Из медвежьего угла BÄRлина
Пересекаем границы
Моё знакомство с Берлином случилось вскоре после падения Стены. Впечатления двоились. Монументальная тоталитарная архитектура гэдээровской столицы подавляла. На пустынных тротуарах, огороженных серыми помпезными зданиями, – редкие одинокие прохожие, угрюмые, друг на друга не смотрят, торопятся, будто спешат уйти отсюда. Непригодное для жизни место, навевает скуку и тоску...
Ночевать друзья пригласили в бывшем Западном Берлине, в Кройцберге. Он оказался прямой противоположностью Востоку. Самовольно занятые под коммуны дома, стены в разноцветных граффити; живописные полуруины, фасады, завешенные плющом. Окна-витрины кафе: дрожащие язычки свеч в полумраке залов-аквариумов, гости-«рыбки» экзотического вида. Маленькие турецкие магазинчики – «лавки древностей», набитые антикварными сокровищами: кальяны, лампы Алладина, латунные божки, благородного вида стулья (будто из тех двенадцати, с кладом в обтянутом шёлком брюхе)... А на стене – ошарашивающее объявление: «Собрание коммунистов в 18 часов», – и плакатик, как в России двадцатых: пронзённый штыком толстый капиталист в чёрном костюме и котелке. Будто машина времени перенесла в другую эпоху... Толпы улыбающихся людей, громкие разговоры, ссоры, смех, музыка – жизнь здесь играла, била ключом, похоже, ночью ещё интенсивнее, чем днём... «Мультикультурный», левый, богемный Кройцберг опьянил, пробил на кайф, унёс на седьмое небо эйфории, одарил ощущением праздника.
На само́й бывшей границе люди, казалось, были особенно внимательны. Улыбаются, заговаривают, расспрашивают, готовы помочь, провожают, показывают дорогу, ищут дорогу... Вокруг тектонические разломы и сдвиги, деформации-трансформации. Повсюду ломают и строят.
У Георгия Иванова: Берлин строится... Впрочем, стройка – лейтмотив эссе и мемуаров о Берлине. Очевидно, это постоянное состояние города. Как-то раз на Потсдамской площади насчиталось больше 30 подъёмных кранов... Берлин – вечная стройплощадка. Кому-то эта строительная компульсия покажется уродливой, по мне же, этот неизбывный хаос, деловито укладывающийся в порядок, эта безостановочная творческая динамика, – тонизирует, стимулирует. Вчера тут ещё леса, пыльные камуфляжные сетки, полосатые красно-белые ленты-шлагбаумы, серая цементная пыль, жёлтые каски рабочих – сегодня сияют огнями стёкла галереи.
Вот так и стал Берлин любимый город. Любовь с первого взгляда.
* * *
Майк Мадден больше десятка лет жил в Западной Германии (и посещал Восточную). Был очевидцем событий сразу после падения Стены. Воспоминания Майка старше моих. Однажды он их записал, а я перевела; вот отрывки о переходе границы между Западным и Восточным Берлином.
Я зашёл в вокзал на Фридрихштрассе; первое, что я увидел, были гигантские неоновые часы, встроенные в лимонного цвета стену из бетонита. В последний раз я видел неон такого типа, когда мне было четыре года. Первые неоновые трубки получали их мягкий лавандовый цвет благодаря слою краски над белым свечением изнутри стекла. Но вскоре этот тип неона устарел и исчез – на Западе. <...> Я перешёл из одного мира в другой. Один-единственный шаг перенёс меня в зазеркалье. Улицы выглядели пустынными. Вокруг почти не было освещённых окон. Восточный Берлин, как всегда, радикально отличался видом и атмосферой. Здания давно уже не знали краски, руины остались ещё со времён войны. Повсюду в огромном количестве видны были пулевые пробоины. (В одну я сунул палец, а когда вытащил, увидел на нём ржавчину.) Аллеи оказались замусорены и забиты брошенными трабантами и вартбургами: большинство машин разобраны на части, капоты и двери распахнуты или оторваны. Я прошёлся по улицам (имена которых позже никогда не слышал в Пренцлауэрберге – теперь это место моего жительства), мимо молодых людей, которые по-шакальи выскребали из автомобильных каркасов последние лакомые кусочки. На тротуарах была свалена мебель. Всё было залито странным голубоватым болезненным светом допотопных фонарей. Всё вокруг выглядело так, что возникало ощущение войны или какого-то другого катаклизма: будто город – эвакуирован.
Россия, Лета... Уход
Бывает, жизнь рутиной-паутиной заросла или в колею попала (ещё и в чужую колею, не выбраться...). Счастье, если горизонт ещё виден – не только там, за бугром, где такая большая земляника, но и в себе тоже. Тогда надо собраться, попытаться сохранить нечто важное, «унести зажжённые светы».
Вышедшим из среды – выйти из этой среды. Выйти – как выйдет. (Выйдет, не выйдет?) Выйти из игры. Из пелёнок, из детского возраста. Выйти из-за стола. Из-под контроля, из подчинения, из-под власти. Выйти из боя, из окружения. Из долгов. Выйти из терпения, из себя. Из границ, из берегов. Из тупика.
Выйти подышать свежим воздухом. Выйти через чёрный ход; через окно (окно в Европу).
Прийти в себя. В бешенство, в восторг, в чувство, в сознание. Прийти домой. На смену, на выручку, на подмогу? Пришло время, пришёл час, пришла пора. Пришло решение? Пришли козыри?
* * *
Я люблю летние запахи.
Жасминовый, свежий и нежный, сочится спелой дынной сладостью.
И травяной, наплывающий широкими жаркими волнами. В июле трава ещё молодая: ярко-зелёная, короткая, но уже густая, пучок сорвать трудно – дёргаешь травинку за травинкой, рвутся с треском. В зной они липкие: мокрые от пота волосы на горячем теле земли.
Запах сена, сухой, душный, колючий (однако если дождаться ветерка – повеет тонко, нежно: ещё зелёными, но уже увядающими стебельками).
Ну да, и речная свежесть. Заросшие берега неширокой речки, в тени кустов – крепенькие жёлтые кубышки на толстых и длинных волглых стеблях, зеркальная гладь воды. А ближе к середине реки – рябь течения, под блестящим шёлковым покрывалом бегут зелёные змейки, осколки зеркала пляшут в волнах, ослепительно сверкают, колют глаза.
И, конечно, лес русской средней полосы: паутина между деревьями подхватила упавшие листья, остановила лучи неяркого солнца, в белёсом свете пляшут пылинки...
Горький, дымный, свежий, светлый воздух. Копают картошку, жгут костры. Топят бани. Тянет холодом. Вечереет. Осень начинается.
Однажды летом отправилась с детьми опознавать цветы-травы, прихватив личный «определитель растений» – подругу, дочь биолога, выросшую на Волге, знающую, похоже, каждую травинку с родных лугов. Бродили-бродили и набрели на мысль, что в Германии не хватает – воли, запущенности, дикости, нашего разнотравья, и сорняков в том числе.
Ерунда: почти все русские травы (и сорняки в том числе!) позже обнаружились и в немецкой столице. Надо только найти ещё не оккупированное культурой место.
Конечно, не запахи и не ландшафты привязывают якорями к «почве». А что же? Люди? С родными и близкими встречаемся в скайпе... Не переселились ли мы в виртуальные миры? и теперь живём в нетях?
Каждое новое поколение уехавших по-новому задумывается о связях – старых, новых, оборванных, утраченных, обновлённых...
Первая эмиграция: «Я унёс Россию». «Дети эмиграции»: «Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утерянному детству». «Третья эмиграция», «четвёртая»: «Моё истинное отечество – это русский язык, и его у меня никто не отнимет», Язык – дом «номадов» (ведь язык — дом бытия... а опора птиц – в пении...).
Но те, кто думают дальше, предостерегают: «Благословение писателя-эмигранта, родная речь, – это вместе с тем и его тюрьма. Не сразу доходит до него, что он притащил с собой свою собственную клетку».
Следствием – радикальный поворот: осознанное прощание с родной речью. И с другой сокровищницей: литературой. «О Публичная библиотека, уже за шеломянем еси». Последнее усилие ухода.
Этот исход, задуманный и последовательно осуществляемый, пунктиром намечен в «Конце Цитаты», от прощания с петербургским «краеведением» до «прощания с родной речью», а в промежутке – последние (критические) оглядки на русскую классику и вырывание из «памяти сердца» корней и связей, поочерёдно: Булгаков... Лесков... русские «нитчеанцы»-авангардисты, «умельцы-новаторы»... и наконец Пастернак, потерпевший поражение (без намёка на победу) во вселенной Рильке (наверное, можно было бы просто предпочесть раннего Пастернака позднему, однако сюжет абсолютной эмиграции требует жертв). Чуть ли не каждое очередное прощание сопровождается удовлетворённым: «О, сладость измены!..», – что, пожалуй, звучит особенно сильно в устах филолога, который переживает ностальгию как отсутствие русской библиотеки. (О книге Михаила Безродного. Конец автоцитаты)
А что взамен?
Чужие среди своих – чужие среди чужих
Когда встал вопрос, где нам жить, стало понятно: не в Америке, потому что «полицейское государство», ещё и фашизм. Не в России – ну, в общем, по той же причине... Долго думали и сомневались. Наконец решили осесть «на нейтральной территории».
«Две супердержавы», американец и русская, как оказалось, прекрасно понимают друг друга. Лучше, чем аборигенов... Разница между нами и ими напоминала о себе постоянно, в малом и большом.
Как-то город остался на пару часов без электричества. На остановках толпы людей, а автобусы отъезжают пустыми. Точнее, середина пустая, а около двери давка: все хотят стоять поближе к выходу, чтоб покинуть автобус без проблем. Но самое удивительное: люди на остановке не кричат и не проталкивают пробку в дверях (ну и опыт у нас...). Вообще не возмущаются – тихо стоят, молчат. И вовсе не пытаются втиснуться. Им проще ждать ещё полчаса следующий автобус... Легче терпеть неудобства, чем вступить в контакт. Аутизм, болезнь цивилизации, говорит подружка-немка.
Молодые «пеннеры», нахальные и агрессивные, сидят с собаками по обочинам тротуаров. Разновозрастные бездомные обходят вагоны метро и электричек – с кепкой в руке, со стаканчиками для подаяний. У очевидных новичков (скованы, явно стыдятся ходить с протянутой рукой) шансов на успех мало. Реальная бездомность, нищета и потерянность (одежда истрёпана, тело не мыто, в голосе отчаяние) не вызывают сочувствия, наоборот, отталкивают. Бойким, даже развязным «профессионалам» – опытным декламаторам, шоуменам – подают охотнее. Милостыня в этом обществе – не акт великодушия, а плата тому, кто сумел позабавить. У бомжей фактически тот же продукт, что у «артистов», заходящих в вагон с гитарой, флейтой и т.п. Разве что инструменты другие: манера держаться и язык.
Перед Рождеством насквозь промёрзший, почти синий нищий стоит перед магазином Spätverkauf (почти круглосуточно работающим), заплетающимся языком поздравляет входящих-выходящих с Рождеством. Это его способ «заработать» милостыню. Уже хлопают петарды, в лиловеющее небо взвивается фейерверк, молодые люди идут с шампанским в руках, тащат ящики пива, хохочут… Бомжу никто не подаёт: люди настроены на праздник, на развлечения поинтереснее. Он всё же терпеливо говорит «спасибо» каждому, у кого напрасно просил; не понять, это профессиональный этикет или упрёк. Пританцовывает, потирает замёрзшие руки, дышит в кулак… Рубеж столетий, даже тысячелетий; что-то закончится — что-то начнётся?
Сезонное обострение футбольных страстей. Толпа фанатов-болельщиков берёт штурмом поезд, в котором сидим. Орут. Поют: «Beliebt bleibt Deutsch...» Скандируют: «Wir sind Deutschе», «Türken sind Idioten». И даже такое: «Geht zurück nach Buchenwald», – это обращено к «Juden». Затор в дверях. Сорвали стоп-кран. Поезд дёрнулся, застыл намертво. В дальнем конце вагона прорвало плотину, штурмующие запрудили проход.
Пиво рекой. Рыгали. Чтоб плевать и блевать, открыли окно, несмотря на протесты (холодно ведь!). Курили, несмотря на протесты (как не стыдно, в вагоне малыши!). Размахивали ремнём перед лицом у старушки. Старика стегали по колену. Девочка монгольской внешности не выдержала, ушла. Старики ушли. Кто помоложе – остались. Некоторые улыбались! Мы остались тоже: мест было жалко, других не найдём... когда решились спасаться бегством, было уже поздно: вагон переполнен – не протиснуться. Один болельщик уселся рядом, другой взгромоздился ему на колени. Не приставали. Когда поезд тронулся и начал набирать скорость, орать почти прекратили. Перед следующей станцией опять покричали немножко. Теперь уже благодушно, «с юмором»: «Wir sind Idioten!» Похоже, цель агрессии была – нагнав страху, освободить сидячие места. А заодно избежать проверки билетов (контролёр так и не появился: испугался?).
Не идеология наци. Но психология точно нацистская: слабый должен уйти, уступить место сильному.
Свои среди чужих
Есть смысл поискать российских патриотов среди... иностранцев. Одного такого инопатриота знаю досконально: это папа моих детей. Экспат (экспатриант) из Америки, он стал её экс-патриотом и патриотом – России.
Он учит русский с 16 лет. И не слишком далеко продвинулся; даже японский оказалось легче освоить (не говоря уже о французском, испанском, итальянском, шведском, исландском...).
Плохо зная язык, Майк несколько раз побывал в России.
Каждая поездка приносила удивительные открытия. Вот одно из них.
Зимой 1995 отправился в Тверь. Было студёно. Жутко мёрз, но терпел, гулял по городу. Надумал согреться чашкой кофе. Долго набирался мужества заговорить с местными, с прохожими. На их языке. С помощью разговорника тщательно сформулировал вопрос, где ближайшее кафе.
Местный ответил: в Москве!
Чувствуя, что замерзает, от отчаяния завалился в первое попавшееся заведение. На доске висело меню. Похоже было, оно не применялось. Все ели одинаковое: оранжевые шары, на вид твёрдые, как стеропор. Больше всего еда напоминала поплавки.
Изучив меню (все названия незнакомые), отважился. Выбрал кофе и безе: невозможно отравиться. Заказал, сел за столик. Ждал, ждал, ждал…
Наконец принесли... оранжевый шар! Оказалось, это и было местное безе. Ещё принесли «кофе», цвета воды, которой помыли посуду, холодный.
Майк любит Россию поистине странной любовью. Вопреки всем ошарашивающим впечатлениям. И сейчас: мне стыдно за украинские события – он просто вовлечён и переживает.
* * *
Несколько «российских» историй Майк рассказал для открытого мной к юбилею «диаблога». Или «квадроблога»: блог был изготовлен на вырост, хотелось, чтоб и дети позже втянулись в семейное предприятие.
Истории – о феномене, открытом в Америке и названном словечком из идиш: Chutzpah (или Chutzpa, Hutzpah, Hutzpa). Хуцпа, как перевели украинцы.
У нас в Америке есть «жанр» историй «Только в Нью-Йорке», они сопровождаются закатыванием глаз. Так вот, я хочу начать собирать истории «Только в России». Вот пара примеров (только пара из многих, о которых я лично слышал).
Каким-то продюсерам пришла в голову идея пригласить в Гонконг на десяток концертов симфонический оркестр Московский филармонии и его известного дирижёра, чьё имя выскользнуло у меня из памяти. Оркестр принял приглашение, прибыл в Гонконг, правда, без дирижёра (тот был болен), и дал концерты, после чего во всех газетах появились восторженные обзоры и хвалебные отзывы местных знатоков классической музыки, высоко оценивших мастерское исполнение русской классики. Музыканты упаковали инструменты и банковские чеки – и отбыли, сопровождаемые поздравлениями, изъявлениями благодарности со всех сторон и т.д. и т.п. (Вы слышали об этом случае? Моя информация о событиях исходит непосредственно от агентства Рейтер!) Прошло несколько дней, и в Гонконг позвонил из Франции «заболевший» главный дирижёр. Он недоумевал и возмущался: «Что все это значит?! Я читаю в газетах о концертах моего оркестра в Гонконге. Но музыканты всё это время были со мной на гастролях во Франции и Испании!» Мистический оркестр исчез, как только приземлился в Москве, – вместе со всеми полученными деньгами. Организаторы из Гонконга возместили стоимость билетов публике (не знаю почему). Все это должно внести ясность в вопрос, почему в Германии нет никакой хуцпы...
В моей любимой истории задействован рыболовный траулер из Японии. Он был разбит вдребезги и потоплен... коровой, упавшей с неба. Кажется, японцам хуцпа свойственна еще меньше, чем немцам, их стиль жизни представляет собой антитезу хуцпе. Потому береговой патруль, прибывший для спасения команды, решил, что члены её, с их болтовнёй о какой-то корове, просто разом сошли с ума. Между тем, дозорные должны были прийти к единственно логичному умозаключению: за происшествием каким-то образом стоят русские... Источник этой истории – представительство германского МИДа в Москве; впрочем, некоторые сомнения насчёт аутентичности сюжета всё же остаются, поэтому я воздержусь рассказывать до конца.
В блоге история не была дорассказана. Мы решили: кто хочет, найдёт все ответы на вопросы. В сети. То есть там, где вылавливается почти всё искомое, и почти всегда без труда.
Но здесь всё же проясню суть дела, вкратце. Да, русские. Лётчики. Корову украли. А в воздухе обнаружили (дурно пахнущие) побочные эффекты приобретения. И в спешном порядке освободились от неудобного груза...
Свои среди своих
Наше будущее – дети «с миграционным фоном». Родились и выросли тут, на «нейтральной территории». Пока малы, национальная идентичность для них – пустой звук. Вопрос о ней им понятен, только если спросить, хотят быть как папа или как мама. Тогда ответят. С большой вероятностью – неожиданно: «Как друзья».
Когда вырастают, национальная идентичность для них – всё равно пустой звук. Дефиниции по национальному признаку отвергают. Ещё и возмущаются.
Затеяли пирог – и обнаружили, что не хватает яиц. Нужны всего-то два, но... вечер воскресенья, магазины не работают. Сын предложил пойти к соседям. Но здесь это не принято! Сын настаивал.
– Ну, хорошо, сходи к немцам…
– Они не немцы!!!
– А кто же?! Немцы и есть... Ну, хорошо, хорошо, поняла, успокойся. Сходи к соседям...
Когда были ещё «старшими дошкольниками», поинтересовалась, кем хотят быть, когда вырастут: немцами, русскими, американцами?.. Сын сначала сказал: всеми. Когда пояснила, что придётся выбирать, задумался.
И заявил: хочет жить в Леголенде!
Мам пугает ощутимая разница поколений. Дети – другие. Например, их восприятие много быстрее нашего. Оно сформировано клип-монтажом и скороговоркой «ютьюберов». Оно отточено тренировками в компьютерных играх... Мировая история в их головах – параллельна нашей. В их античности главный герой – «полукровка» Перси Джексон. О средних веках им рассказывает Джон Фланаган. Известные им викинги приручают драконов – и летают на них. Драконы, знают все дети наших дней, живут и в китайских домах времён династии Суй; один такой чистит зубы щёткой и ест поп-корн...
Мам пугает миграция чадушек, переселяющихся в виртуальные миры. «Можно жить и в придуманном мире»; но мы упорно тянем их в реальный. В наш. Мы разрабатываем планы войны. Она, похоже, будет затяжной. Мелких поддерживает огромная основательно вооружённая армия. Зомбоящик – не самая мощная боевая единица этого войска. Так, арьергард. В авангарде – компьютеры и лэптопы, ноутбуки и нетбуки, планшеты, смартфоны и плафоны, и, конечно, игровые приставки (а в командном звене – интриги вытесняющих друг друга генералов Xbox, PlayStation, Wii...). Непобедимая армада?..
Мы завлекаем их в окружение, в наш круг, – всем, что нам кажется захватывающим. Демонстрации около посольства. Акции с перформансами. Походы: разбитые под соснами палатки, горький дым костра, красные отблески огня пляшут на лицах. Бассейны: гулкое эхо людского шума, зимой можно выплыть на улицу, вода исходит паром, вечером подсвечена и загадочно колышется – синяя в белом свете, зелёная в жёлтом.
И ещё многообещающий манёвр – поездки на родину родителей и их друзей.
Попросила дочь вспомнить десяток чудесных мгновений, примеры прекрасного здесь и сейчас. Записала:
запах сена
спасаться от слепней и комаров: пойти плавать в холодной речке
искать грибы, очень тихо в лесу
вой койота ночью, а в доме уютно
светлячки вечером
индюк выскочил из кустов, напугал – и убежал
дикая земляника
вечер перед камином в глубоком кресле
играть в «Кто это был?», столик покрыт вязаной белой скатертью
тёмная вода озера, Антон шутит, что там водятся щуки и лох-несское чудовище; ныряет и дёргает за ноги – немножко страшно.
Последние четыре воспоминания – шведские: земляничные поляны, прохладное озеро, кресло перед камином и покрытый белой скатёркой столик. Из Америки вывезены койоты, индюк и светляки (гигантские, как всё в этой одержимой первенством стране). Первыми в списке стоят русские впечатления. Немецких «чудных мгновений» нет.
...и возвращение? Styx и the stiks. Засыпаем рвы
Хорошо толковать о «возвращении», пока разговор неконкретный. А всё же: возвращение – куда? В жизнь? к себе? Но где это «к себе», если там – да, родина, но дом, семья – здесь?..
Настранствовавшись, наездившись через границу, распробовав жизнь по ту сторону, – где останешься?
Styx (Стикс), место работы Харона, – одна из пяти рек владений Аида: потустороннего мира, царства мёртвых. А the stiks – провинция. Например, медвежий угол BÄRlin, и особенно – некоторые его уголки.
* * *
Рядом с нашим домом раньше была берлинская Стена. Говорят, подвал в те годы намеренно затопили, чтоб население не думало о подкопах. Не помогло – народ всё равно находил возможности бежать. У нас тоже есть знакомый перебежчик… Сейчас на месте Стены – парк и... невидимая, но ощутимая граница между «Пренцельбергом» и Веддингом.
Когда выстроили Стену, здесь образовалась слепая зона.
В центре (центрах) – улицы Ку'Дамм и Унтер-ден-Линден, просторные, ухоженные, парадные. По краю Западного Берлина – тенистые укрытия роскошных особняков. На восточной окраине – метастазы спальных районов, сплочённые ряды бесконечных панельных высоток, стерильных и безликих, навевающих тоску и мысли о массовом суициде.
А здесь – не центр и не окраина. Нонсенс: периферия в середине города... Два тупика, упирающиеся друг в друга. Двойной аппендикс городского организма – предсказуемый в столице, страдающей раздвоением личности (два оперных театра, два зоопарка, всего по два...). Бельмо в столичном глазу.
Здесь была заброшенная, безлюбовная городская зона. Восточные власти оттесняли город от Стены, расширяя и обустраивая границу между мирами. С западной стороны никто не мешал жить в непосредственной близости у Стены, но среднему классу, тем более людям хорошо обеспеченным было тут некомфортно. Жильё было дешево – дома охотно заселяли «гастарбайтеры»-турки. Так и закрепилось: с восточной стороны – запустение Пренцлауэрберга, с западной – пыльный не слишком ухоженный «красный Веддинг».
Въехав в «пренцельбергское» жилье, уже после Воссоединения, мы по нескольку раз в день пересекали границу, туда и обратно, по Гляйм-туннелю, соединяющему два района. Разница чувствовалась. Идёшь домой, с Запада на Восток, – надвигаются дома-руины: торчит арматура балконов, серые стены – в гигантских трещинах, крошится и обваливается кусками штукатурка. Рассказывают, дома на большой поперечной улице были покрашены до уровня второго этажа. Ровно настолько, насколько можно видеть из окна машины: по улице проезжали чиновники из правительства, это им были предназначены потёмкинские реставрации.
Переходишь с Востока на Запад – немного веселее. Сразу за туннелем – красное пятно помпезного дома эпохи грюндерства, жилые блоки времён послевоенной социальной застройки, унылый архитектурный ритм оживлён синкопами: цветные вставки, бетонные эркеры, ниши... Есть и «оазисы» – мини-парк в центре вымощенной булыжником дороги, остров в потоке транспорта (машины огибают по сторонам): деревянные скамейки извиваются змеями, вместо спинок кольчатые черви бетонных бортиков-столбиков, за ними пыльная зелень буйно разрастающихся кустов.
Время шло – происходили перемены. Но разница осталась! На бывшей «веси»-стороне – «проблемный район», кварталы, где в школах до 70% турецких детей. В бывших владениях «оси» – расцвет-джентрификация: отреставрированные (домовладельцами с богатого юга Германии) дома в стиле модерн, в домах жители-яппи, на детской площадке – этническая пестрота: поляки и русские, африканцы и американцы, французы, сербы... И мы не исключение: живём трёхъязычной семьёй, на праздники собираемся пёстрой компанией: француженка, англичанин, русская, американец, два немца. (Два немца – на четырёх «союзников»! и это в Германии...)
Пока не получается стереть границу, но можно над ней посмеяться.
Над входами в Гляйм-туннель – флюгеры в виде дорожных знаков. Двусторонние синие таблички, с одной стороны надпись «Rein» (вовнутрь), на обороте «Raus» (наружу). Ветер дует – таблички крутятся, поворачиваются к прохожим то одной, то другой стороной. И где теперь «внутри», где «снаружи»? Где «свои» и где «чужие»?
Может быть, самый остроумный артефакт берлинского урбанистического искусства.
