Михаил Пришвин. Фотограф и писатель
Михаил Михайлович Пришвин - это один из великих русских писателей, которого на его литературные труды вдохновляла сама матушка-природа. Самое интересное заключалось в том, что всю информацию для повестей и рассказов он черпал из своих дневников, в которых описывал свои впечатления и наблюдения за природой и за жизнью в целом. Это он делал очень подробно и натуралистично. Причем дневники эти он привык вести с самого детства, к этому его приучил отец. Вот таким немного необычным способом развивался талант Пришвина к художественной литературе.
Сначала он разделял идею революции и воспринимал ее как духовно-нравственное очищение. Но со временем он осознает всю гибельность этого пути, поскольку Михаил Михайлович видел, как большевизм был недалек от фашизма, что над каждым человеком новообразованного тоталитарного государства нависла угроза произвола и насилия. Пришвину, как и многим другим советским писателям, приходилось идти на компромиссы, унижавшие и угнетавшие его моральный дух. Есть даже интересная запись в его дневнике, где он признается: «Я похоронил своего личного интеллигента и сделался тем, кто я теперь есть».
Он рассуждал в своем дневнике о том, что достойную жизнь можно поддерживать лишь тогда, когда она обеспечена культурой, что означало доверие к другому человеку. По его мнению, среди культурного общества можно жить и взрослому человеку как ребенку. Он также утверждает, что родственное сочувствие и понимание - это не просто этнические основы, а великие блага, которые дарованы человеку. 3 января 1920 года писатель Пришвин описывает свои ощущения голода и нищеты, до которых его довела власть Советов. Конечно, можно жить и духом, если самому быть добровольным инициатором этого, но другое дело, когда тебя делают несчастным вопреки твоей воле.
Интерес к творчеству Михаила Пришвина (1873–1954) сегодня растёт по мере публикации тайного дневника, который писатель вёл с 1905 по 1954 год. Однако мало кто знает, что начиная с 1928 года, когда он приобрёл фотоаппарат, и до конца жизни Пришвин страстно увлекался фотографией. Свои первые снимки он сделал еще во время путешествия на Север в 1905 году (камеру одолжил попутчик) и проиллюстрировал ими свою первую книгу «В краю непуганых птиц» (1905 -1907), изданную после поездки. А немецкая «Лейка», большая редкость по тем временам, появилась у писателя лишь 20 лет спустя. Вскоре после покупки фотоаппарата Пришвин записывает в дневнике: «До того я увлёкся охотой с камерой, что сплю и все жду, поскорей бы опять светозарное утро». С тех пор из каждой поездки (а он много ездил по стране) Пришвин привозит десятки снимков. Причём в объектив фотокамеры попадает отнюдь не только природа России. В дневниках писатель называет себя «свидетелем эпохи» и подчёркивает, что просто не может не снимать.
Снимки Пришвина разнообразны: репортажная съёмка, индустриальный пейзаж, галерея портретов известных, неизвестных и даже маргинальных личностей. Он экспериментирует со светом, ракурсами, крупными планами. Писателю уже недостаточно словесного образа — он хочет «ввести фотографии в свои рассказы и очерки как изобразительный приём… для создания более гибкой художественной формы». И в дневнике одна за другой появляются записи: «К моему несовершенному словесному искусству я прибавлю фотографическое изобретательство… Конечно, настоящий фотограф снял бы лучше меня, но настоящему специалисту в голову никогда не придёт смотреть на то, что я снимаю: он это не увидит… Я хочу доказывать светописью свои видения реального мира».
Мазай «Ружье у меня — тройник. С каким восхищением на это глядел Мазай… Выхватил его у меня и прицелился. Быстро я вынул “лейку”, чтобы сфотографировать Мазая, но он в то же мгновение, как заметил, возвратил мне ружье. — Почему же ты не хочешь сняться с моим ружьём? — спросил я. — Да какой же интерес мне сниматься с таким-то ружьём: все будут не на меня смотреть, а на ружье» Из дневника писателя.
Фото: Михаил Пришвин, из архива Л.А. Рязановой, наследницы М.М. Пришвина
Серия «Чекисты» Вольнонаёмные сотрудники на строительстве Беломорско-Балтийского канала. 1933 г. «Мы не столько строим канал, как человека собираем, всего человека ждём и куём» («Осударева дорога», 1948)
Фото: Михаил Пришвин, из архива Л.А. Рязановой, наследницы М.М. Пришвина
Пинега «Пришёл охотник, следопыт Осип Александрович Романов, который будет нашим проводником. Как и у многих здешних людей, у него тоже есть особенная интеллигентность, свидетельство внутреннего благородства, в речи его почти всегда есть скрытое значение, как у героев Ибсена» Из дневника писателя, 1935
Фото: Михаил Пришвин, из архива Л.А. Рязановой, наследницы М.М. Пришвина
Клюквенные бабы. Конец 20-х годов «Кто никогда не видел, как растёт клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идёт… Только уж когда очень много ее соберётся на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: “Вот кто-то клюкву рассыпал”. А то, бывает, женщина нападает на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто, — приляжет к земле на болото и ползёт…» («Кладовая солнца», 1945)
Фото: Михаил Пришвин, из архива Л.А. Рязановой, наследницы М.М. Пришвина
Серия «Уголовники» Заключённые. «Канал — это придумка, предлог, чтобы замучить и покончить с человеком свободным» («Осударева дорога», 1948)
Фото: Михаил Пришвин, из архива Л.А. Рязановой, наследницы М.М. Пришвина
Мальчик на шлюзе с удочкой «Нечто страшное постепенно доходит до нашего обывательского сознания, это — что зло может оставаться совсем безнаказанным и новая ликующая жизнь может вырастать на трупах замученных людей и созданной ими культуры без памяти о них». Из дневника писателя, 1930
9 апреля 1930
Князь сказал: Иногда мне бывает так жалко родину, что до физической боли доходит. Фотографировал весну: снег с летними облаками, снег на глазах рождает воду, и летние облака уже спешат отразиться в этой мутной воде. Летят журавли...
Мальчишка потребовал: Сними меня! Я промолчал. Он лезет. – Убирайся! – сказал я. Он отстал и камнем меня в затылок, меня, старика, собиравшего материалы для детских рассказов. Что было делать? Он пустился бежать во весь дух. Сверху видели два молодых человека. Я им пожаловался. Они не отозвались даже... Вот так и съел камень.
Конечно, такие мальчишки всегда были, но боли такой не было в душе, и потому камень нынешнего времени гораздо больнее ударил. Боль небывалая. И некуда с ней прислониться, как раньше бывало ("некому слезу утереть"). Бывало, все надеемся: вот переможём, нажмём и будет лучше. Главное тогда (хотя бы при Ленине) думалось, что можно смириться, по-человечески кому-то рассказать и поймут, и заступятся. Теперь некому заступиться. И вовсе пропади – совсем не отзовутся, потому что мало ли пропало всяких людей и пропадает каждый день.
Колокола «Колокола, все равно как и мощи, и все другие образы религиозной мысли, уничтожаются гневом обманутых детей. Такое великое недоразумение…» Из дневника писателя, январь 1930
Фото: Михаил Пришвин, из архива Л.А. Рязановой, наследницы М.М. Пришвина
Вот серия снимков «Когда били колокола». Она имеет двойной смысл: били — звенели и били — разбивали. Человек глубоко верующий, Пришвин никому их не показывал.
Сегодня на эти снимки, которые Михаил Михайлович сделал в 1930-м, нельзя смотреть без боли: «христолюбивые» мужички сбрасывают колокола с соборов Троице-Сергиевой лавры (Рудметаллторгу были сданы 19 колоколов общим весом 8165 пудов). В 1933-м на секретном заседании ВЦИК был даже установлен план по заготовке колокольной бронзы. И вскоре большинство колоколов в России было уничтожено. «Обыкновенные кадры» Пришвина символизируют разрушение личности, а не пафос созидания.
Писатель долго не мог опомниться после увиденной им в Сергиевом Посаде картины варварства. В своём дневнике он сделал такую запись: «...сбрасывались величественнейшие в мире колокола годуновской эпохи — это было похоже на зрелище публичной казни».
6 января 1930г.
Сочельник. Верующим к Рождеству вышел сюрприз. Созвали их. Набралось множество мальчишек. Вышел дефективный человек и сказал речь против Христа. Уличные мальчишки радовались, смеялись, верующие молчали: им было страшно сказать за Христа, потому что вся жизнь их зависит от кооператива, перестанут хлеб выдавать и крышка! После речи своей дефективное лицо предложило закрыть церковь. Верующие и (кое)-какие старинные: Тарасиха и другие молчали. И так вышло, что верующие люди оставили себя сами без Рождества и церковь закрыли. Сердца больные, животы голодные и постоянная мысль в голове: рано или поздно погонят в коллектив.
15 января 1930 г
11-го сбросили Карнаухого. Как по-разному умирали колокола. Большой, Царь, как большой доверился людям в том, что они ему ничего худого не сделают, дался опуститься на рельсы и с огромной скоростью покатился. Потом он зарылся головой глубоко в землю. Толпы детей приходили к нему, и все эти дни звонили в края его, а внутри устроили себе настоящую детскую комнату.
Карнаухий как будто чувствовал недоброе и с самого начала не давался, то качнётся, то разломает домкрат, то дерево под ним трескается, то канат оборвётся. И на рельсы шёл неохотно, его потащили тросами...
При своей громадной форме, подходящей большому Царю, он был очень тонкий: его 1200 пудов были отлиты почти по форме Царя в 4000. Зато вот когда он упал, то разбился вдребезги. Ужасно лязгнуло и вдруг все исчезло: по-прежнему лежал на своём месте Царь-колокол, и в разные стороны от него по белому снегу бежали быстро осколки Карнаухого. Мне, бывшему сзади Царя, не было видно, что спереди и от него отлетел огромный кусок.
Сторож подошёл ко мне и спросил, почему я в окне, а не с молодёжью на дворе. – Потому, ответил я, что там опасно: они молодые, им не страшно и не жалко своей жизни. – Верно, ответил сторож, молодёжи много, а нам, старикам, жизнь свою надо продлить...- Зачем, удивился я нелепому обороту мысли.- Посмотреть, сказал он, чем у них все кончится, они ведь не знали, что было, им и неинтересно, а нам сравнить хочется, нам надо продлить. Вдруг совершенно стихли дурацкие крики операторов, и слышалось только визжание лебёдок при потягивании тросов. Потом глубина пролёта вся заполнилась и от неба на той стороне осталось только, чтобы дать очертание форм огромного колокола. Пошёл, пошёл! И он медленно двинулся по рельсам.
24 января 1930
Иной человек по делам своим, по образу жизни подвижник и настоящий герой, но если коснуться его сознания, то оно чисто мышиное: внутри его самая подлая нынешняя тревога и готовность уступить даже Бога, лишь бы сохранить бытие на этом пути, который извне представляется нам героическим.
Мы ездили вечером на извозчике к Кожевникову. – Плохо живётся? – спросил я извозчика. – Очень плохо, ответил он, перегоняют в коллектив. – Не всем плохо от этого,- сказал я. – Да, не всем, только лучше немногим.
Через некоторое время он сказал: – Ждать хорошего можно для наших внуков, они помнить ничего нашего, как мы страдали, не будут. – Будут счастливы, сказал я, – и не будут помнить о нашем мучении, какие счастливые свиньи! Извозчик очень понял меня и со смехом сказал: – Выходит, мы мучаемся для счастливых свиней. (Кстати,- вот зачем мощи и крест). Растёт некрещёная Русь.
Нечто страшное постепенно доходит до нашего обывательского сознания, это – что зло может оставаться совсем безнаказанным и новая ликующая жизнь может вырастать на трупах замученных людей и созданной ими культуры без памяти о них.
Колокола, все равно, как и мощи, и все другие образы религиозной мысли уничтожаются гневом обманутых детей. Такое великое надо разумение...
3 февраля
Трагедия с колоколом потому трагедия, что очень все близко к самому человеку: правда, колокол, хотя бы Годунов, был как бы личным явлением меди, то была просто медь, масса, а то вот эта масса представлена формой звучащей, скажем прямо, личностью, единственным в мире колоколом Годуновым, ныне обратно возвращённым в природный сплав. Но и то бы ничего, это есть в мире, бывает, даже цивилизованные народы сплавляются. Страшна в этом некая принципиальность – как равнодушие к форме личного бытия: служила медь колоколом, а теперь потребовалось, и будет подшипником. И самое страшное, когда переведёшь на себя: – Ты, скажут, писатель Пришвин, сказками занимаешься, приказываем тебе писать о колхозах.
1932 12 февраля.
Снова вернулось тепло, метелица, и в белом чернеют строения Лавры, знаменитая колокольня с разбитыми колоколами и все...
– Чего ты смотришь? – спросил меня маленький мальчик.
– А что это, – спросил я, указывая на здание Лавры, – ты знаешь?
– Знаю, – ответил он бойко, – это раньше тут Бог был.
На чистке. Как относитесь к религиозному культу? – Бога нет. Сильно сказано было, и чистке был бы конец, но какой-то ядовитый простой человек из тёмного угла попросил разрешения задать вопрос и так задал: – Вы сказали, что теперь Бога нет, а позвольте узнать, как вы думаете о прошлом, был ли раньше Бог. – Был! – ответил он.
Капица. «Мелькнуло в Капице близкое мне чувство гнева на подхалимскую бюрократическую среду, тайная вера в то, что своим талантом, своим удальством можно эту среду победить… Капица показал мне свои книги, полочки, ружья — и все у него в таком порядке разумном, ничего не имеющем общего с мещанским порядком безделья, что я подумал: откуда такой порядок, не от солнца ли?» Из дневника писателя
Пришвин отлично понимал, что обнародовать большинство из своих снимков — значило если не подписать себе смертный приговор, то лишить себя свободы на многие годы.
Практически все негативы он хранил отдельно, в конвертиках, склеенных собственноручно из папиросной бумаги, и в коробках из-под конфет и сигарет.
Научные сотрудники дома-музея Пришвина в подмосковном Дунино обнаружили негативы в чайной коробке, которую, как и дневники, тщательно прятала после смерти писателя его вдова Валерия Дмитриевна.
А последняя дневниковая запись писателя появилась 15 января 1954 года — за несколько часов до кончины Михаила Михайловича: «...мир существует таким, каким видели его детьми и влюбленными. Все остальное делают болезни и бедность». – После кончины мужа, – рассказывает научный сотрудник дома-музея Яна Гришина, – Валерия Дмитриевна занималась единственным делом: перепечатывала на машинке дневники Пришвина. Боясь обыска, она заказала 2 оцинкованных ящика, в которые и был запаян архив. Ящики она закопала.
