Игорь Померанцев. На майдане

На майдане

Игорь Померанцев

Обозреватель РС. На РС с 1987 года (корреспондент в Лондоне), с 1993 года - в Мюнхене, с 1995 г. – в Праге. Редактор и ведущий радиожурнала «Поверх барьеров».

В январе 1999 года я приехал в Стамбул и снял номер с видом на бухту Золотой Рог на четвёртом этаже гостиницы «Бююк Лондра отели». Номер мне сдали задешево. Туристов в городе почти не было. Печальный портье с головой карлика узнал меня, хотя последний раз я останавливался в «Лондре» лет шесть назад. В Стамбуле стоял не январь, а рамазан, девятый месяц лунного календаря. Мусульмане постились, и рестораны пустовали. За шесть лет гостиница не изменилась: та же густая пыль по углам, облезлый бархат, шаткие кресла на сплющенных лапах, грибок на стенах. В вестибюле перекаркивались долгожители-попугаи. Всё было на месте, кроме Джумхура. Много лет Джумхур, городской сумасшедший, на дороге возле «Лондры» работал с рассвета до заката самозванным регулировщиком. Он катался по мостовой, как колобок, свистел, раздувая щёки, размахивал руками. Его не обижали. Умер Джумхур не под колёсами, а в больнице, от рака. Я узнал об этом от печального портье.
В 1922 году «Бююк Лондра отели» назывался «Grand Hotel de Londres». Может быть, в том же 401 номере, где остановился в конце века я, жил двадцатитрехлетний репортёр «Toronto Star» Эрнест Хемингуэй. Отсюда он «рубил» репортажи о войне греков и турок и о хрупком мире в Стамбуле, оккупированном союзниками. Жаль, что Хемингуэй не совпал во времени с Джумхуром: американец любил колоритных персонажей.
В путешествии открываешь не чужие края, а себя. В Париж тянет любовь к красоте, в Рим – к вечности. В Стамбуле ловишь себя на тяге к мазохизму. Пусть баклажанному, арбузному, нежному, но всё же... Не приведи Господь отправиться сюда в поисках следов прабабушки или пратётушки: вдруг отыщешь. Британский жизнеписатель династий, монархов и дворов Филип Мансел в книге «Константинополь» коротко описывает жизнь европейского района Пера в начале двадцатых. Есть у него и несколько абзацев о русских эмигрантах. Измождённые белогвардейцы крутят баранки такси, торгуют газетами, шнурками, матрёшками. Барышни продают цветы. Жена последнего российского посла даёт частные уроки французского и английского. Философ Гурджиев сбывает икру. Профессор математики служит кассиром в русском ресторане. Имени профессора британец не называет, но мы-то знаем из первоисточников, кем был этот университетский светило: дед нынешнего редактора «Русской мысли» Ирины Иловайской-Альберти. Может быть, он служил в ресторане «Dore»? Или «Уголке»? Профессор в нарукавниках сидел на высоком табурете за конторкой и щёлкал счётами. Косточки, прутки. Снова косточки. Сто двадцать шесть судов под андреевским флагом, прибывшие из Севастополя в Константинополь. Около ста пятидесяти тысяч беженцев, от Петра Николаевича Врангеля до публичного дома в полном составе. Оккупанты: десять тысяч британских солдат, восемь тысяч индийских, восемь тысяч французских, две тысячи итальянских, горстка японцев, двести тысяч греков, высланных турками на судах из Измира (Смирны) в Грецию, четыре года и одиннадцать месяцев оккупации Константинополя.
Ко времени наплыва русских в ноябре 1920 года оккупанты вполне прижились в Константинополе. Их образ жизни я бы назвал «костюмированным загулом». К стандартным мундирам добавьте юбки шотландских гвардейцев, итальянские шляпы с петушиными перьями, шаровары французских сенегальцев, турецкие красные фески и белые тюрбаны, длинные облачения дервишей, доводивших себя верчением до корчей, бело-голубые флаги греков, чёрный от крейсеров Босфор, синий горизонт, будущее в дымке. Британцы умудрялись ежедневно играть в регби и крикет, но преимущественно пили. Офицеры квартировали в «Pera Palace Hotel» или в «Grand Hotel de Londres». Первый не утратил блеска и поныне. Правда, среди почётных постояльцев предпочитает называть Агату Кристи и Грэма Грина. Не только виски, но и деньги лились рекой. Оккупанты не грабили, а наоборот – набивали карманы туземцев. Смекалистые константинопольские девчонки и мальчишки, промышлявшие проституцией, впоследствии долгие годы жили на заработанные в оккупацию фунты и франки.
Русские прибавили оборотов этому костюмированному загулу, хотя привыкали к новому быту туго. Беженцы побогаче вроде Александра Вертинского снимали номера в «Pera Palace Hotel», но прочие селились в хлипкие пансионы, откуда хозяева спешно вышвыривали хлопотных проституток. По ночам бывшие клиенты ломились в пансионы, но обескураженно ретировались при виде лысых фрейлин и институток. Стричься наголо приходилось из-за гнид и вшей. Тех, кто болел, прятали подальше и поглубже: подозреваемых в сыпном тифе силой отправляли в карантин, где от заразы не было никакого спасу. Огромное стопятидесятитысячное тело белой эмиграции трясла транзитная лихорадка. Разговоры начинались и кончались словом «виза». С ней можно было отправиться на Мальту, в Венецию, в Париж, доплыть до румынской Констанцы, там пересесть на поезд, идущий в Черновцы, и уже оттуда через пограничный Снятын добираться до варшавских родичей. Но пока надо было жить. Русские плясали в кабаре, пели оптом и в розницу. Знаменитый московский негр-джазист Фёдор Фёдорович Томас завёз в Константинополь чарльстон и фокстрот. Балетмейстер Виктор Зимин ставил «Шехерезаду». С ним соперничал другой балетмейстер, Борис Князев. Их спектакли оформлял Павел Челищев. На Рю-де-Пера открывались русские магазины, конторы, практики врачей и адвокатов. В игорном доме жарил на скрипке петербургский румын Жан Гулеско. Русские рестораны «Le Grand Cercle Moscovite», «Petrograd Patisserie», «Чёрная роза», где пел Вертинский, а на вешалке швейцаром стоял бывший сенатор, «Эрмитаж» с бывшим губернатором (если верить Вертинскому) на кухне – буквально ломились. Особым успехом пользовались элегантные официантки со светскими манерами. За ними волочились британцы, французы, итальянцы, а турки вовсе теряли голову. В 1923 году три с лишним десятка жён и вдов пашей и беев воззвали к коменданту Константинополя: «Эти силы (русские барышни – И.П.) порока и разврата опасней и разрушительней сифилиса и алкоголя». Но комендант был бессилен. Помогло время и строгости Ататюрка. К 1930 году в Стамбуле осталось лишь одна тысяча четыреста русских. Прощайте, врата Царьграда!

Yasha, yasha, bin yasha!
Mustafa Kemal pasha!

«Тысячи, тысячи жизней тебе, Мустафа Кемаль!» Хоть сто тысяч. Пусть мучится.
У нынешнего Стамбула, говоря языком психолога, комплекс бывшей столицы. Этим комплексом страдают Петербург, Краков. Но у европейских «бывших» страдание проявляет себя в культурной спеси, в интеллектуальной заносчивости. Со Стамбулом иначе. В отличие от студенческого Измира, когда-то слывшего «Парижем Леванта», и чиновничьей Анкары, избиратель здесь с бородой, с фундаментом. В пролежнях города преет обида. Город помнит, что ещё в нынешнем ХХ веке он был столицей Империи, столицей безграничного мусульманского космоса.
В Стамбуле я всякий раз захожу в русский ресторан «Rejans» на бывшей Grande Rue de Pera, ныне улице Независимости. Увы, барышень там нет. От русскости остались лишь пирожки, смахивающие на буреки, котлеты по-киевски, бефстроганов и водка на лимонной кожуре. Водку подают в бутылке – пей на здоровье. Выпив, можно погулять. Чуть отойдёшь в сторону от вылизанной улицы Независимости – и ты уже в другом календаре. От великолепных домов конца ХIХ – начала ХХ века остались ветхие силуэты. Содержание – чужой, пришлый люд – обезобразило форму. Содержание сокрушило её, разворотило, разъело. Но именно здесь, в кварталах, изъеденных жучком времени, среди отбросов и крыс, непросыхающего тряпья на верёвках, сопливых пацанов на майдане, безносых муэдзинов, во мне продирает глаза чувство родины. «Прошлое – другая страна: там всё иначе». Эта метафора романиста Л.П. Хартли настолько в Англии заезжена, что и цитировать её неловко. Но в моём Стамбуле слова Хартли лишаются метафорической глубины. Родина – это прошлое. Только прошлое. Всегда прошлое. Её не вернёшь.