энтузиасты, не было лидеров просвещенных.
Этот период моей жизни достоин романа. И не одного. Но недаром я завидую только одному человеку – Ираклию Луарсабовичу Андроникову – я хотела бы, как он, рассказывать всем свои истории, похожие на байки и анекдоты…
Преподавательница Торы носила парик. Шляпу. И длинную юбку. По образованию мелиоратор, в ее речи часто звучали загадочные слова: пескование и глинование. В иудаизм впала, как в ересь, шаг влево, шаг вправо – расстрел на месте – такая педагогическая метода. Но время от времени у нее падал парик вместе со шляпой, или, оступившись, она теряла юбку. Открывалось милейшее испуганное личико и старенькое белье. Дети ее жалели. Но на уроках баловались и ничего знать не хотели.
Учителя иврита вечерами учились сами, а по воскресеньям сеяли разумное, доброе, вечное, учили грамоте детей. Сами с трудом выводили буквы справа налево, не могли привыкнуть, что все буквы согласные, гласных нет, обозначаются они при помощи точек и прочерков под или над буквой, и называются огласовки. Вздыхали и разводили руками. В классе (на родной кириллице) висел плакат: «Учи иврит, в раю никто не говорит по-русски». Все собирались только в рай.
Однажды спросила у детей, где, по их мнению, находится гора Арарат.
– В Израиле! – радостно проорали они.
После уроков я вышла к родителям в фойе, спросила их:
– В Армении! – гордо ответствовали отцы, сразу вспомнив армянский коньяк «Арарат» и футбольную команду. И я узнала, что коньяк делают из винограда, произрастающего в Араратской долине, что Шустов Николай Семенович стал производить этот коньяк еще в 1877 году. И что футбольная команда «Арарат» – не очень…
– А кто такой Ной? – сделала я еще одну попытку.
– Вы коньяк любите? Я тоже! – заговорщически улыбнулся мне чей-то лысый дедушка. – «Ной» не достанешь… коллекционный, на экспорт!
– А Ноев ковчег?
– Головой отвечаю: такого коньяка в мире нет. Но я что-то слышал. Корабль что ли…
Уроки географии (для взрослых и детей) пригласила вести своего друга детства Михаила Герделя. Его предмет назывался «География Израиля» – вот тогда мы все и узнали с кем граничит страна… И до сих пор знаем!
А ковчег все плывет… С чистыми и нечистыми…. И Миша доплыл до Австралии…
Вспоминаю… как моя любимая соседка, Валька, осеняя себя крестным знамением, поставив перед собой икону Божьей матери, задешево выпекала гоменташи и пончики. Никакие евреи не соглашались печь за столь ничтожную сумму. Она врывалась ночами с криками: «Тесто не поднимается!», «Сахарной пудры не хватит!», а однажды в пять часов утра ездили с ней в какую-то махаллю покупать ворованный мак для начинки. Был период, когда в Узбекистане не разрешали продавать мак (видимо, боролись с наркоманией).

К Пуриму, специально написала пьеску для детей, придумала костюмы, вместе с родителями украсила тоскливый актовый зал, но пойти на праздник не могла, потому что умирал мой любимый курцхаар Лотар... Сын в Питере. Муж – в Москве. Чума … чумка…
Но не пойти я тоже не могла.
Чтобы спасти праздник, узбекские друзья прислали на помощь свою дочь Азизу подежурить, давать псу лекарства и питье. Встретить доктора…
Пурим-шпиль получился веселым, гоменташи достались даже родителям, костюмы подарены, все были радостны и смешливы: «Пурим, пурим – всех вас дурим»… Папы обнимали меня почти нежно...не в самых светлых углах.
Никогда в жизни я так не летела домой. Тряслись руки. Останавливалось сердце. Умер, умер!!! – понимала я. Оставила одного. Бросила! Ради чего? Что мне Гекуба? Зачем мне праздник, который я никогда не отмечала?
Возле подъезда стоял мой вечный друг ( давно умер, но я так не считаю – не хоронила, в гробу не видела, просто, в очередной раз потерялся, запил, загулял, на травку подсел) и курил «Приму».
Прекрасный несостоявшийся доктор!
– Умер? – заорала я.
– Не знаю.
– А что ты тут стоишь?
– Тебя жду. Как прошел праздник?
– Лотар же умирает!
– Подумаешь, собака. Я людей спасал от чумы, холеры, оспы, укусов гюрзы. А когда у Валерки был триппер...
– Сто раз слышала! Давай скорей!
Уже с порога увидели кровь. Несчастный пес лежал посреди комнаты на полу почти без движения. Нос сухой и горячий. Дышал хрипло, прерывисто, редко. Из него капала кровь…
Прибежала Валька. Потом Петрова. С тряпкой носилась юная Азиза. Я плакала без остановки.
– Так, девочки, выносите все из кухни, на пол положите клеенку. Я побежал за водкой. Приготовьте марганцовку и клизму.
Перетащили мебель. Приготовили операционную. Я держала Лотара на руках, никому не позволяла даже приближаться.
Быстро вернулся доктор и с порога радостно сообщил:
– Я две бутылки водки купил!
– Но он же такой маленький, в него не поместится литр.
– При чем здесь он? Я нам купил! Положи собаку на пол и держи пасть открытой, а ты, Валь, (кстати, она тоже была врачом) набери клизму самую большую. Все, с Богом!
И Валя перекрестилась.
Экзекуция продолжалась долго. Или мне так казалось. В пасть псу было залито больше, чем полбутылки водки. Несчастный мотал головой, захлебывался, а водка стекала по моим рукам, которыми я пыталась утирать слезы. В это время псу совсем в другое отверстие вливалась марганцовка. Я никогда не видела столько дерьма. Нет! Видела, конечно, но в другом качестве, человеческом.
Через час подмытая собака, завернутая в детское одеяльце, спала у меня на руках!
– Ну, что девчонки! За Пурим! – сказал доктор, разливая…

Р.S. Имена и фамилии подлинные.