---

В этом году будет отмечаться 120-летие Бабеля, уникального писателя, прозаика, по емкости и звучности слова равного великим поэтам. Достаточно вспомнить его «Конармию» и «Одесские рассказы».

«Не надо заводить архивов, над рукописями трястись…»

Шакал стонет, когда он голоден, у каждого глупца хватает глупости для  уныния, и только мудрец раздирает смехом завесу бытия...
                               И. Бабель

Самый знаменитый и загадочный писатель южнорусской школы. О биографии его мы знаем, пожалуй, меньше всего. Ну, еще меньше знаем об Эдуарде Багрицком. И дело не только в том, что оба любили мистифицировать окружающих и придумывать легенды о самих себе. Жизнь Исаака Бабеля легко описывать до 1916, до знаменитой фразы Горького, пославшего начинающего писателя «в люди». А потом – обрывочные сведения – Румынский фронт, экспедиция против Юденича, переводчик ЧК, Конармия. В биографии знаменитого писателя, тщательно прослеженной многочисленными исследователями, тем не менее, зияют дыры. Где был, куда ездил – бог весть.
Он был безумно, невероятно любопытен. «По характеру меня интересует всегда «как и почему», – говорил Бабель.
Отсюда и интерес к ЧК, к жизни советской верхушки. По легенде, когда наркомом НКВД стал Николай Ежов, жену которого Женю Хаютину, Бабель знал по Одессе, он сказал: «Женя стала королевой. Теперь я буду знать, как живут советские короли».
Он был вхож в дом Ежова. Считается, что это его и погубило. Все те же легенды гласят, что Женя не устояла перед Бабелем. Его, невысокого, полного очкарика, любили женщины. Впрочем, на допросах Ежов всячески отрицал любовную связь, подчеркивая, что жена боялась Бабеля, как шпиона, завербовавшего ее.
Арестовали Исаака Эммануиловича в 1939, когда сменивший Ежова Берия начал кое-кого отпускать. И многие решили: «Уж если сейчас взяли – точно шпион!» А хранить рукописи шпиона, невзирая на то, что вроде бы кого-то освобождают, и враги народа в органах разоблачены, занятие очень опасное. Проще сжечь. Пожалуй, жар сожженных в те годы писем, документов, фотографий мог бы заменить энергию Днепровской ГЭС.
Но жгли не все. И не всё.
К человеческому обаянию Бабеля трудно было оставаться равнодушным. Может, поэтому, рискуя жизнью, хранили письма и рукописи друзья после его ареста. И потом пытались вспоминать – вплоть до мельчайших деталей. Многое придумывали, но даже сквозь украшения, как на палимпсесте, проглядывает живой Бабель.

Очень трудно что-то новое написать о Бабеле. Проще дать слово его современникам.
В свое время молодой, но уже знаменитый Бабель, написал предисловие к сборнику семи одесских писателей – Ильи Ильфа, Эдуарда Багрицкого, Семёна Гехта, Льва Славина, Константина Паустовского, Осипа Колычева и Григория Гребнева (книга так и не увидела света.) Заканчивалось оно словами: «Колычев и Гребнев моложе других в этой книге. У них есть, о чем порассказать, и мы от них не спасёмся».
И позднее писатель Григорий Гребнев рассказывает о Бабеле. Это не мемуары, а именно рассказ, где явно смешаны разные эпизоды. Так, например, знакомство состоялось в 1920 году, а рядом упоминается рассказ «Отец», опубликованный в 1923. Более чем вольно, мягко говоря, пересказан отрывок из предисловия Бабеля.
Но перед читателем предстает такой живой, обаятельный человек, что бог уж с ними, огрехами мемуариста.
Татьяна Стах, приятельница Бабеля по Одессе (именно она и ее муж Борис Стах сохранили конармейский дневник писателя), оказалась понятой при обыске на квартире Бабеля 15 мая 1939. Она написала два варианта воспоминаний. В первом крамольные в середине шестидесятых годов прошлого века фамилии Рыкова, Бухарина, Троцкого вообще не упоминаются, во втором они даны намёком: «Смотри, Рык...Рык... Гм... А вот Бух...»
Позднее Татьяна Стах передала текст воспоминаний, а наследники Колычева – рукопись Бабеля в Одесский литературный музей.
Итак, воспоминания очевидцев. Начало и конец, альфа и омега. Легенда о Бабеле в Одессе начала двадцатых и невстреча в мае 1939 в Москве.
О том, что было потом, повествуют документы, собранные исследователем Сергеем Поварцовым.

Григорий Гребнев.
Гребнев (Грибоносов) Григорий Никитич (1902–1960) – писатель, журналист.
Родился в Одессе, работал с 14 лет, участник Гражданской войны. Член литературной организации «Потоки Октября». В 1920-х гг. был сотрудником «четвертой полосы» газеты «Гудок». Литературную деятельность, согласно справочникам, начал в 1930. Писатель-фантаст, автор романов «Арктания» (1937), «Южное сияние»(1939), роман «Мир иной» (опубликован в 1961) после смерти автора по черновикам написал А. Стругацкий.

Записная книжка и «Петушки»
(страницы недавнего прошлого)

Писатель был молодой, приземистый, на лице его сияла улыбка, все в нем сияло и улыбалось: и стекла очков, и глазки, похожие на маленькие маслины, и розовые щечки и чуть вздернутый широкий нос, и рано появившаяся лысина с хохолком над большим лбом.
Писатель смотрел на своего гостя как на любопытную находку. Лукаво прищурившись, он сказал:
– Багрицкий мне рассказывал, что вы по ночам из «Потоков» идёте к себе на Слободку и прихватываете на всякий случай два нагана. Это правда?
Молодой парень улыбнулся:
– Багрицкий любит все преувеличивать...
Писатель спросил:
– Насколько он здесь преувеличил?
Гость ответил все с той же плутоватой усмешкой:
– Вдвое...
—Я хочу пойти с вами ночью на Слободку, – сказал писатель.
Гость с сомнением качнул головой.
– От Одессы-малой до Слободки – 20 вёрст.
– Я ходил пешком и по 200 вёрст, – сказал писатель.
– Там нет ничего интересного, Исаак Эммануилович. Только хулиганье дурит по ночам.
– А бандиты?
– Слободские бандиты сохранились сейчас только в ваших рассказах, Исаак Эммануилович, – все с той же плутоватой улыбкой ответил молодой гость.
Но писатель не отступал.
– И все же, я хочу пойти с вами. Парень пожал плечами:
– Как хотите. Только я ночую в сарае, на сене. Вместе с дедовой лошадью.
Ходивший по комнате писатель остановился:
– С лошадью? Почему?
– Мой дед лупит меня, когда я прихожу поздно. Если вы пойдете, вам придется перелезть через стенку и ночевать в сарае...
Лицо писателя сияло:
– Ай да дед! Лупит такого бугая! Он силач?
– Нет... Он маленький, черненький как жук, но дерется здорово... Молодой человек ухмыльнулся, – а вообще он не злой. Он боится, что меня ночью пристукнут.
Писатель рассмеялся:
– Он боится, что вас пристукнут, а вы боитесь лупцовки и лазаете через стенку.
– Я не боюсь, я жалею его. Он расстраивается, когда лупит меня.
– Жалеете?
– Конечно.
Писатель был в восторге.
– Как зовут вашего деда?
– Его зовут «Яшка Косой». У него бельмо.
– Он работает?
– Он портовой ломовой извозчик, биндюжник. Уголь возит.
– Я хочу познакомиться с вашим дедом.
– Не стоит. Он грубый старик.
– Я не кисейная барышня.
– Ладно. Только не говорите, что это вы написали рассказ про биндюжника Фроима Грача.
– Почему?
– Я читал ему ваш рассказ. Он послушал и стал вас ругать.
– За что?
– Он сказал: «То написал какой-то городской шибздик. Он не знает, что пшеницу на биндюге не возят... А тот Фроим, как дурень, нянчится со своей коровой-дочкой. Её надо кнутом покатовать, чтобы она батьку не называла «рыжим вором». Писатель смеялся:
– Умный старик. Но мой биндюжник Фроим – еврей. Он чадолюбив, несмотря на внешнюю грубость. Фроим хочет выдать замуж дочку и когда это ему не удается, он считает, что заслужил ее оскорбления...
– А мой дед – украинец. У нас оскорбление отца – это тяжёлое преступление. В старину за это убивали.
– У евреев тоже так было. Но Одесса – не Иудея.
Писатель задумался.
– Значит, на биндюге пшеницу не возят? Почему?
Молодой гость пояснил:
– Биндюг одноконный, малый возок: на него можно положить пятнадцать мешков с пшеницей. А на двуконную площадку кладут пятьдесят мешков. Цена же за подвоз только вдвое больше и дело идет скорее...
Писатель одобрительно покачал головой:
– Это надо записать.
Он вынул из ящика письменного стола записную книжку. Записав, похлопал по ней:
– Записная книжка писателя – это копилка золотых слов, интересных мыслей, полезных сведений и удивительных дел человеческих...
Молодой человек встал со стула, подошел к писателю и заглянул в раскрытую книжку, уверенный, что он там сейчас увидит какие-то удивительные человеческие дела и «интересные мысли». Но буквы там были кривые, а почерк писателя – неразборчивый...
– Если вы хотите стать писателем, вам непременно нужно будет завести себе такую книжку и исписать ее не одну.
Гость задумался, помолчал, усмехнулся:
– Если бы я все записывал, мне книжек не хватило бы...
– О-о, интересно. Расскажите, что бы вы записывали, если бы у вас была записная книжка?
Молодой гость обвёл глазами комнату:
– Много.
– Ну, припомните что-нибудь, – допытывался писатель.
– Я записал бы прежде всего про золотые часы с бриллиантами, – тихо сказал гость.
– Золотые часы с бриллиантами? Где вы их видели?
– У одного парня. Он их часто вынимал из маленького кармана в брюках. Он форсил, а мне эти часы снились по ночам потом. Я никогда не видел такой красоты...
Веснушчатый парень был взволнован:
– И знаете, Исаак, что он сделал с этими часами?
– Что?..
– Он со всего размаху трахнул ими об каменную мостовую, и они разлетелись, на мелкие кусочки...
– Пьяный был?
– Он никогда не пил.
– С ума сошёл?
– Он сильно рассердился. Он был командиром полка, и его полк выступал на фронт из Одессы. Он стоял на мостовой, на Новосельской улице (ныне – это улица священника-героя Островидова). Он нервничал, когда одно восьмидюймовое орудие застряло в воротах казармы. Он все время смотрел на часы и ругался: «Что вы там копаетесь?! Вы в синагогу собираетесь или на фронт?!.» Тут он, конечно, добавил непечатное слово, а потом разозлился, да как трахнет часами об мостовую. От них только искры посыпались. Он крикнул: «Бабы беременные!» – и побежал тащить пушку со всеми.
Писатель слушал с таким же волнением, с каким рассказывал его гость. Наконец, он спросил:
– Кто это? Про кого вы рассказывали?
– Его звали Мойше Винницкий. Кличка – Мишка Япончик.Я не могу забыть, как он разбил свои часы.
– Вы знали его? – спросил писатель.
– Видел. Первый раз я увидел его на Слободке. Он приехал к одному знакомому парню на свадьбу. В подарок молодым он привез прямо из Русско-Азиатского банка несгораемую кассу. Но жених не принял подарок, тогда Япончик отправил кассу на биндюге обратно в банк, а пару своих коней подарил молодым...
Писатель уже быстро записывал что-то в свою записную книжку.
– Это интересная история. Жених молодец! – сказал он.
– Жених был простой работящий парень, грузчик. Конечно, он не мог взять украденную кассу. А Япончик этого не понимал, он говорил: «Степа, чего ты ломаешься? Это же касса буржуйская. Грабь награбленное!..»
– А вы мои рассказы про Беню Крика читали?
– Конечно. Вы под видом Бени хотели Япончика изобразить, а изобразили совсем другого парня.
– А что, разве Беня плохой парень? – задорно спросил писатель.
Гость деликатно молчал. Писатель подбодрил его:
– Да не бойтесь. Говорите... Я вижу, что вы этих мальчиков хорошо знаете.
– Насмотрелся... Только ваш на еврейского куплетиста похож. Галстук с «бабочкой» и чересчур много разговаривает... Эти мальчики мало разговаривали и много «работали», Исаак.
– Но мой Бенчик – еврей. Он деликатный человек...
Гость упрямо мотнул головой:
– Япончик и его дружки, Шмуль Коган и Шая Доктерс, тоже были евреи, но они никогда и ни с кем не деликатничали... Им некогда было деликатничать, они все время торопились.
Писатель поморщился:
– Мне такие не нравятся... Я перенес действие в дореволюционное время и сделал своих героев умнее, сложнее, тоньше.
Когда через 14 лет, уже в Москве, Бабель увидел, как тот же Грибоносов, уже не мордастый парень, а осунувшийся, рано постаревший, всегда плохо одетый мужчина, привез в Союз писателей из морга гроб с умершим Багрицким, он спросил:
– Неужели это правда, Грибоносов?.. Вы привезли на грузовике умершего Багрицкого?..
Грибоносов ответил:
– Да, Исаак. Это правда. Я привез умершего Багрицкого... Лидия Густавовна поручила мне и Чайке привезти сюда тело Эдуарда.
Бабель был бледен, как тяжело больной человек. Он сказал:
– Это не Багрицкий умер. Это наша молодость умерла, Грибоносов.
...Бабель любил и ловил все новое, необычное, но умел найти прелесть и в старине. Он с умилением слушал хватающую за душу «Кэль молэ рахамим» – погребальную песнь перед черным гробом. Он говорил:
– Это не молитва, Грибоносов, это песнь горя. Так надрывно кричит бедуин среди песков синайской пустыни, когда у него в пути погибнет верный друг и спутник... В Одесском порту Бабель бывал не раз. Но мне хочется здесь воспроизвести одну из его «вылазок» в порт, которую он сам описывал в предисловии к книжке «Семь одесситов», к сожалению, не увидевшей свет. Рассказывая об одном из авторов сборника – Эдуарде Багрицком, Бабель писал: «Он похож на свои стихи... Он любит море, любит крепкое матросское словцо и рыбацкий парус на горизонте. Я помню, как мы сидели с ним на гранитных плитах у самого мола в Карантинной гавани. С нами был один слободской парень, который приволок чудовищный по величине арбуз. Мы с вожделением смотрели на арбуз и собирались съесть его тут же... Я спросил нашего спутника, сколько он заплатил за это зеленое солнце, но тот ничего не ответил, только смущенно шмыгнул носом. Багрицкий рассмеялся. «Вы неисправимый интеллигент, Исаак! Вы не можете понять, что здесь не базар, а порт. Этот парнишка вырос в порту, покупку арбузов здесь, куда их свозят тысячами на баркасах, на фелюгах и баржах, он считает для себя унижением...» Я подумал, что арбуз краденый, и «зелёное солнце» тут же померкло для меня. Но Багрицкий продолжал: «Гриша, объясни неисправимому собственнику и купеческому сыну Бабелю, как ты раздобыл этот маленький кавунчик»...

Татьяна Стах
Стах Татьяна Осиповна (1902-1988). Жена Бориса Евстафьевича Стаха-Гереминовича, редактора «Одесских известий», директора театра Держдрамы (Одесского украинского театра) в 1920-е гг. В 1930-е гг. жила в Киеве. Автор воспоминаний о Бабеле. Киевские друзья Бабеля –сначала М.Я. Овруцкая, затем Б.Е. и Т.О. Стах – сохранили рукопись конармейского дневника И. Бабеля. Т. Стах передала «Конармейский дневник» Бабеля Антонине Пирожковой.

Последний раз я видела Исаака Эммануиловича незадолго до того памятного дня, который никогда, должно быть, не изгладится из моей памяти.
Тихим весенним вечером мы сидели и пили чай в небольшой столовой. Не помню, был ли кто-нибудь еще, кроме нас. Позвонил телефон. Бабель снял трубку.
Как после оказалось, звонил А.Ф. Фадеев. Разговор был короткий. Бабель отвечал односложно, и его ответы доносились к нам в столовую.
– Спасибо. Пока нет. Нет, пока не собираюсь. Думаю, скоро. Не знаю еще.
Какой-то посмутневший сел он за стол и, протирая стекла очков, сказал:
– Хочу ли я поехать куда-нибудь? Гм...
На этом разговор оборвался.
Не помню, сколько времени прошло, но больше я его не видела.
Он уехал в Переделкино.

Как-то под вечер я пришла к Антонине Николаевне. За разговором время пролетело незаметно и выяснилось, что я опоздала на последний поезд (мы жили тогда за городом).
Впервые в жизни я осталась ночевать в их городской квартире.
Устроилась я в кабинете Исаака Эммануиловича – маленькой квадратной комнате с крашеным полом, невысоким потолком и двумя окнами: одно выходило на улицу, другое – за угол дома. Против двери стоял большой шкаф с его вещами, письмами, рукописями в нижнем ящике. Слева у окна вдоль стены – полка с книгами, справа – широкая низкая тахта. А перед стеной справа от входа – большой письменный стол. На нем – телефон, лампа и несколько папок. Стены были почти пустые, только шторы на окнах висели плотные, и небольшой коврик перед тахтой.

Окно было полу притворено. Так я и заснула.
Проснулась на рассвете от какого-то странного ощущения, что я не одна.
За окном в зыбком мареве рассвета пели птицы; неистовое их щебетание отчетливо раздавалось в тишине, у стола стояли двое и возились с телефоном. Я подивилась, что так рано пришли чинить телефон, повернулась на другой бок и снова заснула. Но сон был недолог. Какая-то подсознательная тревога вновь разбудила меня, я услышала шум, приглушенные голоса.
Тогда я встала, сложила постель, оделась и вышла в коридор.
Двери обеих комнат были распахнуты настежь. Несколько человек – один, кажется, был в форме, остальные в штатском, уже теперь точно не помню, – производили обыск в спальне. Именной саблей, подаренной Бабелю в бытность его в Конармии, ржавой и посему не вынутой из ножен, один из пришедших выбрасывал на пол содержимое шкафа.
Другой искал что-то на полках. Я все еще не могла сообразить, что происходит.
В конце концов, решила, что пришли за Э.Г Мокотинской – ее муж был в ту пору репрессирован... И отнюдь не сразу до моего сознания дошло, что все это причастно к Бабелю.
– Вы кто? – спросил меня один из сотрудников. И тогда я сразу все поняла.
– Это мои друзья.
– А почему ночуете?
Я объяснила обстоятельства.
– Будете понятой. Никуда не отлучайтесь.
Обескураженная, я вернулась в комнату Бабеля с наивным намерением взять что-либо из его стола – в последнее время он работал над новым романом о ростовской Чека. Я в ту пору всегда носила с собой небольшой чемоданчик вместо сумки и предполагала спрятать там что-нибудь.
Но в ящиках уже ничего не оказалось. Я вынула из шкафа его синий пиджак и надела на себя – вроде жакета. Это было единственное, что я могла спасти...

После этого двое вошли в кабинет и стали выбрасывать книги с полки. Они делали так: вырывали титульный лист, а иногда и тот, на котором была дарственная надпись – таких было немало – вырванные листы складывали на стол, а книги бросали на пол. Груда книг росла. Смотреть на это стало невыносимо, тем более, что они каждую книгу сопровождали репликами вроде: «Смотри, Рык...Рык... Гм... А вот Бух...»
Бабель никогда не изымал книг, не уничтожал писем.
У него были книги Бухарина и Рыкова с дарственными надписями, была даже книга Троцкого, на которой значилось: «Лучшему русскому писателю И. Бабелю».
Я вышла из кабинета. Слонялась по комнатам, пока один из пришедших не решил заняться мною. Он потребовал документ и кивнул на чемоданчик, требуя открыть его.
Там лежала записная книжечка, где с незапамятных времен записывала я номера телефонов друзей, знакомых и людей, с которыми встречалась по работе.
Получилось так, что добрых три четверти записей падали на людей, чем-либо «скомпрометированных». Это было не очень приятно, но я тут была ни при чем...
Там же, в книжечке, хранилось несколько фото, не имеющих никакого отношения к Бабелю, и письмо близкого мне человека, нечто вроде сказки, присланной мне к Новому году.
Всё это он забрал, а когда я пыталась возразить, мотивируя, что взятое не имело к Бабелю никакого отношения, он оборвал меня: «Если вам это понадобится, зайдете дней через семь-восемь и вам вернут».
Но, да простит мне мой давний друг, – я туда не пошла.
Обыск подходил к концу.

Вышеупомянутая сабля была внесена в протокол, как «холодное оружие», обнаруженное в шифоньере.
Было восемь утра. Наступил самый страшный момент. Часть сотрудников собралась в Переделкино. Антонина Николаевна упросила взять ее с собой. Она хотела сама предупредить Бабеля, боясь за его здоровье. Астматик, он часто жаловался и на сердце.
Как уже там все произошло – не могу сказать, но из скупых слов Антонины Николаевны, много дней спустя, узнала, что внешне Бабель держался спокойно, отдал ей деньги, бывшие при нем, какую-то мелочь из кармана, часы, а уже в машине сказал: «Бедная Татьяна, до чего невезучая! Один раз заночевала и на тебе!» Видимо это, были последние слова обо мне.
В городской квартире, между тем, все близилось к концу.
Комнату опечатали, мне, как понятой, дали подписать протокол и обязательство – вероятно, о неразглашении.
Руки у меня тряслись, все прыгало перед глазами, расплывалось.
По сию пору я так и не знаю, что подписала тогда.
Вышла на улицу, залитую весенним солнцем, но не успела дойти до угла, как столкнулась с бегущим куда-то Семёном Гехтом.
– Татьяна, – сказал он, заикаясь. – Вы знаете – Бабеля взяли!
Все это случилось в доме № 4 по Николо-Воробинскому переулку, в квартире № 3.

О последних днях Бабеля не сохранилось воспоминаний друзей, нам остается лишь сухой язык документов. Последняя рукопись Бабеля – не рассказ, а казённый документ. Но так же, как за короткими строками рассказов встают яркие, незабываемые фигуры, так же невозможно, раз прочитав, забыть обращение Бабеля к палачам. Человек, от которого добивались и из которого выбивали показания, находит в себе силы отказаться от них. И отказ этот повторяет неоднократно.

Председателю Военной коллегии Верх, суда СССР от арестованного И. Бабеля, бывш. члена Союза Советских писателей.
5/Х1, 21/Х1-39 года и 2/1-40 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего дела и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей.
Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений я был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного суда.
Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей – А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса….
Прошу также дать мне возможность ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала. 25.1.40.
И. Бабель

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
ОТП. 1 ЭКЗ.
ПРОТОКОЛ СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХСУДАСССР

26 января 1940 г., гор. Москва
Председательствующий – Армвоенюрист В. В. Ульрих
Члены: Бригвоенюристы: Кандыбин Д. Я. и Дмитриев Л. Д.
Секретарь – военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов
Председательствующий объявил о том, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Бабеля Исаака Эммануиловича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58-И УК РСФСР.
Председательствующий удостоверяется в личности подсудимого и спрашивает его, получил ли он копию обвинительного заключения и ознакомился ли с ней.
Подсудимый ответил, что копия обвинительного заключения им получена, и он с ней ознакомился. Обвинение ему понятно.
Председательствующим объявлен состав суда.
Отвода составу суда не заявлено.
Подсудимый ходатайствует о вторичном ознакомлении дела, допуске защиты и вызове свидетелей, согласно поданного им заявления.
Суд, совещаясь на месте, определил: ходатайство подсудимого Бабеля, как необоснованное о допуске защиты и вызове свидетелей – отклонить, т. к. дело слушается в порядке закона от 1/ХП-34 г.
Председательствующий спросил подсудимого, признает ли он себя виновным.
Подсудимый ответил, что виновным себя не признает, свои показания отрицает. В прошлом у него имелись встречи с троцкистами Сувариным и др.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого об его высказываниях по поводу процесса Якира, Радека, Тухачевского.
Подсудимый заявил, что эти показания не верны. Воронский был сослан в 1930 г. и он с ним с 1928 г. не встречался. С Якиром он никогда не встречался, за исключением 5-минутного разговора по вопросу написания произведения о 45 дивизии.
За границей он был в Брюсселе у матери, в Сорренто у Горького. Мать жила у сестры, которая уехала туда с 1926 г. Сестра имела жениха в Брюсселе с 1916 г., а затем уехала туда и вышла замуж в 1925 г. Суварина он встречал в Париже в 1935 г.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого о его встрече с Сувариным и рассказе его ему о судьбе Радека, Раковского и др. Подсудимый заявил, что он раньше дружил с художником Анненковым, которого он навестил в Париже в 1932 г. и там встретил Суварина, которого он раньше не знал. О враждебной позиции к Сов. Союзу он в то время не знал. В Париже в тот раз он пробыл месяц. Затем был в Париже в 1935 г. С Мальро он встретился в 1935 г., но последний его не вербовал в разведку, а имел с ним разговоры о литературе в СССР.
Свои показания в части шпионажа в пользу французской разведки он категорически отрицает. С Бруно Штайнер он жил по соседству в гостинице и затем в квартире. Штайнер – быв. военнопленный и являлся другом Сейфуллиной Л. Н. Штайнер его с Фишером не связывал по шпионской линии.
Террористических разговоров с Ежовой у него никогда не было, а о подготовке теракта Беталом Калмыковым в Нальчике против Сталина он слышал в Союзе Советских писателей. О подготовке Косаревым убийства Сталина и Ворошилова – эта версия им придумана просто. Ежова работала в редакции «СССР на стройке», и он был с ней знаком.
Оглашаются выдержки из показаний подсудимого в части подготовки терактов против руководителей партии и правительства со стороны Косарева и подготовке им тергруппы из Коновалова и Файрович.
Подсудимый ответил, что это все он категорически отрицает. На квартире Ежовой он бывал, где встречался с Гликиной, Урицким и некоторыми другими лицами, но никогда разговоров не было.
Больше дополнить судебное следствие ничем не имеет.
Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово.
В своем последнем слове подсудимый Бабель заявил, что в 1916 г. он попал к М. Горькому, когда он написал свое произведение. Затем был участником гражданской войны. В 1921 г. снова начал свою писательскую деятельность. Последнее время он усиленно работал над одним произведением, которое им было закончено в черновом виде к концу 1938 г.
Он не признает себя виновным, т. к. шпионом он не был. Никогда ни одного действия он не допускал против Советского Союза и в своих показаниях он возвел на себя поклеп. Просит дать ему возможность закончить его последнее литературное произведение. Суд удалился на совещание. По возвращении с совещания председательствующий огласил приговор.
Председательствующий В. Ульрих Секретарь Н. Козлов.
Признавая виновным Бабеля в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР, руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
ПРИГОВОРИЛА:
Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК СССР от 1/ХИ-34 г. в исполнение приводится немедленно.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ОТП. 2 ЭКЗ.
КОМЕНДАНТУ НКВД СССР

Немедленно приведите в исполнение приговоры Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР от 26 января 1940 года в отношении нижеследующих осужденных к высшей мере уголовного наказания – расстрелу:
1. Абакумова Николая Александровича, 1898г. р.
2. Бабеля Исаака Эммануиловича, 1894 г. р.
3. Введенского Андрея Васильевича, 1907 г. р.

Всего семнадцать осужденных
Ульрих.

АКТ
Приговор Военной Коллегии Верхсуда над осужденными к расстрелу 17-ю (семнадцать) поименованными на обороте настоящего документа приведен в исполнение 27 января 1940 года в 01 ч 30 м.

КГБ
Начальнику учетно-архивного отдела при Совете Министров Союза ССР В Главную военную прокуратуру на № 2/2Д-9704-34 В 1 спецотдел МВД Союза ССР
Направляю для исполнения определение Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР от 18 декабря 1954 года по делу Бабеля Исаака Эммануиловича.
Прошу возвратить жене Бабеля гражданке Пирожковой А. Н. конфискованное имущество и об исполнении сообщить.
Пирожковой объявлено о реабилитации Бабеля и о том, что он, отбывая наказание в местах заключения, умер 17 марта 1941 года.
Пирожкова проживает в гор. Москве, Большой Николо-Воробинский пер., дом № 4, кв. 3.
Член Военной Коллегии
полковник юстиции А. Сенин».

Изъятые при аресте рукописи Бабеля «гражданка Пирожкова» не получила. Долгие годы Антонина Николаевна надеялась на их возвращение. Наконец ей ответили, что после оглашения приговора рукописи были уничтожены. И только совсем недавно выяснилось, что никаких документов об уничтожении нет. Архив Бабеля не уничтожен, он исчез. Но при виде немногочисленных уцелевших рукописей вздрагивает сердце не только у бабелеведов и сотрудников музеев.
«Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».

Из книги А. Яворская. Осколки. – Одесса, 2008, текст дополнен

---