---

«УКРАИНА БУДЕТ!.. »

Из воспоминаний

2

Я вёл свой дневник с начала 1915 г. по ноябрь 1917 г. Затем вихрь событий заставил меня прекратить мои записки. -В частности, это было связано с невозможностью иметь при себе записную книжку, где я мог бы правдиво описывать события, не боясь, чтобы все записанное мною попало в руки людей, которым не надо было бы знать, как я смотрю на тот или другой вопрос. Теперь этот интересный промежуток моей жизни придётся восстанавливать по памяти; думаю, что справлюсь с этим.
Многие товарищи по войне, знакомые, друзья, не находящиеся все время при мне, не понимали, каким образом Скоропадский, все время бывший на войне, никогда не занимавшийся политикой, а украинской подавно, не имевший никаких связей с немцами, вдруг оказался гетманом всея Украины, поддержанный немцами. Каким образом все это произошло? Конечно, как это всегда бывает, начались всякие нелестные для меня предположения. Изменил России, продался немцам, преследует личные выгоды и т.п. Я считаю ниже своего достоинства опровергать истерические выкрики всей этой мелкой публики. Скажу лишь одно, что я сам не понимаю, как все это произошло. Меня, если можно так выразиться, выдвинули обстоятельства. Не я вёл определенную политику для достижения всего этого, меня события заставили принять то или другое решение, которое приближало меня к гетманской власти.
Первые дни Гетманства были какие-то сумбурные. Поэтому теперь, когда я хочу последовательно их описать, я предвижу много затруднений. Прежде всего, нужно было спешно сформировать Совет Министров и объявить о его составе. Николай Николаевич Устимович чуть ли не в первый день заболел, но успел пригласить профессора Василенко 6 на должность министра народного просвещения. Таким образом, ввиду болезни Председателя Совета Министров, его обязанности исполнял тот же Василенко. У меня и у министров, уже вошедших в состав кабинета, была тенденция как наиболее его украинизировать. Для этого Василенко хотел пригласить министром юстиции Шелухина7 • Последний согласился, но на следующий день отказался, заявив, что партия социалистов-федералистов потребовала в случае занятия им поста выхода его из партии. Помню, что речь еще шла о Михновском и о Липинском, но обоих не было тогда в Киеве. Были также переговоры с социалистом-федералистом Никовским на пост министра труда, но и Никовский отказался. С ним, кажется, вёл переговоры еще Николай Николаевич Устимович. На должность военного министра украинцы все время мне предлагали Грекова, и первое время немцы его тоже хотели, но я решительно был против: уж больно он казался мне ненадёжным в нравственном отношении.
Первые два-три дня велись бесконечные переговоры то с одним, то с другим кандидатом. Пока же уже назначенные министры временно взяли на себя и другие портфели.
В своей Грамоте я указал, что Председатель Совета Министров назначается мною и представляет мне списки министров на моё утверждение, после чего весь состав Совета Министров отчитывается передо мною. Составляя Грамоту, первоначально я этого не хотел, и лишь в последнюю минуту, перед тем как подписать Грамоту и сдать её в печать, я согласился на это. Тут было несколько лиц, мнение которых я уважал, и которые меня убедили пойти на это. Их фамилии по некоторым причинам я не называю. Теперь я считаю, что сделал большую ошибку, согласившись. Я знаю, что этим своим мнением вызову нарекания. Но мне это безразлично. Теперь я убеждён, что работа тогда шла бы значительно усиленными темпами и не было бы отклонений от намеченной мною политики. Это более соответствовало идее диктатора, у которого сосредоточивается вся власть. Так как я сразу попал в руки Совета Министров, где партийность играла большую роль, та или другая комбинация голосов приводила к принятию случайных решений.
Мне скажут, что я имел право смещать Председателя Совета Министров. Конечно, имел и делал это. Но какой труд представляет формирование нового министерства, это я знаю по восьмимесячному сроку моего Гетманства, три раза пройдя через это испытание. Не надо забывать, что людей у нас вообще мало, а в условиях, при которых создавалась тогда Украина, этот вопрос стоял еще острее. Приходилось мириться со всеми этими осложнениями. Надо, конечно, оговориться, что тот первоначальный порядок ответственности каждого из министров передо мною я допускал лишь на короткий срок, а не как явление постоянное.
Не имея парламента или другого аналогичного учреждения, я старался встречаться с людьми самых различных направлений. В первые дни на приём приходили почти исключительно представители различных партий и союзов, выставляющие своих кандидатов на еще не занятые посты министров. Особенно сильный нажим делали на меня областной Союз Земельных Собственников, Протофис и украинские партии. Я выслушивал их, но не поддавался. У тех и у других были неприемлемые списки. Принятие такого списка было бы одобрением программы крайней партии, чего, как я уже неоднократно говорил, я не хотел.
Вечером, кажется, первого же дня – ко мне несколько полтавцев, фамилий их не помню. Среди них был граф Капнист, бывший член Государственной Думы; он представил мне целый ряд доказательств, что Николай Николаевич Устимович не годится на должность председателя Совета Министров. Я не касался тех доводов, выставленных этими господами, но видел, что добрейший Николай Николаевич, который был очень полезен во время переворота, не справится с такой трудной должностью. Мне было очень неприятно думать о том, что, несмотря на его помощь, придётся все же сместить его. Я чувствовал, что для общей пользы это сделать необходимо. Когда он поправился, через несколько дней я вызвал его и сообщил своё решение. Я ожидал протеста и обиды. Он же мне просто ответил:
– Я вам, пан гетман, человек преданный. Если вы считаете, что я не гожусь, приказывайте. Я лично ничего не добиваюсь.
Он остался со мною в хороших отношениях до последнего дня моего Гетманства. Я уважаю его и считаю бесхитростно честным и благородным человеком, что, к сожалению, в наше время встречается не так уж часто.
За короткий срок посты министров были распределены следующим образом:
инженер Бутенко – министр путей сообщения;
профессор Василенко – министр народного просвещения; профессор Чубинский – министр юстиции;
профессор Вагнер – министр труда;
доктор Любинский – министр здравоохранения;
еврей Гутник – министр промышленности;
Ржепецкий – министр финансов;
Соколовский – министр продовольствия;
Гижицкий – державный секретарь.
Остальные портфели были распределены временно следующим образом:
Василенко – Председатель Совета Министров;
Вишневский – министр внутренних дел, товарищ министра; полковник Сливинский – военный начальник ген. штаба; капитан Максимов – морское министерство, начальник генерального штаба;
Василенко – министерство иностранных дел, он же и исповедания.
В таком составе состоялось первое заседание. Мне нужен был Председатель Совета Министров. Я уже давно хотел Петра Яковлевича Дорошенко, но он отказывался, отговариваясь болезненным состоянием. Я очень сожалел об его отказе. Наконец я вспомнил о Федоре Андреевиче Лизогубе, видном земском деятеле, впоследствии начальнике канцелярии наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича, кажется, товарище министра при Временном Правительстве. Лично я его не знал, но его репутация говорила сама за себя. После некоторой телеграфной проволочки он приехал и занял предлагаемое ему место. С министром иностранных дел было осложнение: предполагался Дмитрий Дорошенко, но тут внезапно вмешались немцы. Я получил письмо, в котором Греннер просил меня не назначать его. Оказалось, он получил сведения, что Дорошенко австрийской ориентации. Не знаю, насколько это правда, но, во всяком случае, Дорошенко самым категоричным образом это отвергал. Он написал письмо, побывал у немцев, и в конце концов инцидент уладился, а он вошёл в состав кабинета на правах управляющего министерством как бы с испытательным сроком. Большое осложнение произошло из-за министра исповедания. Замещение этого портфеля ввиду предстоящего открытия Украинского Церковного Собора имело большое значение. Наконец этот пост занял профессор Зиньковский Военного министра положительно некем было заместить. Пересматривая списки начальствующих в украинской армии лиц, армии, в которой существовали лишь слабые кадры, я вспомнил о генерале Лигнау. В 1917 году мой корпус дрался рядом с Седьмым Сибирским корпусом, где начальником штаба был генерал Лигнау. Тогда он мне очень понравился своей энергией, спокойствием и толковостью. Я немедленно вызвал его из дивизии, которой он командовал, и временно назначил его на пост товарища военного министра до утверждения его на этой должности, уже после назначения мною военного министра. Он согласился. На должность министра земледелия был назначен – это уже был личный выбор Лизогуба – Колокольцев, харьковский земский деятель, агроном, пользующийся прекрасною репутациею. А должность морского министра очень долгое время временно исполнял капитан Максимов. Портфель министра внутренних дел взял на себя Ф.А. Лизогуб.

В первые дни Гетманства попутно с вопросом формирования кабинета для меня особой заботой было установление определенных отношений как с немецким Оберкоммандо, так и с послом Муммом и австрийским посланником Принцигом. Мне пришлось нанести визит фельдмаршалу Эйхгорну и двум указанным лицам. Эйхгорн был почтенный старик в полном смысле этого слова, умный, очень образованный, с широким кругозором, благожелательный – недаром он был внуком философа Шеллинга. У него не было совершенно той заносчивости и самомнения, которые наблюдались иногда у германского офицерства. Мой первый визит был обставлен с некоторой торжественностью. Я считал долгом на это обратить внимание, конечно, не _из тщеславия, но, зная, насколько немцы, особенно военные, придают значение мелочам этикета. Я не хотел, чтобы моё появление было истолковано как поездка на поклон, а хотел, чтобы оно было принято, как простой долг вежливости фельдмаршалу. Греннер, его начальник штаба, в этом отношении был человеком чрезвычайно понятливым, и мой престиж у немцев он никогда не ронял, да я и сам в этом отношении считал своей обязанностью быть щепетильным.
Посол Мумм был дипломатом старого закала, у него была какая-то напускная важность, но с первого визита она начала постепенно испаряться.
Что касается Принцига (Pгincig Гitteг von Heгwalt), то это был уже, очевидно, дипломат второго класса. Впрочем, на него так и смотрели его коллеги. Он вёл очень сложную и, по-моему, неудачную политику.
С первого же визита я заметил, что отношения между немцами и австрийцами были далеко не очень нежными. Австрийцы все время давали понять, что во всех вопросах они были бы податливее немцев. На самом же деле, говоря беспристрастно, с немцами у меня установились значительно более простые и определённые отношения, нежели с австрийцами. Во всех вопросах Оберкоммандо шло навстречу, в то время как австрийцы были чрезвычайно любезны на словах, но на деле делали Бог знает что. Не говоря уже о том, что в немецкой армии было несравненно больше порядка и меньше грабежа населения, в то время как у австрийцев все это доходило время от времени до возмутительных размеров. Как образец австрийского вероломства я могу указать на действия знаменитого в то время у нас майора Флейшмана. Он, будучи у меня в первые дни Гетманства, сам предложил переговорить с Коновальцем, начальником сичевиков, с целью привести последних к сознанию необходимости подчиниться мне. Как мне донесла моя разведка, это оказалось совершенно наоборот: тот самый майор восстановил их против меня, почему и пришлось сичевиков обезоружить и совершенно расформировать. Покончив с этими официальными визитами, можно было уже устанавливать более определенные отношения.

Как я говорил, народу у меня ежедневно перебывало очень много. В начале я установил общие приёмы два раза в неделю: по средам и пятницам. Потом необходимость иметь один день совершенно свободным, чтобы успевать ознакомиться с докладами особой важности, заставила меня сократить приёмы до одного раза в неделю. На приёмы приходили исключительно просители. С чем тут только не хлопотали! Наряду с жизненными, насущными вопросами ко мне обращались со всяким вздором. Помню, один полковник не нашёл ничего лучшего, как принести мне громадное дело с просьбою утвердить ему графский титул. Он никак не мог понять, что я считаю себя не вправе делать такие распоряжения. Но вместе с этим приходилось видеть много горя во всех классах населения. Два года революции в корне разбили всю жизнь, но особенно печально было положение офицерства. Во всех украинских городах и особенно в центрах было громадное скопление офицеров, слоняющихся без всякой цели. Уже существовали некоторые организации, но они влачили жалкое существование и часто принимали совершенно нежелательное направление для офицерского звания. Раненые и искалеченные оставались совершенно без всякой помощи со стороны правительства.
В первые же дни своего управления я говорил по этому по­
воду с Советом Министров. Учёта этим офицерским массам не было никакого. Брать их на службу я не мог, так как не выяснил точки зрения немцев по вопросу формирования армии. Тогда я решил вызвать представителей ото всех организаций и под председательством товарища военного министра составить нечто вроде временного комитета, который бы все вопросы, связанные с улучшением быта офицерства, разбирал бы и представлял бы на моё рассмотрение. К сожалению, из всего этого комитета получился, как мне доложил военный министр, форменный скандал. Оказывается, что на заседаниях этого комитета было принято направление, совсем несогласное с моим желанием и действительным положением вещей. Появилось много представителей, которые совсем не отдавали себе отчёта в том, для чего их пригласили. Помню, например, что мне было доложено мнение какого-то полковника о необходимости выдать по 2000 рублей всем участвовавшим в войне, безотносительно генерал ли, офицер или солдат, и делу конец. В результате изо всех этих заседаний ничего путного не вышло. Конечно, мы не могли удовлетворить такие аппетиты, когда даже на самые насущные нужды в то время у нас денег не было. Дело это пошло, как говорится, криво. Военным министром было истрачено 50 миллионов рублей, а офицерство так и не было устроено, как я этого хотел. Играло тут большую роль и то, что в некоторых организациях были совершенно неподходящие люди. Например, в обществе «Георгиевских кавалеров», столь много говорившем сердцу всякого военного уже одним своим названием, было невозможное управление, которое занималось неподходящими делами до такой степени, что вся эта грязь появилась в газетах, и я назначил ревизию управления этого союза.
В таком же положении были и раненые. Была масса вдов и сирот. Однажды у меня как-то появились три женщины, одна старая, две молодых. Оказывается, что это были вдовы офицеров, мать и две дочери, мужья которых были убиты большевиками в один и тот же день. Они остались без всяких средств к существованию с кучей маленьких детей на руках. Пенсий никаких. Таких просителей было очень и очень много. Все они являлись ко мне особенно в первое время.
Вместе с тем в течение всей недели я принимал представителей различных партий. Конечно, украинские партии были на первом месте. Они были очень недовольны, что среди министров было мало так называемых «щiрих украïiнцiв». На это я им говорил:
– Почему же вы не пришли, когда мы вас звали? Ведь и такой-то и такой-то был приглашён, но вы сами отказывались, а теперь, когда вы видите, что дело пошло, вы обижаетесь!
Через несколько дней по провозглашении Гетманства ко мне явились представители объединённых украинских партий и тоже жаловались на это, причём они заявляли, что готовы идти со мной и поддерживать меня, если я ясно скажу, как я смотрю на то, что представляет из себя Гетман, то есть является ли он Президентом Республики или чем-нибудь большим и если я им укажу срок созыва Сейма, причём, Сейм в их понятии был Учредительным собранием. На это я им ответил, что я всецело придерживаюсь моей Грамоты, в которой все объявлено и никогда добровольно от неё не отойду. Согласиться на роль президента Республики в то время я считал гибельным для всей страны: лучше было не начинать всего дела. Страна, по-моему, может быть спасена только диктаторской властью, только волею одного человека можно восстановить у нас порядок, разрешить аграрный вопрос и провести те демократические реформы, которые так необходимы стране. Я всегда это исповедывал и остаюсь при этом мнении и теперь.
Я прекрасно знаю, что западные люди в большинстве не разделяют моего взгляда; я вполне верю, что они правы, когда дело касается их страны, но у нас в Великороссии·и на Украине это положительно немыслимо иначе. Весь вопрос состоит лишь в том, чтобы человек, стоящий во главе, действительно хотел провести обещанное им. Я действительно хотел этого и потому был убеждён в своей правоте и с этим убеждение сойду, вероятно, в могилу. Теперь, следя за политикой, за действиями правительств различных стран в русском вопросе, я, к сожалению, вижу, насколько мало Запад знаком с нашими условиями, с нашей психологией. Я совершенно не проповедую возврата к старому режиму, но для проведения новых, более здоровых начал в нашей жизни это может быть сделано путём единоличной власти, опирающейся хоть на небольшую силу, но все же силу. Другого пути у нас нет и не будет долгое время. Все эти совещания различных общественных групп, все эти разрозненные действия отдельных войсковых начальников, сговаривающихся между собою, никакого положительного результата дать не могут.

Я так подробно остановился на этом вопросе для того, чтобы указать условия моей работы, в особенности в смысле подыскания себе помощников. Людей абсолютно не было. Меня всегда удивляло, что все как-то смотрели на ту работу, которую творили, как на дело, которое создавалось лично для меня, а не как на широкую государственную творческую работу.
Прошло два месяца с тех пор, как Гетманство пало. Я не успел закончить еще эти воспоминания, как уже те предсказания, которые я делал на первых страницах моих записей, сбылись.
Петлюра и Винниченко исчезли из Киева; дальше будет хуже: большевизм зальёт всю Украину. Не будет ни Украины, ни России. Неужели украинцам от этого лучше, неужели великорусские круги выиграли что-нибудь? Неужели моя деятельность носила какой-нибудь личный характер? Я далёк был от этого и до сих пор не вижу ни малейшего повода к таким толкованиям. Меня этот вопрос настолько интересует, что я был бы очень благодарен, если бы кто-нибудь мне конкретно указал, на что же, собственно, базировалось такое мнение. Такое заявление нисколько не затронуло бы моего самолюбия, так как, несомненно, вина в конце КОНЦОВ моя. Одно ИЗ основных ДОСТОИНСТВ всякого стоящего у власти уметь убедить людей идти за ним, а для этого необходимо прибегать к целому ряду действий несколько театрального характера. Я к ним не прибегал. Я был настолько убеждён в правоте своего дела, настолько мало думал о себе, имея в виду только одно – создание порядка в этой громадной стране. Я верил, что ради этого меня поддержат без всяких демагогических приёмов с моей стороны, для меня совершенно неприемлемых.
Мне казалось, что каковы бы ни были у людей политические, убеждения, кроме негодяев, которым при анархии легче ловить рыбу, все пойдут за мной. Украинцы пойдут потому, что никогда Украина не получила бы такого определенного облика государства, как при мне, никогда их мечты не были бы так близки к осуществлению, как при Гетманстве. Я настолько этим проникся, что и теперь не изменил своего взгляда. Я убеждён, что Украина может существовать только в форме Гетманства. Конечно, роль Гетмана должна быть существенно урезана в сравнении с теми правами, которые я себе лишь временно присвоил для проведения в жизнь всех тех начинаний, которые иначе проведены быть не могут. Великороссам и вообще лицам, отрицающим Украину, мне казалось, нужно было идти в то время со мною, так как это был единственный крупный оплот против большевизма.
С падением Гетманства последний оплот против большевизма рухнул, так как Краснов, взятый большевиками во фланге, тоже должен был рано или поздно отступить перед ними. Что же касается Деникина, я, видя его честность, его преданность России, его организаторские способности, скажу: он ничего крупного сделать не мог, Россия им не была освобождена от большевиков. Скорее Колчак подходил как человек, но я боюсь говорить о его деле, так как вся обстановка, в которой он работал, мне мало известна.
Гетманская Украина представляла громаднейший и богатейший плацдарм, поддерживавший здоровое украинство, но тем не менее не враждебный России. Все её помыслы были обращены на борьбу с большевизмом. Только с Украины можно было нанести решительный удар по большевикам, только Украина могла поддержать и Дон, и Деникина без обращения к иностранным державам. С падением Гетманщины неминуемы были Петлюра и Винниченко с галицийской ориентацией, совершенно нам, русским украинцам, не свойственной, с униатством, с крайней социалистической программой наших доморощенных демагогов, которая, несомненно, вела к большевизму, или же настоящий большевизм со всеми последствиями, окончательным разорением прекрасного края и страшным усилением российского большевизма.
Как только хлеб с Украины, так недостающий большевикам, польётся широкою рекою на север, произойдёт окончательный подрыв военного уважения к небольшевистским начинаниям в бывшей России среди союзников и немцев. Меня даже не удивило бы, если бы на Западе родилась теория сближения с нашими насильниками. Ведь не следует забывать, что Запад населён людьми реальной политики, а не господами, парящими в облаках, как большинство русских, не говоря уже об украинцах, которые, ничего еще не имея, воображают, что вся вселенная у их ног.
Казалось, что моя политика ясна, и для всех не только приемлема, но и желательна. Но на самом деле она не была ясна. Почему, я спрашиваю себя и не нахожу ответа. Может быть, виновата внутренняя политика. С этим я отчасти согласен. И роль помещиков в вопросе о вознаграждении за убытки, и не всегда подходящие деятели на местах, и, наконец, военная немецкая оккупация сильно раздражали народ и, в частности, и меня. Об этом мне придётся говорить подробно позднее. А пока скажу лишь одно: наши помещики стояли на точке зрения возвращения к старому. Они хотели получить за все до копейки, – не только за то, что было у них взято или уничтожено во время аграрных беспорядков. К сожалению, бывали, и не редко, случаи, когда суммы своих убытков они сильно преувеличивали. Пока правительственная власть не была еще налажена, помещики пользовались этим и всякими неправедными путями выколачивали деньгу из крестьян. Потом по мере усиления власти правительства эти факты прекратились.
Особенно на первых порах во главе уездов стояли иногда сов­
сем неподходящие люди. Помню, в Сквирском уезде был даже какой-то карательный отряд, который отчаянно бесчинствовал. Дошло дело до драки. Несколько офицеров было зверски убито, причём отряд этот называл себя гетманским и собирал деньги с крестьян на гетманский паек. Когда я об этом узнал, было произведено следствие, и виновные отданы под суд, но факт остаётся фактом.
Наконец, политика немцев и особенно австрийцев не была способна привлечь к себе жителей Украины. Я неоднократно говорил с генералом Греннером и просил его совместно выработать систему, при которой немецкие войска оставались бы в стороне от народонаселения с тем, чтобы наши власти поставляли все необходимое немецкой армии. Конечно, это было трудно, так как у нас самих власть еще не была налажена.
С немцами дело еще шло, но с австрийцами все не клеилось, так как грабёж там просто-напросто был узаконен, и все мои разговоры с австрийскими представителями ни к чему не приводили. Взяточничество и обман были доведены до колоссальных размеров. Все это было отвратительно, но, несмотря на все эти отдельные факты, в общем, народу жилось лучше, нежели раньше и позже, так как все-таки была какая-то власть и намечался порядок. Любой хозяин знал, что он может выйти на своё поле и что результат работы будет принадлежать ему. Он знал, что никакие набеги на его дом не будут разрешены и т.п. Вот почему только бездомная голытьба участвовала в восстаниях Петлюры. и Шинкаря.
У первого главную роль сыграли возвращающиеся после краха Австрии пленные; села мало реагировали на его отчаянные призывы. С началом немецкой дезорганизации не народ поднял мятеж, народ хотел одного лишь спокойствия. Это было дело украинских социалистических партий, для которых рисовалась заманчивая картина захвата власти перед предполагавшимся приходом Антанты. К этому их также подбивали галичане, которым важно было представить Антанте ненастоящую картину той Украины, которая действительно существовала, т.е. имела резкую грань между галицийскою Украиною и нашею. На самом деле это были две различные страны. Вся культура, религия, мировоззрение жителей были у них совершенно другие. Галичане же хотели представить Антанте картину якобы единой Украины, которая вся крайне враждебна России, причём в этой Украине главнейшую роль играли бы сами галичане. Наш народ этого не захотел бы. Никогдa. А то, что галичане так поступили, логично. Они только выигрывали от того, что наши социалистические партии шли на это. И это тоже понятно. Ни я, ни правительство не хотели крайнего социализма, особенно нашего русского беспочвенного, немедленно вырождающегося в буйный большевизм. Но почему украинские умеренные партии не понимали, что гибнет их заветная мечта, так как даже федерация дала бы полную возможность развития украинского народа? Почему русские всех оттенков считали, что гетманская Украина могла бы погибнуть, не касаясь их? Мне очень бы хотелось получить на это ответ. Обвинения в недемократичности – ложь. Уже один всеобщий избирательный закон в Сейме, открытие которого должно было состояться 15 февраля 1919 года, опровергает это заявление. Я увлёкся. Возвращаюсь к работе военного министерства в начале Гетманства.
Как я говорил раньше, генерал Рогоза принял министерство в отвратительном состоянии: там совершенно не было в настоящем смысле слова военной организации. Какие-то молодые люди носили мундиры различных чинов и покроев, но были ли это военные, и офицеры, в частности, никому не было известно. Эта компания занималась больше политикой, нежели порученным им делом. В первые же дни управления министерством Рогозе пришлось сменить начальника канцелярии, какого-то полковника, т.к. оказалось, что появляющиеся время от времени прокламации против нового правительства печатались в типографии военного министерства. Тогда этими господами было устроено какое-то сборище в здании военного министерства и провозглашалась смерть Гетману при общем сочувствии всех этих маленьких «Маратов». Каких трудов мне стоило, чтобы Рогоза отстранил от должности командира киевского корпуса, который, может быть, и был почтенным генералом, но ровно ничего не делал и, несмотря на безобразия в Охочьем полку, ничего не предпринял для приведения его в порядок.
Вопреки этому с первого же дня в военном министерстве пошла работа по созиданию армии. Разрабатывались программы школ, уставы новой воинской повинности, особенно дисциплинарной. С последним вышла неприятность. Генерал Рогоза, желая быть либеральным, сам взялся разработать устав и внёс в него много новшеств, которые почти сводили на нет дисциплинарную власть, в особенности младших начальников. Конечно, все это было бы хорошо, если бы при этих условиях армия все же могла бы быть боеспособна и дисциплинированна, но, наученные опытом, мы знаем, что значит отнимать дисциплинарную власть у начальников. И я, и корпусные командиры, приглашённые мною для личного выяснения многих вопросов, решительно воспротивились этому. Старик обиделся, но подчинился. Вообще же о генерале Рогозе я навсегда сохраню память как о хорошем человеке, но в революционное время создавать армию ему было не по плечу.
Дело все же шло. Мы решили, что к весне у нас должна была бы быть армия уже вполне подготовленная, и она была бы. В уставе воинской повинности было решено сделать некоторые изменения в том смысле, чтобы главная тягота службы ложилась на имущественный класс. Мы считали, что это единственное средство обезопасить себя от большевизма. Хотя по опыту Сердюцкой дивизии этот способ комплектования новобранцев у нас, в конце концов, вряд ли принёс бы существенную пользу, как это впоследствии и оказалось. Дело в том, что мало кто в 20 лет обладает собственностью. А если родители их состоятельны, то это еще не значит, что дети не подвергнутся заразе большевизма. По крайней мере, командиры полков Сердюцкой дивизии мне об этом говорили, указывая на целый ряд примеров.
Помощниками у Рогозы были генерал Лигнау, о котором я говорил раньше, и генерал Корниенко по хозяйственной части. Этот последний остался для меня загадкой. Работал ли он хорошо или нет, я ничего сказать не могу. Рогоза стоял за него горой. И хотя условия хозяйственной части были у нас очень тяжелы, все же я не так уж уверен, что у Корниенко не было злой воли при проведении некоторых мероприятий. Было ли это случайностью, падает ли вина на генерала Корниенко или нет, мне так и не удалось выяснить. Получив уведомление, что Харьковский корпус не имеет оружия (я за этим следил лично), я неоднократно запрашивал сам у Корниенко, выслано ли оружие, и, наконец, получил лично от него ответ, что оружие выслано. На самом деле оказалось, что оружие выслано не было.
На Украине остались запасы всевозможного оружия, снарядов и самого разнообразного имущества от наших действующих армий. Эти по своей величине сказочные запасы были разбросаны по всей Украине. Конечно, их главная масса находилась в ближайшем тылу наших бывших армий в Подольско-Волынской и части Киевских губерний. Я не понимаю, чем вызывалась ничтожная выдача, которая производилась у меня в Украинском корпусе и касалась самого необходимого оружия, обмундирования и снаряжения, в то время как в тылу всего было вдоволь. Как бы то ни было, а то, что находилось на Украине, было достаточно для снаряжения не одной, а нескольких крупных армий. Все это имущество еще во времена Центральной Рады было передано в военное министерство, причём, заведовал этим делом некий генерал Стойкин, бывший начальник этапно-хозяйственной части Особой армии, человек чрезвычайно оборотистый. Я нe хочу его ни в чем обвинять, но утечка казённого имущества и незаконная его распродажа достигли колоссальных размеров, – особенно в санитарном и обмундировочном отделе, – именно в это время. Было ясно, что, если не принять быстрых мер, имущество, являющееся такой громадной ценностью, может растаять без всякой пользы для государства. Этот вопрос обсуждался в Совете Министров, и здесь для меня совершенно неожиданно пришли к новому решению. Большинство министров было против всего военного и тем самым – против создания армии. Многие министры не верили в возможность сделать настоящих солдат из этого распропагандированного населения. Особенно не верил Костюковки, в скором времени сменивший Гижицкого на посту державного секретаря и поэтому заседавший тоже в Совете. Остальные министры также не верили в возможность иметь хорошие кадры офицеров и не рассчитывали на бессеребренность наших интендантских органов в то время общего развала, гомерической спекуляции и самого наглого и бесстыдного воровства. Исходя из этого, они решили выделить все имущество, оставшееся после распада наших армий, и передать его в ведение особого уполномоченного по делам имуществ. Этому уполномоченному были даны громадные права, и Совет выдвинул на этот пост Юрия Кистяковского. Его мне рекомендовали как человека выдающейся воли и энергии. Мотивом для выделения имущества из состава военного министерства было прежде всего желание удовлетворить частью этого имущества острую нужду населения в лекарственных средствах и мануфактуре, а для этого создать одно нейтральное учреждение. Сведения, которые я получил при этом о расхищенном имуществе, представляли отвратительную картину. По вопросу выделения имущества мы с военным министром Рогозой пришли к согласию. Эта система, у которой было много оснований, была в корне неправильна. При существующем тогда направлении умов среди министров в вопросе создания армии военное министерство стало как бы неравноправным. Оно было лишено собственного имущества и принуждено обращаться за всем к особоуполномоченному, что при взаимном недоверии лиц, служащих в военном министерстве и в главном управлении по ликвидации военного имущества, создало лишние трения и проволочки времени; часто эти дела разбирались лично мной. Со временем всякие дополнения к закону об особоуполномоченном изменили дело к лучшему, но все-таки это не было поставлено до конца правильно.
Кадры корпусов набирались всюду. Особенно чувствовался большой недостаток в хороших кадровых офицерах. Тогда, когда подходящих офицеров было много, я не мог добиться от немцев согласия на формирование корпусов, как я уже об этом писал выше. За это время деникинские бюро по вербовке, о·которых немцы не знали, но которые у нас функционировали, набрали очень много хороших офицеров. Таким образом, когда я наконец добился своего, офицерский вопрос стал довольно остро, и особенно плохо было с унтер-офицерами. Те, которые вербовались, были совсем неподходящими для настоящей армии: они являлись почти что большевистским элементом. Все-таки некоторых из них временно набирали, рассчитывая за зиму воспитать уже своих во вновь сформированных школах. Следовательно, для регулярной новой армии создавались все учреждения воспитательного и вспомогательного характера. Формировались кадры восьми корпусов и Сердюцкая дивизия. Оружие и всякое имущество было разбросано по всей Украине. Казарм не было, так как старые хорошие были заняты немцами и австрийцами, а те, что остались, были непригодными.
Заготовок по продовольствию и фуражу не было, о них нужно было позаботиться. Первое время министры относились чрезвычайно отрицательно к вопросу формирования армии и урезывали всюду ассигновки, тем самым, не давая возможности поставить армию на твёрдую ногу в денежном отношении. У генерала Корниенко как-то не клеился сметный вопрос, пока это дело не дошло до меня. Я устроил общее заседание с товарищем министра финансов Курилло, и тогда дело пошло как будто лучше.
Кроме кадров постоянной армии у нас была еще бригада Натиева. Грузин по происхождению, он еще при Раде, до большевиков, взялся за формирование отдельной части, которая принимала участие в январских киевских боях. На неё обратила внимание Центральная Рада, и тогдашнее министерство дало Набиеву возможность усилиться. Сначала, кажется, Натиева направили для приведения в порядок Екатеринославской губернии, а затем – Таврической.
Натиев был военным человеком и, я думаю, хорошим. Во всяком случае, я знаю, что его бригада дралась недурно несмотря на то, что у него, за малым исключением, был набран всякий сброд. Мне говорили, что в национальном отношении это было какое-то смешение языков, но благодаря появлению там нескольких украинских самостийников со временем бригада приняла всё-таки некоторый украинский облик. Пока она была в бою, она приносила пользу. Рада платила очень большие деньги, чуть ли не 300 рублей солдату, что по тогдашним временам было заманчиво. Когда же пришли немцы и большевики скрылись, в бригаде начались скандалы и разложение, как это всегда бывает с частями, набранными с сосенки да с бору и стоящими без боевого дела.
Я часто получал предупреждения, что у Натиева творится что-то неладное, что там подготовляется бунт и восстание против меня, но при посылке туда для расследования всегда все ограничивалось донесениями о несерьёзных поступках. Немцы предлагали мне расформировать эти части из-за их неблагонадёжности. Я же этого не хотел, во-первых, потому что, как-никак, это единственные части, которые доказали на деле свою пригодность, во-вторых, у Натиева было громадное количество всякого имущества и оружия, которое в случае расформирования этих частей могло быть конфисковано немцами. Поэтому я решил постараться очистить эту бригаду от преступных элементов. Так как Натиев был хотя и хорошим военным, но человеком слабым в той новой сравнительно мирной обстановке, в которую ему с бригадой пришлось попасть, взамен его я назначил некоего генерала Бочковского, прекрасного начальника дивизии. Я знал его еще во время войны, когда временно командовал 8-м корпусом Деникина. Бочковский стоял во главе 14-й дивизии тоже временно, и мне тогда очень понравился как решительный, твёрдый и знающий своё дело человек. Кроме этой бригады было еще около 60000 всяких войск, сформированных при Центральной Раде. Все это были наёмные солдаты, большинство из которых было нельзя никак разоружить, несмотря на наше желание, так как почти все они несли караульную службу при учреждениях и складах.
Еще Флейшман заявил мне, что Австрия формирует части из военнопленных украинцев. Он показывал мне их мундирную одежду и очень носился с этими формированиями. По опыту я знал, что из военнопленных, пробывших в большинстве случаев несколько лет в плену, особого толка не выйдет. Немцы весною привели дивизию «синежупанников». Все носились с этой дивизией, находили её вышколенной, потом же пришлось её спешно расформировать. В ней были люди, которым совершенно не хотелось драться против большевиков. Я думаю, что то же самое произошло с дивизией «сирожупанников», сформированной австрийцами. Кроме того, я совершенно не был убеждён в том, что она воспитывалась в желательном для меня духе. В июле я видел сводный полк, который оказался, как я и ожидал, негодным. Офицерский же состав мне понравился. Смотр был очень торжественный. Офицерство было потом приглашено ко мне на завтрак, и я долго с ним говорил. К сожалению, я не видел остальных полков. Между прочим, некоторые из них уже во время восстания стали на сторону Директории, хотя об этом я еще не имею окончательных данных.
Вот и все военные силы, с которыми мне пришлось иметь дело после провозглашения Гетманства. Я уже неоднократно говорил, что сначала немцы не хотели допускать формирования украинской армии. Об этом всегда говорилось в очень любезной форме, но было ясно, что тут играют роль какие-то причины, которые мне неизвестны. Конечно, тут была боязнь, как бы я, сформировав с их помощью армию, не пошёл против них самих. Это было бы даже при желании мудрено, имея более 4000 тысяч немцев и австрийцев на своей территории, но во всяком случае, я думаю, что немаловажную роль в этом отношении сыграл некий полковник Freiher von Stolzenberg, о котором я тоже как-то упоминал. Этот господин вёл какую-то особую политику, не столько немецкую, сколько австрийскую, в то время очень ясно вырисовывавшуюся. В общем, это была политика крайнего украинства галицийского направления. Немцы же в этом отношении смотрели на дело несравненно разумнее.
И вот я узнал, что в то время, когда я уже был Гетманом, Штольценберг вёл усиленные переговоры с Голубовичем и со всеми наиболее видными деятелями Центральной Рады. Хотя я знал Штольценберга, но совсем не понимал его действий. Я решил взять быка за рога и поехал к нему. Как потом мне говорили немцы, это ему очень польстило. В разговоре с ним я увидел, что он, действительно, стоит за то, чтобы все министры у меня были исключительно украинцы известного шовинистического толка. Он выражал полное сочувствие некоторым из деятелей, от которых мы только что освободились. Когда я заговорил с ним об армии, он как-то так настойчиво указывал мне, что армия мне не нужна. Я тогда же подумал, не он ли является виновником того, что мне не дают права на формирование желательных мне 8-ми корпусов. Тогда же я решил, что нужно от него как-нибудь освободиться, и при первом же удобном случае намекнул об этом генералу Греннеру. Штольценберга тогда убрали, но перед отъездом он побывал у меня и сказал мне, что теперь он мою политику понимает и разделяет в главных вопросах моё мнение. Конечно, лучше поздно, чем никогда. Я думаю, что тут не обошлось без давления того же хитрого Флейшмана, который имел, несомненно, большое влияние на Штольценберга. Когда Штольценберга уволили, у меня с немцами установились вполне приличные отношения, которые в общем выражались в том, что я шёл навстречу их желаниям, когда это не наносило нам серьёзного ущерба или могло быть истолковано впоследствии моим выходом из того состояния полного нейтралитета, в котором мы находились.
Генерал Грене свою известность, насколько я знаю, приобрёл, главным образом, во время своего военного управления железными дорогами в Германии. Лично у нас установились хорошие отношения. Я никогда не видел у него желания что-нибудь урвать, что, к сожалению, широко практиковалось его подчинёнными, которые каждый шаг, каждую бумагу истолковывали в пользу Германии, а когда все это не выходило, то не гнушались указывать, что сила может дать и право. Этого в Греннере совершенно не было. Во всех чрезвычайных случаях поэтому я указывал ему на то, что так нельзя, и он принимал у себя меры к прекращению этих безобразий. В политических и национальных вопросах он разделял моё мнение, что создать государство с теми наличными силами украинцев, которые у нас были, совершенно невозможно. Он прекрасно разбирался во всех подвохах австрийцев и немедленно парировал их удары.
Вообще, если бы не было Греннера, особенно в первое время, мне было бы значительно труднее. Я видел, что имею дело хотя и с начальником штаба армии, которая, конечно, не пришла сюда ради наших прекрасных глаз, но во всяком случае с человеком вполне приличным, благожелательным, широких политических взглядов, безусловно честным настолько, что он при мне не стеснялся неоднократно критиковать немецкую политику за их заигрывание с большевиками. Когда я ему говорил, что это унизительно для такой страны, как Германия, что это не доведёт её до добра, он совершенно откровенно высказывался в том же духе, указывая, что он неоднократно писал об этом в Берлин. При этом он говорил:
– Что с ними поделаешь? Они там не видят.
Вообще высшее немецкое командование на Украине в мае 1918 года состояло из блестящих людей. И Эйхгорн, и Греннер – два выдающихся немецких военачальника и разумных политика.
В мае я дал обед в честь фельдмаршала Эйхгорна со всем Советом Министров и старшими чинами Оберкоммандо. Немцы любят хорошую еду. Нужно было видеть, с каким умилением старый фельдмаршал ел блюда, приготовленные нашим поваром. Через несколько дней мне был дан обед в Оберкоммандо фельдмаршалом.
У нас у всех странная черта (я это особенно часто наблюдал в Киеве, видя массу людей): война и все последующие события как-то разделили всех людей на два лагеря: на антантофилов и германофилов, причём сторонники одной и другой стороны доходят в своей любви к тем или другим странам до крайности, совершенно забывая, что они прежде всего русские, украинцы или поляки. Поляки, как это ни странно, тоже подвержены этому и даже в более страстной форме. Я знал в Киеве одного видного поляка, ярого германофила, который являлся ко мне для того, чтобы предупредить о всех планах Антанты против немцев, вероятно, предполагая, что это дойдёт до немцев. Я этой точки зрения не понимаю. Но я понимаю, что в нашем положении, когда не видно просвета, можно прибегать и к Антанте, и к немцам в соответствии с тем, что возможно и что выгоднее для своей страны, но обращаясь к ним, все же нужно оставаться тем, кем ты родился, т.е. русским, украинцем или поляком (к сожалению, теперь все эти народности находятся в отвратительном положении, некоторые даже гибнут). У нас же как раз наоборот, если он сторонник Антанты, то готов родину продать ради её торжества или продать своего земляка для блага Германии. Я не считаю себя лучше других, но у меня этих крайностей нет. Я не германофил и не сторонник Антанты; я готов честно работать и с теми, и с другими, если они дают что-нибудь моей стране. Это не значит идти по ветру и выискивать, где лучше. Нет. Если бы кто-нибудь задался целью вникнуть в мою политику на Украине, он мог бы видеть, что я честно относился и к немцам, и к союзникам. Когда мы были отрезаны от союзников, я работал с немцами, стараясь извлечь максимум пользы и дать минимум, но относился честно к принятым обязательствам. Когда у немцев вспыхнула революция, я им откровенно сказал, что сделаю все от меня зависящее для того, чтобы войти в соглашение с Антантой. Я также честно относился бы к своим обязанностям по отношению к Антанте и старался бы получить от них максимум при договорах, давая им минимум. Если у человека всегда на первом плане его родина, другого способа действий быть не может. Когда я имел возможность помочь союзникам или покровительствуемым ими народностям, я это делал. Помню, сколько неприятных минут я пережил, когда, кажется, генерал Ясинский, командир польского корпуса, хлопотал, чтобы его корпус не расформировали; также помню историю с арестованными консулами, являющимися в глазах немцев шпионами. Я хочу сказать, что я всегда считал необходимым не причислять себя к числу германофилов и к поклонникам союзников, оставаясь искренно благожелательным и к тем, и к другим. Я убеждён, что только таким образом мы можем внушить другим государствам уважение к себе.
Мне непонятны наши славянские крайности. Мне ответят на
это, что мы вели войну с немцами, имея на своей стороне союзников, и должны остаться с этими союзниками. Я считаю, что прежде всего мы должны были воевать до конца с союзниками против немцев. Но это не было сделано и не по нашей вине, так как у нас в тылу и в армии разразилась революция, какой свет еще не видывал. В этой революции, так несвоевременно разразившейся, виноваты не только руководящие круги России, очень виноваты и немцы, которым на руку была анархия в России; очень виноваты и некоторые из наших союзников, которые России не понимали и не думали, что la Revolution Rose, как её называли французы в некоторых своих газетах, окончится лишь свержением Государя. Раз воевать было фактически нельзя, нужно было думать лишь о спасении своей страны от все увеличивающейся анархии и рассчитывать на свои собственные силы, и если невозможно было надеяться на успех, то прибегнуть к силам иностранных государств. Но прибегать к иноземной поддержке – это, повторяю, не значит становиться французом или немцем, а значит оставаться тем, кто ты есть – русским, украинцем или поляком; и взамен некоторых выговоренных ценностей получать обещанные за них услуги.

---

---