Ася Умарова. Сезон памяти. Повесть.

Сезон беспамятства
Повесть.

Ася Умарова. "Закрывайте окна"

– Она сидит одна в комнате. Приехали вчера из больницы. Просто… болезнь Альцгеймера прогрессирует и еще… она умирает… нет, не знает, – доносится мамин шепот за окном. Кажется, тетя приехала из Саратова. Мама уже с такой легкостью произносит слово «Альцгеймер», наверное, это правда, что человек ко всему привыкает. «Альц» у меня ассоциируется со словом пальцы, а «гейм» – как перевод с английского слова – игра. А эр? Эра! Эра игр на пальцах. Это как бы сурдопереводчик, который пытается что-то объяснить, но я не могу понять его. Вот так запомнилось сложное слово.
Я пытаюсь сосредоточить внимание на рыбках, свисающих с потолка. Всего их наберется около пятисот. Правда, они все не помещаются на потолке, поэтому я их закинула в черный пакет и убрала в шкаф. Нет, они не умрут. Они не настоящие и даже не пахнут. Большую часть своей жизни я провела в больницах. С тех пор коллекционирую рыбок. Их очень просто делать из… из… такая штучка, трубка, в бутылке лекарство жидкое и игла вставляется в руку. Почему не могу вспомнить? Ка… ка… капельница. Меня их научил делать много лет назад в больнице один усатый дядя, следователь на пенсии, из соседней палаты. Его никогда никто не навещал, кроме меня. Целыми днями он плел из использованных капельниц рыбок и осьминогов. Но я не успела научиться плести осьминогов. В один день я обнаружила вместо заправленной койки – голый матрас. Его вызвали на улицу и застрелили неизвестные люди. А рыбок медсестра выкинула в мусорный ящик, так как о родственниках он ничего не сказал.
– Как ты? Я твоя тетя. Ты меня помнишь? А это Эмин, мой сын, – тетя из Саратова рыдает. Не дождавшись ответа, достает поспешно из сумочки маленькую видеокамеру. Загорается красная кнопочка. Идет запись.
– Скажи: «Привет! Это я! У меня все хорошо». Не молчи…
Вроде, взрослая женщина. Хорошо, что она еще не взяла с собой блокнот с записями советов телеведущей программы «Здоровье» Елены Малышевой, которые она периодически записывает после каждой программы, и не стала громко их зачитывать. Понятно, что тетя пытается запечатлеть меня еще живой. Наверное, она думает, что я еще маленькая и ничего не понимаю. Уж лучше бы она притащила марлю, которой укутывают тело мусульманина, перед тем как его похоронят, и обошлась бы без этих тонких намеков.
– Столько рыбок! Дай-ка я их засниму. – Удивительно, раньше она их видеть не могла. А сейчас они стали такими «милыми». – Зачем ты их все время плетешь? Может, хватит?! Их же… их же предостаточно, Амина?!
– Тетя, их не нужно покупать и тратить деньги на… на… – тетины рыдания усиливаются, – стеклянный ящик, где плавают рыбы в воде… аквариум. Они так могут прожить хоть всю жизнь и им не придется умирать. О чем я сейчас говорила? Ты принесла то, что я просила?
Тетя нервно достает из сумочки флакончик с мыльными пузырями. Прячу под подушкой и продолжаю плести рыбок из использованной капельницы.
– Это я. У меня все хорошо, – машу рукой ей в камеру, и она перестает обижаться.
Рядом пятилетний Эмин задыхается от обилия одежды. Такое ощущение, что тетя спасает его от всемирного похолодания или отправляет на Северный полюс. Три пары теплых брюк, не считая колготок, майки, футболки, рубашки, двух пар свитеров, поверх утепленный дутый комбинезон. На ногах шерстяные носки с теплыми сапожками. На голову повязан платок, сверху надета шапочка, как у актера Никулина в фильме «Операция Ы», и шарф закрывает пол-лица. Если Эмин падал посередине улицы, то без посторонней помощи ему бывало сложно встать на ноги. И вообще, он с трудом передвигался. А когда тетя снимала с него одежду, то он уменьшался в размерах в несколько раз. Некоторое время уходило на то, чтобы он отдышался и набрал в легкие кислород. Шея Эмина казалось такой худощавой и хрупкой.
Иногда меня навещала память. Или приплывала, как рыбки. На мое пятилетие подарили зеленую пластмассовую лейку. На боку лейки большие красные цветочки. Не могла дождаться утра, чтобы быстрее утолить жажду тюльпанам и георгинам. Следующий день встретил дождь с раскатами грома и сверкающими молниями. В то время, когда цветочки в восторге впитывали воду, я убивалась в коридоре. Уткнувшись лбом в стекло, наблюдала за разгулом стихии, норовя выбрать момент, чтобы выскочить на улицу. Наконец, улучив минутку, бежала к клумбе. В одной руке лейка с водой, а в другой мамин огромный алого цвета зонт, который все время выворачивался наизнанку из-за ветра. Розовые лепестки тюльпанов лежали повсюду. Еще немного и ветер бы снес все лепестки. Клумба была усыпана перевернутыми банками. Но я их всегда убирала, казалось, что цветы задохнулись бы. Помнилось только счастье, в котором я захлебывалась. Коричневые брызги на белых гольфах, так как подпрыгивала на месте. Желтое пальто, подаренное на вырост. Гусиная кожа от холода. Постоянно забегала на кухню, хватала стул, чтобы удобнее было подняться к умывальнику. Наполняла лейку и снова, укрываясь зонтом, поливала цветы. Невыносимое желание исполнить мечту, несмотря ни на что, придавало сил. Не хотелось ждать завтра. Слово ЗАВТРА, самое часто употребляемое и любимое слово родителей, я ненавидела больше всего на свете. Мои сверстники тоже говорили, что их родители часто повторяют слово ЗАВТРА.
– Папа, мы пойдем на пикник?
– Завтра, – спокойно, не отрываясь от газеты.
– Мама, когда мы пойдем в цирк?
– Завтра, – отсекая смачно ударом ножа голову форели.
И сорокалетний дядя Вася, бездомный бомж родом из Украины, которого папа приютил, и тот не поддержал. Во время войны в Чечне он находил бутылку с водкой и приходил к следующему заключению: «Вот выпьет дядя Вася полбутылки водки, кажется, вроде, и президенты – хорошие». Нет, он не использовал слово ЗАВТРА, как взрослые. Дядя Вася намного оригинальнее в ответах.
– Дядя Вася, вы поможете найти куклу Синди, а? Ну, ту самую, что с Кеном. Из Москвы почтой заказывали.
Сделав хорошую затяжку из папиросы:
– Слухай сюды! От меня, Кисла Капуста… на семьдесят метров! Кыш отсюда, Рамазаниха (моего отца звать Рамазан).
«Кисла Капуста» – это я. Прозвище прочно закрепилось за мной с тех пор, как поселился дядя Вася. Внешне он напоминал американского актера Чака Норриса, только он вместо «Мальборо» курил самодельные папиросы из махорки.
Опять дождь. За игрой, в детской беседке, под огромным ореховым деревом с массивными ветвями, слышишь голос матери, зовущей домой. А ты специально делаешь вид, что не слышишь. Так как желаешь намокнуть с головы до ног, как тот рыжий котенок соседки, что сидит недалеко. И хочется выяснить раз и навсегда, почему родители бывают против того, чтобы дети задерживались на улице в дождь. Ну вот, в третий раз кличет и уже на горизонте силуэт. Фартук поверх халата испачкан чешуей рыбы. Она бежит к беседке. А я все равно продолжаю сидеть. И только Бека, соседский мальчишка, как заведенный робот, завидев хотя бы одну капельку дождя, со всех ног бежит домой. Бека – послушный мальчик. Дети смеются над его пунктуальностью. Он всегда приходит с детскими часиками на руках и секунду в секунду возвращается домой, как только отпущенное родителями время заканчивается. А я всегда жажду проверить, что случится, если поступлю по-другому? Даже на уроке рисования, когда учительница попросила на яблоке оставить белое пятно для блика и не закрашивать. Я именно это место, предназначенное для блика, закрасила ярким и темным цветом. Просто, чтобы убедиться и проверить, почему нельзя?
… Мама бегает за мной в дождь. Иногда одна из ее тапочек остается позади, и ей приходится возвращаться снова и снова. Я не знаю почему, но громко смеюсь, прыгая в грязных лужах. А она вместо того, чтобы меня хорошенько отшлепать, придя домой, наполняет тазик горячей водой, укутывает клетчатым одеялом, которое обычно стелют на нашу уличную лавочку. Подает чай с медом. Вначале вода горячая в тазике. И я не сразу опускаю в воду ноги. Когда поднимаю ноги из воды, то слышится шум падающих капель. Мама просит держать их в воде и не хулиганить. Лучше бы она этого не говорила! Стараюсь отводить ноги в сторону, и из капель образуется приличная лужица на полу. Во мне просыпается что-то, и я с босыми ногами бегу в ванную за половой тряпкой. Пару раз неуклюже падаю на пол. И опять, вместо того, чтобы наказать, мама протирает спиртом ступни, а сверху надевает вязаные носки. Кстати, чай с медом я умудрилась разлить на диване.
…В широкой лесополосе, в гуще деревьев, на окраине села, находился тайник. Мы с ребятами специально вырыли его для хранения предметов, принесенных со свалки. Но во время войны он служил блиндажом, где мы прятались от бомб. А когда из военных вертолетов и самолетов стали палить по лесным массивам во время войны, то было решено прятаться в обыкновенных домашних подвалах.
Однажды меня оставили охранять тайник. К тому времени мы расчистили его от недавнего погрома. Сверху протянули веревки между деревьями и поверх аккуратно положили ветки. Получилось нечто вроде навеса. Из кусков кирпичей и досок соорудили стол и стулья. Стол украшала чаша, наполненная неспелыми зелеными абрикосами. Тарелка, наполненная подсолнечным маслом, в которой плавали семена акации. И кулечек с песком. Бесценное богатство, добытое путем трения разноцветных песочных камней. Я не знаю почему, но мы любили смешивать масло с семенами акации и песком. Я могла защитить наш тайник от всех, но только не от Султана, второклассника, второгодника. Здорового, высокого. Все его боялись, но именно он решил проведать в тот день наш тайник. Султан стал вальяжно и брезгливо разбрасывать кукольные тарелки, кирпичи, чашки, срывать ветки с навеса. Он смеялся и разрушал то, что было создано нами неделями, за какие-то секунды. Все игрушки из тайника выбросил в канаву, грязную и отдававшую запахом канализации. Султан никого не боялся: ни учителей в школе, ни директора, ни родителей, а что уж и говорить обо мне.
Впервые в жизни, кроме ощущения беспомощности, пришлось принять самостоятельное решение. Султан скрылся. Аккуратно срезанные одной длины ветки свисали беспорядочно с перевязанного шпагата, как новогодние дождики с потолка. Иногда они падали на пол. Всюду погром. Что сказать друзьям? Ведь я их подвела. Может, побежать домой и обмануть: «Ничего не знаю и не видела. Пошла выпить воды, а тут такое произошло». А вдруг Султан все расскажет? А если я останусь? То придется оправдываться, как плакала и набрасывалась, но мои усилия были тщетны.
Друзья пришли. Помню только:
– Тебе ничего нельзя доверить! Трусиха! Недаром Дядя Вася прозвал Кислой Капустой!
С того дня со мной перестали общаться.
Все поменялось. Нет, меня не спасли новые друзья, а спас двухколесный велосипед. Груда железа и спиц. Велосипед – неожиданный подарок родителей. Первое время было больно видеть бывших друзей, играющих вместе без меня. А я, как одинокий призрак, парила на велосипеде, пересекая улицы так, словно за мной гонялись привидения. Потрескавшаяся земля от яркого солнца, несмотря на сильные дожди. Местами сохранились лужи. Я бы, наверное, продолжала кататься, если бы не сильный удар в бок. Мое тело угодило в одну из этих луж. Помню только, как жижа обволокла мое тело, и защипали свежие раны. Я направилась домой, обляпанная грязью. Родители, выслушав короткий рассказ:
– Я каталась… Толкнул… Велосипед… упала в лужу… – вместо поддержки сдержанно ответили, как в суде объявляют приговор, без всяких эмоций:
– Толкнули? Надо было дать сдачи. Так тебе и надо.
И папа, лежавший под машиной с гаечным ключом в руках, продолжил чинить машину. А мама отвернулась чистить окна. Как будто речь шла о снесенных недавно курицей яйцах, и я уточняла, можно ли их положить в холодильник. А родители спокойно отвечают:
– Да, да, в холодильник.
Я поплелась к летнему душу, поверх которого папа почему-то половой алой краской написал «Душ». Может, он предвидел болезнь Альцгеймера дочери? На самом деле часто забываю это слово – душ. Красные разводы из трех букв, длинные струи капель потекли вниз. И со стороны выглядит, как декорации к кошмарным фильмам. И вправду, зачем он решил написать «Душ»? Что я хотела сказать? В общем, стало ясно, что родители не всегда будут на моей стороне и помогать в трудную минуту.
Вместо того чтобы перестать кататься на велосипеде, я, наоборот, продолжила это занятие. Бывшие друзья недолго демонстрировали безразличие, стали подходить с просьбой дать покататься. Я сказала коротко, так же, как и мои родители, хладнокровно и жестко:
– Нет. Не дам. Свой надо иметь.
Тогда я прослыла жадиной. Мало того, что нельзя доверить тайник, так еще оказалась жадиной! Но и это не сломило. Наоборот, я поняла, что в одиночестве есть много плюсов. Мне стало намного спокойнее и комфортнее. Главное – продолжать крутить педали, чем быстрее, тем лучше. И всегда жажду дождя – детская привычка осталась. Зачем? Ощущаю какое-то очищение. Как будто бы принимаю… опять забыла слово. Кажется, что дождь смывает и твои душевные раны. Кому верить? А может, пора создать в голове тот самый тайник и складывать туда аккуратно секреты? Ведь там не будет Султанов и тех «друзей», которые перестают общаться. Дождь успокаивает боль. Быть может, лечит. Не знаю. Надо крутить педали, и все забывается.
Сон, как будто бы весь мир обклеен белыми стикерами. Не могу разобрать ни одного предмета не потому, что забыла их названия, а потому что их не видно из-за обилия стикеров. Иногда чрезмерные объяснения окружающих мешают воспринимать реальность. На каждом предмете написаны обозначения. Как будто бы я попала в белоснежную сказку. Когда дует ветер, они срываются и кружатся в небе. Мои руки исписаны крестиками, буквами и именами. А я даже и не помню, что именно нужно было сделать.
Иногда я хожу на кладбище. Да! Странно, но на месте кладбища раньше было обыкновенное кукурузное поле. Интересно, что окажется вместо кладбища спустя десятилетия? Снова кукурузное поле? Может быть, плантации банановых пальм? Ведь климат все равно на земле меняется. Если так, то я хотела бы увидеть поле из деревьев какао.
Открываешь скрипучую калитку кладбища. Аккуратно шагаешь по траве. Подходишь к могилам родственников и делишься, и на душе становится легко. Как-то я поделилась с одной пожилой чеченской актрисой, что мне очень нравится, как в бразильских и мексиканских сериалах герои ходят к священникам и исповедуются в храмах.
– А я представляю, что каждый человек и есть храм. Исповедуюсь людям. Говорю им правду. Не делю их никак. Это тяжело, но нужно научиться, – произнесла она, так ни разу и не посмотрев в мои глаза.
…Но, прежде чем прийти на кладбище, необходимо сделать омовение, которое делается перед намазом. Женщине необходимо покрыть голову платком и надеть длинное платье или юбку, кофту с длинными рукавами. Подхожу к могилам и читаю молитву для всех.
Знакомые сеют фразы-штампы. Чудятся, при пылкой красноречивости, их ангелы, перебирающие нежно струны арфы:
– Мир не без добрых людей.
– Распахни душу Миру, девочка.
– И увидишь, как много действительно хороших и настоящих человечков.
И где же эти «хорошие человечки»? Разбрасываю в разные стороны эфемерные арфы, пытаясь обнаружить их. В понимании моей подруги «хорошие человечки» – это те, которые приносят пользу. Когда за их счет можно пообедать или поужинать в ресторане, можно съездить за границу по связям или устроиться учиться в одной из стран Европы или в Америке. Или «хорошие человечки» могут отвезти на машине, куда ей необходимо. И почему вместо «хороших человечков» другие человечки вонзают в меня тяжелые копья? Не мечи и не дротики, а именно копья. Те самые, которые описываются в исторических сражениях. Такие тяжелые. Хотя ты уже в доспехах, закаленных предыдущим опытом неудач. У подруги на лице даже таймер виден невооруженным глазом, по которому с легкостью можно прочитать: «С кем выгодно общаться, а с кем нет? Кто круче, а кто нет?» Наверное, у нее поставлены хорошие батарейки, как «Дюрассел», или успевает быстро сменять дешевые. И почему другие этого не замечают? Главное – не останавливаться и продолжать крутить педали.
… Могилу необходимо обойти три раза по часовой стрелке. Можно почистить от мусора или сухой травы. И прочитать молитву. Иногда не можешь вымолвить даже слово, и слезы говорят за тебя. Хотя, по мусульманским обычаям, не принято на кладбище плакать. Поэтому женщинам не желательно часто навещать могилы умерших. Уходить от могил к выходу надо, не оборачиваясь, спиной. Считается, что души покойников обидятся. Больше всего в этот момент боюсь поскользнуться и упасть.
Возвращаешься домой, где идет своим чередом обычная жизнь. Приближаясь к дому, видишь горящий свет на кухне. Только сейчас понимаешь, как прохладно и что нужно было надеть свитер, прежде чем выйти.
– Я договорился с Усманом. Он обещал положить плитку в ванной, 450 рублей за квадратный метр. А те рабочие, с которыми мы договаривались, оказывается, нехорошо кладут. Я звонил и узнавал, – говорит папа, добавляя кетчуп в рисовый гарнир.
Пытаюсь втиснуться в реальность. Зачем нужно было менять плитку? И чем же старая плитка не угодила? Ведь мы все равно умрем. Лучше бы эти деньги на пикник, в кино, на концерт… не важно, просто провести вместе время.
– Не знаю. Я не довольна выбором цвета кафеля. Вам трудно было дождаться меня? Красный с черным рисунком намного бы богаче смотрелся в ванной, – говорит мама, намазывая джем на испеченные блинчики. Когда она недовольна, то всегда быстро шмыгает носом и шея покрывается красными пятнами.
Какая разница, какого цвета будет кафель в ванной? Какого цвета будут занавески в гостиной и сочетаются ли шторы с обоями? И что скажут люди о нашем выборе? И зачем менять плитку под навесом, когда сделали стены деревянными? Ведь это все останется. А мы будем лежать в земле! Перед глазами стоит картина высохшей травы, которую я собрала на могиле. Интересно, кто будет приходить ко мне, когда меня просто не станет?
– Передай соль, – папа сыплет щепотку на яйцо. – Я не виноват, что ты провела на «Беркате» (большой торговый центр в Грозном) несколько часов в поисках несуществующей юбки. Извини, кутюрье мировых брендов оказались бессильны и не смогли придумать что-нибудь стоящее. Если тебе не нравятся наши юбки, то купи материал и сходи в ателье!
– Отвратительно шьют, – мама встает и собирает посуду в умывальник.
– Я сходила сегодня на кладбище, – встреваю я в разговор.
– Вот поэтому нашу дочь, кстати, мучает по ночам бессонница, – подытожила мама, откусывая соленый огурец.
– Ты же обещала больше не ходить. Кстати, там видели большую…
– Змею! Знаю. И волки тоже водятся. А все, чтобы я не ходила на кладбище.
– И что нам теперь кафель продать? – обращается он вдруг к маме.
– Мы тоже скоро умрем, – говорю я в отчаянии.
Родители внимательно взглянули на меня и спокойно произнесли:
– Да, мы все умрем. И что?
– … Давайте … давайте завтра посидим вместе в огороде. Зажарим шашлык. Сфотографируемся. И просто поболтаем.
– Не могу, комиссия на работе скоро наведается с проверкой, – махнула рукой мама. Она ничего не сказала нового. Это все, что она повторяла каждый день.
– Начальник убьет! Какой отдых и шашлык? Не говори глупостей. Столько документации надо поработать. Придумала… Тебе мало наших фотографий в альбомах?
– Почему вы не понимаете? Нас скоро не станет…
– Эгои-и-истка, вот ты кто!
– Да! – подтвердил папа и забрал огурец у мамы.
После таких ссор я залезала на крышу заброшенного дома соседей. Кстати, там часто прятались юноши во время войны при зачистках федералов, а после войны там уже ночевали люди, которые влезли в большие финансовые долги. Летом шифер нагревался. Я ложилась, выбирала одну звезду, самую яркую, и рассказывала ей все, что произошло. Ту пожилую актрису я так и не послушалась. Моя исповедь летела через миллионы километров и толщу неба к яркой звезде. Мириады звезд освещали путь исповеди, помогая долететь до заветной звезды. Мы разговаривали мысленно и понимали друг друга. Я жадно вдыхала запах прохлады, ветра, листвы и чувствовала себя бедуином в пустыне, утоляющим жажду. Никак не могла насытиться. Как будто скоро кислород закончится. Сколько еще мне придется подниматься на крышу и делиться со звездами? То есть я хотела сказать, когда появятся в моей жизни настоящие друзья и когда наша «семья» превратится в семью?
Показываются белые воздушные шарики, столько же сколько рыбок, сплетенных мною из капельницы. Беру в руки нитки, на которые они нанизаны и поднимаюсь вверх. Идет снег, такой густой, что невозможно разглядеть город. Мои рыбки тоже тут, плавают в небе. Они ожили. Несмотря на то, что одета легко – на мне шляпа и туфельки – абсолютно не холодно. Так хорошо. Мое молчаливое бегство. А может, я не чувствую холод, потому что?..
В шестом классе скончалась от рака наша классная руководительница. Ее звали Петимат Ибрагимовна. «Началось в колхозе утро!» – причитала она, когда не могла угомонить класс. Она так истерично смеялась, что рядом стоящие пытались немного от нее отойти, иначе Петимат Ибрагимовна начинала с силой похлопывать их по плечу как-то по-панибратски. Нелепая рыжая челка наискосок, которая торчала из-под косынки. Чрезмерная поспешность в лихорадочных движениях, постоянно падали то сумка, то книжки. Длинные пальцы рук, как у пианистки. Но она и была самой настоящей пианисткой, то есть учительницей музыки. Во дворе росла калина. Наверное, ни одного одноклассника не осталось, кто не попробовал этих ягод. Когда кто-то из нас простуживался, она поспешно срывала ветки сочной калины. Мы часто собирались в ее доме. В доме стоял настоящий рояль. А летом усаживались вокруг большого деревянного стола. Петимат Ибрагимовна ставила перед нами чашку с черешнями, и мы до позднего вечера пели песни, а она аккомпанировала.
Болезнь настигла ее после того, как убили мужа на войне. Потом ее единственный сын ушел воевать и не вернулся. Никто не знает, где он. Ее улыбка куда-то исчезла, и вместо нее на лице поселилась тревога. Мне казалось, что калина кажется не такой ярко-алой, как раньше. Петимат Ибрагимовна уволилась с работы. Только я навещала ее в тусклой и сырой комнате, где за ней присматривали соседки. Никто из одноклассников так и не пришел ее навестить до самой смерти. Раньше все пылко и восхищенно выражали любовь. Дарили конфеты, вазы и цветы. Но это было раньше.
Второй день поминок. Все с нашего класса решили собраться, как раньше, в саду Петимат Ибрагимовны и вспомнить ее. Я стояла в стороне от их круга, начался обычный разговор.
– А помните, когда я прогулял урок, Петимат Ибрагимовна сказала директору, что сама отправляла меня домой за нотами. Как она выручила, – вспоминал Аслан. Все дружно закивали.
– Хорошая была учительница. Все время собирала нас у себя дома, ничего ей для нас не было жалко. То калину даст, то черешню. Переживала за наши оценки.
– Да, хорошая была. А помнишь песню, которую мы разучивали в первом классе, вот здесь это было: «Буквы разные писать, тонким перышком в тетрадь…»
– «Учат в школе, учат в…» – подхватили все остальные.
– Замолчите все! – не выдержала я. – Кто из вас хоть раз навестил ее, когда она болела, а? Хоть раз кто-нибудь из вас проведал ее? Не нужно петь фальшивыми нотами!
Прошло пятнадцать лет после того, как мне исполнилось пять. И в каждый обед за круглым столиком кафе собираются Я, Я и Я. Мы ведем витиеватые беседы друг с другом… про себя. Иногда спорим, иногда соглашаемся, а иногда просто молчим, улыбаясь друг другу. Вернее, их нет. Я не о беседах, а о придуманных людях. Но на самом деле они есть. Я прихожу с работы пообедать в это хрустальное кафе с понедельника по пятницу. Иду на второй этаж, так как редко кто поднимается сюда. А по субботам и воскресеньям Я, Я и Я прогуливаемся по парку. Где находится все остальное население? Просто … они… они не могут тратить свое драгоценное время на такое ничтожество, как я. О Боже, неужели я произнесла это вслух?..
Не помню, как попала в этот незнакомый мне город. Но мне пришлось пересекать границу с пустым чемоданом. Пограничники допрашивали меня целый час и главный вопрос, который их волновал: «Почему ты едешь в нашу страну с пустым чемоданом?» С каким-то необъяснимым рвением и пылкими речами пытаюсь объяснить, что у меня остались вещи в их стране и надо бы их перевезти и чем быстрее я это сделаю, тем лучше.
– Но почему именно в нашу страну и с пустым чемоданом? – не унимался пограничник. Такое ощущение, что он обнаружил врага, который представлял реальную угрозу целостности страны. Подходят разные люди в форме, водят по кабинетам и везде задают одинаковые вопросы. Я даже пошутила, сказав:
– Я въезжаю в вашу страну со Свободой. Она находится в чемодане.
Но мой юмор не оценили. Не понимаю, что происходит. Тут я сама начинаю сомневаться: может, я, действительно, в чем-то виновата? И правда, зачем я приехала сюда? Оставила бы эти вещи и приобрела бы новые. Дурацкая идея приехать с пустым чемоданом! После нескольких часов допроса меня отпустили.
Детство – это больницы. После рождения я месяц пролежала в специальном кислородном контейнере. В год по несколько раз меня приводили в больницу, где осматривали врачи и лечили. До семи лет я часто болела, часто лежала в больницах. Именно поэтому я не выношу запах больницы. Каждое утро, обед и ужин я подходила к ледяному медицинскому подносу, где меня дожидалась порция таблеток. Рядом в кресле постоянно спал больной, укрытый клетчатым пледом. Я его сильно боялась. Он смотрел в окно и разговаривал с воображаемым собеседником, поправляя в отражении седые волосы. Иногда угрожающе махал указательным пальцем. Я брала полагающиеся пилюли и поспешно запивала водой. Как взрослый человек. Сама ходила на уколы. Сама на процедуры. Сама в парк. Сама в парикмахерскую и за продуктами. Появилось очень рано много САМА.
Страшно. Для чего я все это вообще рассказываю? В жизни наставляю знакомых цитатами известных людей о том, что нельзя унывать, о том, как можно стать счастливыми и преуспеть в жизни. Перед тем, как пойти навстречу с кем-то, заучиваю несколько новых фраз известных людей, к примеру философов, чтобы блеснуть перед знакомыми своей эрудицией. Хотя знаю, что им гораздо интереснее обсудить новую юбку Миланы, увольнение Элиты с турагентства, татуаж бровей и губ Асмы, силиконовые губы и грудь Миланы, калым за Раису, а также недавний развод Медины. Но, если быть откровенной, то ничего из заученного я сама не применяю в жизни. Просто это все, с чем я сейчас живу. Это все без спросу и приглашения вселилось, срослось и не хочет покидать. И вообще, мама просила не рассказывать никому, что я родилась слабой и лежала в кислородном контейнере для новорожденных. И что это за привычка постоянно делиться и откровенничать со всеми!
Разные периоды наступали в моей жизни. Кроме осени, лета, зимы и весны, пришло зарождение сезона памяти. Моя подруга утверждает, что все в жизни происходит не случайно, все взаимосвязано. И поэтому я пытаюсь понять, какая связь между тайником, велосипедом, Я и Я, тайной моего рождения, воздушными белыми шарами и многим другим? Не вижу никакой связующей нити. Кроме тяжелого копья, которое меня радостно встречает уже очень часто. Копье такое пунктуальное, как тот Бека в детстве, оно вонзается в меня периодически.
Беру заветный флакончик и сажусь на балкон, усыпанный цветочками. На мне все та же шляпа. Уютно устроившись на балконе, начинаю пускать мыльные пузыри. Где-то там, вдали, идут митинги, скандируют о свободе и требуют смены власти. Несколько женщин на балконах усердно стирают и развешивают белье на веревках. Они такие грустные. Видно, быт их съедает и выпивает жизненные соки. Я не знаю, пусть кто-то другой разбирается – съедает или испивает… мне все равно. Пускаю мыльные пузыри. Они такие красивые, так блестят на солнце, так переливаются, цвета радуги, так и играют. Неужели я умираю? Ведь только люди, которые начинают ценить пустяки, ведут себя так, как я сейчас.
Кто-то из знакомых посоветовал вести дневник на страничке Живого Журнала в интернете. Я так и поступила, стала публиковать впечатления после просмотра фильмов. Из последнего, что довелось увидеть в кинотеатре «Черная жемчужина», это фильм «Кориолан», снятый по пьесе Шекспира, основанный на реальных событиях в Италии. Только в современной интерпретации. Кроме меня в зале сидела одна влюбленная парочка. Наверное, как и я, взяли первый попавшийся билет в кассе. А на экране разворачивалась нешуточная война. Кровь, насилие, стрельба, взрывы… Недолго думая, парочка вышла. Зашли двое с автоматами, в форме цвета хаки. Через пять минут они тоже покинули зал:
– Что за ерунда! Пошли отсюда.
Только я продолжала сидеть. Запивала страх кока-колой. Чтобы поднять себе настроение и досмотреть фильм до конца, стала фотографировать себя мобильным телефоном. Строила разные смешные гримасы и рожицы. Еще один взрыв на экране, и я невольно опрокинула попкорн и кока-колу на себя. Лакированная сумочка от Диор, приобретенная за копейки на китайском рынке, упала на пол, и я на коленях искала салфетку. Тем временем на экране кульминационный момент: Кориолана удалось убедить не воевать с Италией. Но Авфидия, который принял Кориолана в свою команду, это совсем не порадовало. Как и то, что все его воины стали слушаться только его, подражать ему, и молва о нем как о храбром воине пошла по всему миру. Слава Кориолана затмила Авфидия. Цель была почти рядом, Италия почти завоевана, оставалось совсем немного. Кориолана растрогали слезы матери, они пришли к миру и отдали Италию. Очень жаль главного героя, ведь он перешел на сторону врага не по своей воле: Италия не признала его как воина и его изгнали из страны. Я отгрызла ногти. И хочу выяснить еще до окончания фильма финал. Во мне еще тлеет надежда, что герой останется жив. Дрожащими руками свечу тусклым светом экрана мобильника на бумажку с описанием фильма. Пять букв спускают вниз на землю с наивных облачков. Словно бы подстрелили мои воздушные белые шары, за которые я так преданно держалась. ДРАМА! И мне ничего не остается, как дожидаться смерти героя. В неравной борьбе Авфидий жестоко убивает Кориолана.
Вести блог в Живом Журнале для меня словно общаться с Я и Я в жизни. Как будто общаешься сама с собой. Нет, там у меня много друзей. Но никто никогда не оставит комментарий. Хотя в Фэйсбуке часто ставят лайки (like – с английского языка «нравится»). Лайки для того и созданы, чтобы, когда человеку нечего сказать или лень что-то написать, он мог поставить его под фотографией, статусом или текстом. Для этого не надо много ума и сообразительности. Моя подруга, у которой на лбу таймер светится: «С кем выгодно общаться, а с кем нет? Кто круче, а кто нет?», объясняет, что я из себя ничего не представляю и поэтому людям не выгодно оставлять комментарии или лайки на моей страничке.
– Вон посмотри страничку в Интернете Джастина Бибера или Мадонны. Ты видела хотя бы один пост, где их никто не прокомментировал? И не увидишь, потому что они звезды. А ты кто?
Зачем я все это рассказываю? Может, мне станет легче оттого, что я поделюсь с листком бумаги? Так кажется. И смогу ли я, наконец, заснуть сегодня? Отправляюсь к гамаку, чтобы прилечь с чашей с фисташками и насмотреться вдоволь на звездное небо. Пожалуйста, если вы найдете адреса «хороших человечков», не забудьте указать дорогу в мой дом. Я бы хотела взглянуть на них и сфотографироваться на память и, может, если очень повезет, они оставят автограф на моих свежих ранах, нанесенных острыми копьями.
Я лежу сейчас в палате №9 на больничной койке в городе Астрахани. Я нахожусь в 537 километрах от дома. Как уже говорила, прошло пятнадцать лет, как мне исполнилось пять. Мы с родителями в душном и отдающем копотью вагоне в поезде «Грозный-Астрахань». Я не знаю, что происходит. Даже анализ правильный поставить не смогли местные врачи. В результате три курса лечения не принесли улучшения. Я очень слабая. То и дело ко мне подходят пожилые женщины и просят освободить для них нижнее место, где я лежу. Родители отгоняют их, словно мух от арбуза. Объясняют, что, несмотря на молодость, я больна и меня везут в больницу. Побрызгав прохладной водой на полотенце, накрываю им лицо. Слышу разговоры соседей:
– Дочери сказали, что сердце увеличено. Осталось жить только месяц. Хочу проверить в Астрахани, может, ошиблись местные врачи.
– Ноги часто опухают, не могут определить почему. Хотелось бы выяснить.
– У мальчика сильные головные боли. К кому только ни обращалась дома. Да тут весь поезд едет в больницу…
Я достаю из сумки наушники, включаю на всю мощность звук плеера. Тынц-тынц-тынц… Музыка уносит куда-то далеко. Значит, весь поезд? В больницу? Хотя не совсем далеко унесла музыка. Такие боли в спине. Странно, раньше я постоянно чувствовала боль, но это была не физическая боль. А сейчас все наоборот. Стоило мне убрать полотенце с лица, как тут же подбежала женщина с просьбой поменяться местом, потому что ей трудно забраться на «второй этаж». Я встала и подошла к ней близко. Ответила так, как научили родители. Вернее, они так отвечают всегда – спокойно и хладнокровно:
– Знаете, мы с родителями должны были выехать в больницу намного раньше. Но так как не было мест, которые нам подходили, мы подождали, чтобы не мучить людей так, как это делаете сейчас вы… Полагаю, что вы должны были поступить так же.
Я направилась в тамбур. Хлоп! Дверь закрылась. Как хорошо, что здесь никого нет. Я пришла сюда, чтобы успокоиться. Постоять у окна. И снова воспоминания уносят в лодке по речке с чудным алым закатом. Прошло десять лет, как мне исполнилось пять. Я тогда мечтала стать режиссером. Уговаривала директора школы утвердить мою постановку «Пеппи Длинный чулок». Как я собирала актеров, переделывала и сокращала сценарий, как мы искали одежду и репетировали допоздна в школе! Луиза и Иса – мои родственники. У Луизы утонченная манера слушать и элегантные движения рук. Поэтому решено было отдать роль строгой и воспитанной Фру Сеттерген, матери Томми и Аники. А ее брат Иса был Томми. Мы надели на него детскую шапку с огромным бубенчиком. Белая рубашка была заправлена в черные штаны выше талии. Он вел себя, как запуганный мальчишка. Можно сказать, переигрывал роль. А Милана, одноклассница Луизы, сыграла подругу Фру Сеттерген, которая все время жаловалась на свою служанку Гульду. Я сыграла Пеппи. Мы заняли первое место. Но после того, как я поступила в университет, не сделала ни одной театральной постановки. Нет, у меня не появились другие интересы. Я как-то бездумно и безалаберно тратила время, отпущенное свыше.
В Астрахани на перроне к нам подбегали люди с предложениями арендовать у них комнаты. Остановились у Марьям. Среднего роста, с черными прямыми волосами и азиатским разрезом глаз. За одну ночь с одного человека она брала по пятьсот рублей. Рядом с нашей комнатой две чеченские семьи, которые уже пролечились и уезжали обратно домой. Через каждые полчаса они ругали чеченских врачей, которые поставили им неправильный диагноз. Мы настолько устали, что не было сил выслушивать их. Хотим поесть. Мама быстро нарезает колбасу. Папа раскладывает соленые огурцы, а я достаю все остальное из пакета.
– А вы знаете, что у меня даже останавливалась родная сестра Руслана Байсарова (бывший муж Орбакайте, бизнесмен)? – повторяла все время Марьям. Наверное, обычные чеченцы удивились бы этому. Но только не мои родители. Вот если бы Марьям рассказывала о ремонтах, то они бы сразу присоединились к беседе. Мне тоже абсолютно безразлична эта тема. Выпив чай, я выхожу на балкон, чтобы подышать свежим воздухом и мысленно поговорить со звездами.
Неужели мы живем для того, чтобы в конечном итоге оказаться в могиле? Я имею в виду тело, а не душу. Неожиданно вспоминаю Успу с нашего села. Он постоянно встревал в разговор старейшин, просил безотложно решить проблему с воронами.
– Житья от этих ворон нет. Всю черешню, кукурузу и ягоды с огорода выклевали.
– Ну, подожди, Успа… Тут такие проблемы решаются и серьезные темы по религии поднимаются. А ты со своими воронами лезешь.
– …
– Мешают? Поставь чучело в огороде. Если не помогает, тогда перестреляй их! Из-за какой-то ерунды целую лекцию развил.
Снится сон: я в белой одежде. Лежу на кладбище. Пытаюсь разглядеть самую яркую звезду в небе. Сильный туман и тучи мешают разглядеть звезду. Нервничаю. Пальцами глажу траву. Страх оттого, что скользкая змея или шерсть волка может дотронуться до моей кожи. Ищу карманы. Их нет. Прячу за спину руки. Слышатся отдаленные звуки зикра. Когда человек умирает, по чеченским обычаям, старейшины и мужчины делают зикр – исламский обряд поминания покойников. Существует свод правил его проведения. Они бегают по кругу, хлопают в ладоши и поют молитву. Именно тогда, когда усиливается скорость их бега, я жмурю глаза. Чувствую, что меня могут затоптать. Совсем рядом подошва обуви и невыносимая пыль. Открываю глаза. Меня окружают надгробные плиты с арабской вязью. Я проваливаюсь в бездонную пропасть. Лечу долго. Устаю от полета. Разглядываю облака и ветер. Очень длинный сон. А может, это уже другая жизнь? Или мне постараться проснуться? Как там было в произведении Карлоса Кастанеды «Искусство сновидения»? Нужно держать руки впереди и стараться увидеть пальцы рук. Тогда обязательно можно проснуться. Но пальцы противятся. Изгибаются в разные стороны. Они в морщинах, ногти, как будто год не отстригала и испачканы, в земле. Теперь я точно знаю, что во сне. Ведь не могла же я за короткое время так сильно постареть. Надо успокоиться и попробовать снова. Получилось! Я крепко стою на ногах. Но я очутилась в банке с плотно закрытой крышкой. Банка гигантских размеров. Несколько попыток подняться по стеклянной поверхности увенчались полным провалом. Вдруг крышка открывается и сверху опускается зонт. Пошел дождь. Я укрываюсь зонтом. Крутит вьюга и метель. Снег. Мне холодно. Ледяные морщинистые руки еле удерживают зонт. Ведь я стара! Внимательно пригляделась к зонту. Это же тот самый зонт, с которым я ходила поливать тюльпаны в тот дождливый день, в детстве. Мамин алого цвета зонт! Мамин… Мама?
– Мама, – еле слышно произношу я. Доносится эхом телефонный разговор мамы. Она договаривается по работе с начальницей, говорит об отчетах, что не успевает сдать их в срок. – Мама, ну услышь меня… Мама!
Снег сменяет дождь. Вода поднимается вверх. Она дошла до моего подбородка. И превращается в лед, и все вокруг затвердевает. Я не могу шевельнуть пальцами рук и вообще дышать. Это так невыносимо! Неужели все, что происходило в моей жизни, было настолько ужасно? Не слышно даже эха телефонного разговора мамы. Наверное, я настолько постарела, что уже ничего не слышу. Руки продолжают удерживать зонт. Я попыталась еще раз внимательно рассмотреть его. Шеей тяжело пошевелить, онемела из-за льда. Стебли тюльпанов, как в детстве, ветер кружит в банке. Я не могу даже дышать, легким сложно набирать воздух. Подняв голову в сторону зонта, вижу надписи арабской вязью. Я ходила во втором классе в мечеть, где изучали арабские буквы. Должна была запомнить хоть что-то из изученного! Перебираю память. Так, моя брошюрка точно была зеленого цвета… Я ходила в мечеть с одноклассницей… Она всегда опаздывала, и поэтому я назначала время на десять минут раньше. И была среди нас девочка, которая лучше всех знала арабский язык. Она была внучкой алима. Арабский алфавит: алиф, ба, та, са…
Просыпаюсь. А сейчас я лежу в больнице. Не на крыше, не на кладбище и не в банке, а в палате №9. Что происходит? Моя память ухудшается с каждым днем. Болезнь Альцгеймера прогрессирует. Врачи объясняют родителям, что мы очень поздно обратились. Но они пытаются помочь. В моей палате старушки преклонного возраста. Им не нравится, когда я переворачиваюсь в постели, печатаю на клавиатуре ноутбука, когда мне звонят по мобильному телефону, смотрю в зеркало или закручиваю, откручиваю банки для кремов, настоек, тоников. И вообще, они считают, что я от нечего делать легла в больницу, потому что я молода! Не все. Кроме одной бабушки Лизы. Как только я зашла в палату, она подошла и пожала руку:
– Меня зовут баба Лиза. Будем знакомы.
Бабушка Лиза – единственная в палате не чеченка. Она русская и коренная астраханка. После окончания училища стала работать в бригаде по ремонту кораблей. Ее фамилия никогда не сходила с Доски почета. Так она стала бригадиром рабочей группы. Баба Лиза делится, что не все так гладко было в жизни. Попадались рабочие, которые пили и не слушались. Она много плакала и нервничала, так как не успевала по графику. Несколько раз хотела уволиться с работы. Вышла замуж. Родила детей. Дочки вышли замуж и сыновья женились. Все разъехались. А муж ее умер давно. Она на пенсии. Живет одна. Иногда ее навещают дети и внуки. Она даже не сказала детям, что легла в больницу. Каждый раз баба Лиза, когда я отвожу ее в процедурные кабинеты, падает на холодный пол. Несмотря на то, что я держу ее руку, она умудряется поскользнуться. Ноги подкашиваются и не слушаются. Плачет, когда подбегают медсестры. Ей измеряют давление, слушают сердце и легкие, потом дают таблетки или делают укол. Продолжает оправдываться, так как чувствует неловкость. Укол действует, успокоительное достигает заветной точки, и она засыпает.
Я прогуливаюсь после дневных больничных процедур вдоль берега реки Волги. К вечеру загораются лампы в городе, и от этого отражение еще красивее. Иногда мимо проплывают корабли. И мне мерещится, что, может быть, это тот самый корабль, который чинила баба Лиза. Я сейчас все воспоминания записываю в блокнотике, чтобы запомнить. Буду перечитывать это и добавлять записи. Спрошу родителей, знакомых и родственников. Врачи говорят, что в следующем году я не буду практически ничего помнить из своей жизни. Это как если бы в карте памяти вашего мобильного телефона вдруг стерли все фотографии, любимые смски, видео и номера телефонов. Хотя… дурацкое сравнение.
Ничего в жизни я так и не довела до конца. Баба Лиза хотя бы всю свою жизнь занималась ремонтом кораблей, и мои родители сделали массу ремонтов. А что сделала я? В моей комнате много книг, и ни одну из них я так и не дочитала до конца. Я пыталась дочитать «Анну Каренину», «Сто лет одиночества», «Божественную комедию», «Мастер и Маргариту» не потому, что хочу их прочесть или заинтересовали своим содержанием. Просто грамотный человек должен их когда-нибудь прочесть. Пыталась дописать сценарии для будущих постановок, но никогда не доканчивала. Много начатых дизайнов платьев, но они так и лежат у швейной машинки. Даже еду я никогда не доедаю. Единственное из моей жизни законченное дело – это школа и театральная постановка «Пеппи Длинный чулок».
Как написал Маркес в романе «Сто лет одиночества»: «Время рассортировало воспоминания, испепелило непролазные груды ностальгического мусора, которые жизнь накопила в моем сердце…» Я не с первого раза поступила в университет. Провалила экзамен. Не хватило нескольких баллов. Не могу сказать, что родители расстроились или обрадовались.
– Это жизнь. Иногда ты побеждаешь, иногда удача поворачивается спиной, – сказал папа и откусил кусок от морковки. Он призадумался над самим же сказанными словами, наверное, хотел еще что-то добавить, но передумал. Или счел достаточным.
– По статистике, из всех желающих поступить в университет только половине удается нормально сдать экзамены. Так что ты не одна! – оптимистично подбодрила мама, расчерчивая линейкой очередные отчеты по работе.
Дядя Вася снова под навесом. Отрывает листок из старенькой книжки, осторожно насыпает табак, закручивает в трубочку и вот-вот собирается лизнуть край бумаги слюной.
– Дядя Вася, я провалила экзамен. А мама и папа не хотят поддержать. Мне сейчас очень тяжело… Поговорите со мной…
– Эх, Кисла Капуста… ну, Кисла Капуста, только повод дай… От меня на семьдесят метров!!!
А родители затеяли очередной ремонт в доме. Как всегда летом, когда во всех странах Мира родители пытаются провести время с детьми. И если на покупку моей одежды у них не было денег, то для ремонта они залезли в кредит.
– Нужно срочно поменять плитку под навесом! У Ибрагима видела намного красивее плитку. Богаче смотрится! Нужно убрать пенопласт и поставить декорированные доски. Сверху покрасить лаком. Накаты уже не в моде! Обои темных оттенков с блестками. Надо поменять газовые трубы. Снести виноградник и построить сверху крышу. Закупить шкаф-купе. Он сейчас популярнее! Надо переделать забор. Наш чересчур обычный.
За завтраком, обедом и ужином они обсуждают ремонт и работу. Поэтому я старалась задерживаться в школе. Записалась во всевозможные кружки. Только чтобы оттянуть время прихода домой. Кружок рисования, танцев, юннатов, шахматный, кройки и шитья. Так, по крайней мере, я попадала домой только на ужин. Во время завтрака я проглатывала яйцо и запивала чаем. По дороге в школу давилась хлебом, намазанным маслом.
– Я так рада за тебя! Скоро будешь дома, – говорит Баба Лиза, когда я собираю чемодан в палате №9.
Дома? Даже если мама и папа согласятся и устроят барбекю на природе, даже если они перестанут говорить о работе и ремонте, сидеть за калькулятором и считать долги, дом от всего этого домом не станет!
Даже если они начнут интересоваться моей учебой, относиться с уважением к моему выбору и вкусу и даже если мы начнем фотографироваться и каждый месяц будем заводить новые альбомы, дом от всего этого домом не станет!
Вся надежда на врачей, которые утверждают, что через год я не буду помнить ничего из своей жизни. Надо уговорить родителей, чтобы они стали хотя бы через год РОДИТЕЛЯМИ. Я смотрю на них. Мы сидим на вокзале и ждем поезда «Астрахань-Грозный». Мама жестикулирует, иногда всматриваясь в бриллиантовое кольцо, которое она якобы купила для меня. Если она покупала бриллиантовые сережки и кольцо для меня, так почему же не взяла с собой в день покупки? Почему не мой размер? Я лишь пластилин, из которого лепят что угодно посторонние. Мама договаривается об отчетах, которые она не успевает вовремя сдать из-за меня. Я чувствую себя безумно виноватой. Рядом папа отсылает смску начальнику. Ни на минуту они не расставались с мобильными телефонами. Лучше бы они не приезжали! Лучше бы мы вообще не приезжали сюда!
…Меня не стало через десять минут, как вышла тетя из моей комнаты с Эмином. Это был не сон. Как бы ни старалась увидеть пальцы рук по методу Кастанеды, как бы ни проговаривала священные молитвы на арабском языке. Не смогла больше проснуться, потому что наступил вечный сон! Против которого все бессильны! Даже через десять лет моя память не ухудшилась, оставалась такой же. Вечером я часто приходила в тот дом, который никогда не был моим домом. Но я жила там когда-то. Однажды родители нашли в тумбочке мои личные дневники. Я так была рада, что они нашли. И ожидала, что они прочтут и поймут меня, наконец. Поймут свои ошибки.
– Я думаю, что наша дочь бы была недовольна, если бы мы прочитали ее записи. Пусть они останутся с ней, в ее памяти, – неожиданно произнесла мама и сожгла дневник в огороде. В том самом огороде, где я мечтала о совместном барбекю.
Почему я перестала приходить к ним в дом и навещать в снах? Не думаю, что они нуждались в этом. Они ни разу не пришли проведать мою могилу на кладбище. Освещенная кухня всегда горела допоздна, где родители сидели возле калькулятора и подсчитывали расходы и доходы. В огороде тлели мои дневники. На улице была зима. Дядя Вася листал старый фотоальбом. Как-то он показал свадебные фотографии. Я так восхищенно с предвкушением романтичных моментов из жизни слушала его, раскрыв рот, пока он не сказал, что обручальные кольца их были сделаны из расплавленных золотых зубов одной знакомой бабушки. Не знаю, о чем думал дядя Вася, рассматривая пыльный фотоальбом. А пепел все путешествовал в воздухе. Никак не могу привыкнуть, что уже не чувствую жару или холод, как раньше. Около старой акации ждал незнакомый человек в шляпе.
– Ну, сколько можно. Пошли отсюда, – сказал он. Странно, но следов на снегу после нас не оставалось.
– Как ты думаешь, они изменятся?
– Для нас это не играет никакой роли. Не забывай, мы теперь не живем на этой земле. И они нас не видят, не слышат и даже не чувствуют.
– Как ты думаешь, а я могла бы стать режиссером?
– О своем конце ты прекрасно знаешь. Не вороши прошлое, живи настоящим.
– А какое настоящее у меня?
– …
Мы шли по аллее из переплетенных акаций. Сказочная зима. Луна освещала путь. Я держала за руку этого незнакомого человека. Я всю жизнь мечтала просто так пройтись с родными или близкими и поговорить о том, что меня волновало. Наверное, это на самом деле бред. А может, этот незнакомец – та самая яркая звезда, которая при жизни внимательно слушала меня? Да… Я хотела что-то сказать об игре, вернее об английском слове – гейм (game). Вспомнила, что в детстве, после каждой проигранной мною игры, на джойстиках Денди в конце всегда крупными буквами высвечивалось на экране «GAME OVER». Игра окончена.