Аваддон

Он лежал среди крови и копоти на черном снегу. Рядом валялся сапог с остатками ноги. Но это была не его нога, судя по сапогу. Впрочем, ему было безразлично: он не чувствовал боли.
Облака, такие же грязные, как снег, проносились над ним на бреющем полете…
И вдруг к нему слетел гриф-стервятник. Громадный, горбатый. Обошёл по кругу, крылья за спину, и, склонив набок головку на красной мозолистой шее, уставился не него, как бы примеряясь, куда обрушить клюв.
В глазах этой пернатой сволочи сквозила мутная глубина безразличия, подобная полёту облаков.
Откуда здесь гриф? Он видел этих нелепых птиц в предгорьях Памира, когда из него делали лейтенанта – «Ваньку взводного» в училище. А здесь даже ворон, ко всему привычных, и тех распугали артиллерией…
– С чего ты взял, что я птица?
И, правда, с чего я взял? Он только показался грифом. На самом деле, этот, с безразличными глазами, либо санитар, либо из похоронной команды: человек, как человек, в армейской телогрейке без погон. Нестроевой дядя.
– Са-а-ни-и-тар.
– Бери выше.
– Фельдшер.
– Выше!
– Врачи здесь не ходят.
– Еще выше.
– Но уж не господь бог?
– Нет, не Бог. Всего-навсего, ангел смерти. Аваддон. Может, слышал? Хотя откуда вам знать?.. Я за тобой пришёл, «елед».
– Я Саша.
– Для меня ты «елед».
– Это на каком таком языке?
– На твоём, которого ты не знаешь. У нас там только на нем и говорят, – он закатил к небесам, которые летели, свои безразличные глаза. Вставай, мальчик. Здесь тебе больше делать нечего.
– Я не мальчик, мне девятнадцать лет будет в июле…
– Уже не будет.
– Я лейтенант, я командир взвода.
– Где он, твой взвод?.. Только одна нога и осталась от взвода.
Он вспомнил, чей это был сапог с ногой. Боец Сорокин рук не мыл, лица не ополаскивал, а за сапогами ухаживал, как за родными. У себя в колхозе он в калошах ходил, вырезанных из камеры от грузовика, а тут ему достались яловые сапоги. Так он ночью просыпался и драил их бархоткой. Бархотка торчала из сапога вместе с тем, что осталось от Сорокина.
– Неужели никто не уцелел?
– Меня это не интересует. За ними скелеты ходят с косами, или еще, кого там они себе напридумывали при жизни. А ты наш «елед», тебе, как солдату убитому, положена доля в вечности. Вот уже небо опустилось, давай поднимайся. Ну, чего разлёгся?
– Подожди. Может, я не совсем убит? Может, это ошибка?
– Думаешь, ты у меня один?
– Товарищ, как вас?
– Аваддон.
– Дяденька. Я понимаю, вы ангел смерти, у вас должность такая. И ничего вы плохого не делаете, даже наоборот… Вот мне по марксизму-ленинизму говорили, что ни бога, ни того света нет, а вы предлагаете даже долю в вечности… Это сколько?
– Вечность, как ты ее ни дели, остаётся вечностью.
– Вот я и говорю, вы добрый человек.
– Я не человек.
– Ну, добрый ангел.
– Я ангел смерти!
– Добрый ангел смерти, почему бы нет?
– Не крути! Чего ты хочешь?
– К маме.
– Что?!
– Хоть на один день! Час! Минуту!.. Чтобы она увидела, будто я еще живой. Не надо мне вашей доли в вечности, возьмите ее всю себе за эту одну минутку.
– А мне зачем?
– Ну не знаю… Она очень больная, я у неё один… И, вообще, вы представить не можете, какой это удар для еврейской мамы.
– Маму вспомнил. А если бы пуля пролетела мимо?
– Ну, пожалуйста. Бог вас простит. Он добрый.
– Что ты вообще знаешь о Боге… Что Бога нет – вот и все, что вы знаете.
– Пожалуйста! Товарищ ангел! Ну, поставьте себя на ее место. Пусть она подумает, что я прибыл на побывку или проездом… промелькнул, и ей останется надежда…
– Отстань, надоел! В особый отдел обращайся с такими просьбами, в трибунал, в НКВД – там настоящие ангелы смерти. Я, по сравнению с ними, Санта Клаус с мешком подарков.
– Что вам стоит оставить моей маме надежду? Я же все равно умер.
– Черт с тобой! Но только проездом на тот свет.
– Спасибо.
Ангел зашагал не оглядываясь. Убитый едва поспевал за его ватником… Небо над ними гудело – тяжёлая артиллерия пахала перепаханное поле мёртвых.
– Вы хотя бы пригнулись! – крикнул ангелу лейтенант.
– Зачем? – отвечал тот не оборачиваясь. – Ты мёртвый, я – бессмертный.
Навстречу из второй линии траншей выскочил синерожий генерал, с глазками испуганной мыши, и заиграл перед мальчиком пистолетиком.
– Где ваши бойцы, лейтенант?! Рррастррреляю, трус!
Пистолетик трясся в его руке, выхаркивая пулю за пулей…
– Ну, в кого ты стреляешь, дурак? – сказал ангел генералу. – Он мёртвый, я бессмертный.
Генерал так и остался в недоумении, как он мог в упор промахнуться?
А они уже вышли на дорогу в колдобинах, будто переболевшую черной оспой.
Ангел проголосовал шофёру полуторки – такому же с виду нестроевику, в таком же зелёном ватнике и ушанке.
Они быстро договорились, лейтенант полез в кузов… Там уже лежали четверо.
Машина пошла гарцевать по колдобинам, и мертвецы заплясали. Они становились почти вертикально и, раскрывая объятья, норовили навалиться на лейтенанта.
– Ничего они нам не сделают, – сказал ангел, – ты мёртвый, я бессмертный.
Небо летело над ними в одну сторону, война уходила в другую. Не стало слышно переднего края. Над горизонтом не дрожало зарево. Здесь уже курили, не пряча закруток в рукав шинели.
Они сменили множество попутных машин. И, наконец, увидели железную дорогу. Рельсы, даже не взорванные.
Через всю страну, голодную и разбитую, ехали долго и скучно. И никто не спрашивал, куда они едут, ни пассажиры, ни патруль, проверяющий документы.
– Кому мы нужны, – говорил ангел, – ты мёртвый, я бессмертный.
Саша ему рассказывал о маме. В его рассказах мама была только молодая и только красивая. Но очень одинокая, потому что сначала у неё был муж, потом муж и сын, а сейчас ни мужа, ни сына… Никого, кроме соседки, которая за ней ухаживает, потому что она не встаёт с постели.
– Давай скажем ей правду, – предложил Аваддон, – пусть знает, что тебе гарантирована вечность, ты с приходом Машиаха встанешь из могилы…
– Ну, зачем же так сразу и про могилу? Ты моей мамы не знаешь. У неё сердце. Лучше скажем ей, что ты в штабе служишь писарем и меня устроишь по блату, чтобы подальше от переднего края.
– Вообще-то, ангелам врать не положено. – Но ты же с благими намерениями.
…Они приехали в этот город ночью, транспорт ещё не работал, пришлось от вокзала идти пешком. Для живых людей это было бы, пожалуй, утомительно.
– Во всем есть своя положительная сторона, – сказал ангел смерти. – И не натрёшь ноги, и увидишь свою мамку, наконец. Но, учти, мы проездом по служебным делам. Только между поездами. Ты же не хочешь, чтоб меня из керувов, ну, серафимов… разжаловали в рядовые ангелы.
Было уже светло, когда они позвонили в двери с тремя звонками и тремя почтовыми ящиками.
Соседка спрашивала из-за двери «кто?», не верила ушам своим, сперва открыла на цепочку, потом все-таки пустила.
Мама сидела в постели, накрытая по пояс двумя пледами, белая, как рубаха на ней, и казалась мертвее сына.
Никогда у его красавицы-мамы не было таких синих губ.
Только пружинки волос ее на висках, да биение жилок на шее выдавали в ней женщину, а не камею.
– Мама! Я Саша. Проездом. У нас сорок минут.
– Ну да… Саша, – шевельнули синие губы… – А вы? – она обращалась к гостю, боясь взглянуть на сына: а вдруг этот сон исчезнет? – Вы Сашин друг? А я не одета.
С пледа, сполз на пол журнал «Врачебное дело».
– Вы доктор, – сказал ангел, – а я тоже… что-то в этом роде.
– Коллега.
– Можно и так сказать.
– Вы наверно устали? Садитесь. Я скажу, чтоб вам чаю принесли и что-нибудь поесть.
– Нам уже не надо… – чуть не сболтнул ангел, но Саша так глянул на него, что рот захлопнулся, как мышеловка.
– Сашенька, скажи Софье Соломоновне, чтобы взяла там на кухне. Она знает. А вас как зовут?
– Вообще-то я Аваддон, но можно просто Ави.
– Мой отец, Сашин дедушка, был меламедом в хедере, и я учила в своё время…
Ангелу только этого не хватало. Вот уж не думал, что его здесь могут разгадать.
Саша принёс чайник, соседка – картошку с селёдкой. Хотела что-то сказать. Но мама остановила.
– Сонечка, я прошу вас, пожалуйста.
Та проглотила заготовленную речь и затворила за собою двери.
– Мама, – встревожился Саша, – ты как будто не рада! Я еще приеду навсегда. Меня обещали перевести в штаб полка, писарем. Вот он обещал. Он очень влиятельный там.
Саша и сам уже верил в свою ложь, грязно-зелёный ватник ангела, представился ему каменной стеной.
Аваддон же ёрзал на стуле, и глазам не находил места. За свою бесконечную жизнь он привык иметь дело с мёртвыми, но никогда не наведывался к их матерям. Поднять мальчишку с поля боя – святое дело. А вырывать из материнских рук единственное дитя, выкормленное пустеющей грудью в голодные годы, спасённое от дифтерии… Саша рассказывал в поезде, как мама ослепла, когда он болел, месяц она видела мутное молоко, вместо света. Ни один ангел не в силах утешить эту женщину. Даже ангел смерти не может упокоить ее навек. Ее час не пробил, а он только исполнитель. Ей еще жить и жить без сына, а без сына для неё нет жизни. Проклятая профессия, я бы никому не посоветовал идти в ангелы смерти.
Саша держал мамину руку с голубыми жилками. Аваддон смотрел на картошку, остывающую на столе.
Стрелки напольных часов нетерпеливо прыгали. Только селёдке было все равно.
– Мама, ну мамочка, – спрашивал Саша, – почему ты не рада? Я же вот. Вот он я! Рядом.
Бездонные мамины глаза были переполнены горем, и время, отпущенное ангелом на свидание с сыном, тянулось невыносимо долго для всех троих.
– Мама, ну мамочка!
– Идите уже. Опоздаете. Вам попадёт.
Она осторожно вынула свою руку из ладоней сына, он склонился, она коснулась губами его лба и упала лицом в подушку.
Сын, не оглядываясь, шагнул за дверь. Ангел виновато нахлобучил свой треух, и вышел следом, шаркая по паркету, совсем как человек.
Но на свободе он вдруг превратился в грифа, железные когти его сгребли мальчика, и гриф вырос мгновенно так, что город под ним стал игрушечным. Четыре человеческих головы с женскими волосами были у ангела смерти, и тысяча крыльев его издавали шум, подобный стуку колесниц, когда тысячи коней несут их на войну. И не из перьев был этот ангел-гриф, заслонивший небо, а весь он соткан из глаз и ртов с языками. Рты вопящие, глаза отчаянные. Теперь к ним прибавилась пара глаз мальчика – воина из печального и больного божьего племени.

* * *
Только за ними закрылась дверь – вбежала соседка.
– Ну, что я говорила? Что я говорила?! Сядь! – Софья Соломоновна силой отрывала ее голову от подушки. – Они, конечно же, по ошибке прислали тебе эту похоронку!
– Оставь, Соня, оставь, дай мне умереть.
– Но он только что был здесь, я его видела, как тебя, своими глазами!
– Ты не врач, ты не знаешь, что такое фациес гиппократика.
– Зачем мне ваши фациусы-шмациусы? Это был Саша, его лицо, или я сумасшедшая!
– Маска Гиппократа – лицо смерти у моего бедного мальчика. Нос цвета стеариновой свечи, лоб ледяной, и глаза, запавшие в синие ямы. Не утешай меня. Это правда, Соня. Я не выдержу правды! Ничего на свете ужаснее правды люди не придумали.

Первая любовь

Она боялась его до полусмерти. Огромный, воняющий, как целое стадо бизонов, он ловил ее руками, достающими до земли, как ловил и других женщин, не глядя. Наваливался волосатой тушей, населённой привольно гуляющими паразитами, сопя вывернутыми ноздрями, и причинял ей боль, ничего кроме боли…
Только однажды он взглянул на неё из-под каменного лба, нависшего над лесом лица его, и звериную тоску прочитала она в заблудившихся глазках.
Чего-то ему не хватало в жизни, как и ей. Хотя ее еще можно было понять. Она слабее не только мужчин, но даже всех остальных женщин. У неё отнимали еду. Стоит найти – тот час же отнимали. Все друг у друга отнимали, но все, как найдут, сразу прятали… А она спрячет и стоит. Стоит над тем местом, куда спрятала. Сторожит, дура.
А ему чего не хватало? Мужчины боялись поднять на него глаза. Женщины иногда осмеливались ловить на нем насекомых. Когда всем племенем приходили с охоты, он ел один, другие молча ждали, пока он не начнёт отрыгивать и отвалится.
Но что-то она прочитала в его заблудившихся глазах, и он после этого все чаще выбирал ее, чтобы причинять боль. Ей это даже стало нравиться. Без этой боли жизнь теряла остатки привлекательности.
Но у племени было столько глаз! Ничто не могло проскользнуть мимо глаз племени. Его соперник, вторая гора узловатых жил, понял главное: достаточно отбить у него ее – и это будет знаком его поражения в глазах всего племени.
Но когда «вторая гора» стал наваливаться на неё – он испустил такой крик, что даже козлы на дальней вершине подпрыгнули разом, будто услышали тигра. А тигр в своей пещере проснулся и издал рык, похожий на зевок. повторенный горами.
Камень, оторванный от скалы, просвистел хором, словно туча камней, и расквасил голову соперника, как шляпку гриба…
И мигом погасли все глаза племени, будто и не было зрителей.
А она, стоящая на коленях, встретилась взглядом с тем, кто так быстро и жестоко утвердил своё право причинять ей боль, и увидела прежнее несмываемое выражение тоски в его глазах… вместо свирепого ликования.
Когда упала ночь, и только хранитель огня не спал у входа в пещеру, она струйкою дыма проскользнула мимо спящих и подползла к нему. Ее сердце билось как в предсмертный час. Ни одна женщина до сих пор не смела приблизиться к мужчине ночью. Да что ночью? И днём женщины ходили отдельной кучкой. Мужчина сам подходил и выбирал.
Она гладила шершавые волосы на его лице. И он взглянул на неё из глубины ночи. Отблеск пламени, которое задувало с порога в пещеру, упал на щеки его и рот. Губы выгнулись полумесяцем рожками вверх, как у смеющегося ребёнка. Никогда ни один мужчина так не улыбался.
Она легла на расстоянии вытянутой руки, а он придвинулся и уложил голову на эту вытянутую рука. И его голова покоилась на ее руке до рассвета.
И так стало повторяться из ночи в ночь. Он делал с ней, что хотел и даже, что она хотела, потом они оба засыпали, он на ее руке, она – у него под мышкой. Ночью, глядя в его обезумевшие глаза, она уже не улавливала в них прежней тоски по другому человеку. Их стало двое, у них была своя тайна. Впервые в жизни племени это слияние мужчины и женщины происходило без посторонних. Она так дорожила их тайной, что сплела из широких листьев два пояса, прикрывавших низ живота, и они не снимали днём этих поясов, чем отличались от всего голого племени. Теперь их видели только вдвоём. Она ходила за ним, как тень, как запах, как жар его тела.. И ходила неотлучно она за ним , не только потому, что она и была его тенью, запахом и жаром тела, а потому что без него не смогла бы жить в самом прямом смысле: все охотились на неё, все камни и топоры, и копья и стрелы были настроены на ее смерть. И только его пугающие плечи прикрывали ее хрупкую жизнь…
А он как будто не замечал кровавой зависти в их затаённых движениях.
Обычно, уходя на охоту, каждый рисовал на стене пещеры зверя, оберегающего его. У любого охотника был зверь, которому он поклонялся. У ее мужчины – таким покровителем был горбатый бизон. Он нёсся по стене пещеры, откинув хвост в одну сторону, а рогатую голову в другую, легко, играючи, сметая страх.
В это утро на спину своего бизона он посадил ее силуэт.
– Охота будет опасной, – сказал он.- Тебе лучше остаться.
– Но…
– Тебя никто не посмеет тронуть. Ты уже не просто женщина, Ты – мой Бог.
И правда. Ее никто не тронул. Но она не могла ждать, как все женщины, терпеливо и спокойно: вот, вернётся мужчина сам, или его принесут. Им что? Ни у кого из них нет своего мужчины, все женщины., мужчины дети – все принадлежат всем, как общая яма для ловли мамонта, как гора камней для метания…
А что будет с ребёнком., которого она ждала от него? Неужели он не станет отличать его от других детей. Странно, но почему-то обидно.
Ей захотелось немедленно спросить его об этом. Тем более, что его долго не было…Почему бы ей не выйти навстречу? Разве до этого она не кралась по кустам, когда он охотился?
Она пошла по его запаху и его следам. И не могла ошибиться. Только его нога так приминала травинку, сдвигала камешек только так, а не иначе. Тигр, который занимал пещеру по соседству с их стойбищем, пещерный тигр, тщательно ежедневно ведущий за ними наблюдение, и тот не мог запомнить его следа, потому что охотник никогда не забывал о тигре, и то шёл по воде, то заваливал чужим помётом свои следы.
Но сказать, что человек умнее тигра, не мог ни один человек . Против тигра не выроешь ямы, как против мамонта или носорога, не загонишь в ловушку, как бизонов. Тигр видит нас – а мы его не видим. И он ухмыляется в усы, когда мы прикрываем яму ветками землёй и травой. Тигр не слон и не бык, чтобы переть напролом.
И, как бы он не заметал след, тигр знал все его передвижения, потому что она не умела прятаться. Она ходила хвостиком за самым сильным и опасным человеком племени. Тигр мог, не раскрывая глаз своих, жёлтых и притворных, сквозь щели на полосатой морде видеть: где она, там и он. Поэтому охотник оставил ее в пещере. Но она не усидела. Пошла за ним, а тигр – за нею. Она забыла даже о том, что ветер от неё не должен дуть в сторону тигра. Ей не терпелось догнать своего мужчину. И, вот, она уже видела его спину, дубину на его плече… А следом, прогнувшись до земли, бесшумно скользил желтоглазый людоед, полосатый и неумолимый, как складки гор . И думал тигр… А кто бы думал иначе?- «Вот сильный вооружённый человек, а за ним слабое существо без оружия».. И зверь поступил по природе своей: решил удовольствоваться слабой.
Но то ли он не рассчитал прыжок, то ли она поскользнулась, но плечи ее защитника уже совершили круг и дубина в руках, достающих до земли. обрушилась на саблезубую морду, которая покрылась кровью, и рёв тигра поднял столб птиц. взвинтившихся в небо…Однако, это было всего лишь кровавым оскалом зверя. Племя в таком случае тоже поступало по природе своей: все бросались наутёк, оставляя слабого хищнику на съедение Дать по морде пещерному саблезубому тигру, мог только сумасшедший самоубийца.
– Защищая женщину?
– Вы, я вижу, не из наших.
– Но он это сделал.
Да. Но это сделал он! Единственны мужчина, способный обнять пещерного тигра и заглянуть в его пасть, в которой не помещались зубы.
Она не успела опомниться, как увидела клубок их тел, катящийся по склону, и боль следовала за ними…
– Беги , – успел прокричать он , – зови охотников…
Когда тигр увидел орду волосатых чудовищ с каменными глыбами над головами, он огрызнулся лениво, и стал отступать, волоча брюхо, и оглядываясь…
Но то, что лежало на склоне, когда он ушёл, уже ни чем не могло быть, кроме пищи.
Тигр рассчитывал вернуться и получить, наконец, то, к чему стремился всю жизнь..
Но коварные люди лишили его законного удовлетворения. Они похоронили охотника, задранного зверем, на вершине огромного дерева, где ветки еще выдерживали тяжесть человека, но уж никак не тигра.
Тигр пришёл, рассердился и не стал царапаться по стволу. Вместо него побежали цепочкой рыжие муравьи с черными головами.
А она?.. Она доползла до пещеры, оставляя за собой кровавый след – это плод из неё извергался… Мёртвое голое существо, которое могло бы стать его сыном…
А когда прошла боль и осталась одна лишь тоска, она стала приходить к этому дереву. Садилась и ждала… Сама не знала чего. Может, обветшают, ослабнут, рассыплются верёвки, которые держат его на ветках, и он спустится к ней… И дождалась : он начал падать. Скелет его вскоре стал кучкой костей у ее ног.
Звезды жили своей жизнью, люди и горы тоже. Тигр издох, но его молодой наследник продолжал наводить ужас. Хотя к чему только не привыкают люди!
Вот так и она примелькалась. Старуха лет тридцати, если не больше. Волосы голубого цвета плесени на полуголой голове. Она бродила среди людей и, глядя сквозь них, кого-то искала. Меж пустых ее грудей, свисавших чуть не до самых колен, болтался на грязной верёвке чей-то череп без нижней челюсти. Так что, казалось, у неё две головы: одна еще живая, другая – мёртвая…
Люди забыли, как ее звали раньше, и составили новое имя из звуков, которые она издавала скомканным горлом и беззубым ртом : «Ахава́». Любовь.