Андрей Полонский. "Мы уцелели. Мы живы. Мы факт".

Константин Львов Courtesy Photo

"Мы уцелели. Мы живы. Мы факт".

10 лет Колымы Елены Тагер

В 1922 году в Советской России ещё не было придумано понятие "иностранный агент", но за связь с американцами уже сажали. Поэта Елену Тагер отправили в архангельскую ссылку, обвинив в "экономическом шпионаже". Затем была Колыма, затем ещё один срок. В общей сложности – более десяти лет, вычеркнутых из жизни, но не из поэзии.
В 1959 году на одном из заседаний Ленинградской писательской организации Вера Панова, лауреат трех сталинских премий, заявила: "Хватит с нас возни с этими реабилитированными!". В ответ на эти слова Елена Тагер написала одно из самых известных своих стихотворений:

Ну, правильно! Хватит с вас этой возни,
Да хватит и с нас, терпеливых,
И ваших плакатов крикливой мазни,
И книжек типически лживых…
Задача для вас оказалась легка:
Дождавшись условного знака,
Добить Мандельштама, предать Пильняка
И слопать живьем Пастернака.
Но вам, подписавшим кровавый контракт,
В веках не дано отразиться,
А мы уцелели. Мы живы. Мы факт.
И с нами придется возиться.

Русский ХХ век, он был то спаситель, то убийца, то нежный, то удушливый, то зовущий к свободе, то уводящий в острог, то вдохновляющий, то унылый и беспросветный. Он был полон крайностей, и его аборигены, и его бытописатели любили бросаться от одного максимализма к другому. Часто так выходит, что за всеми этими метаниями, пространственными и идейными, исчезает сама жизнь – с её повседневным обиходом, умением видеть красоту и натянутые нити между людьми, пониманием, что даже произвол, даже обреченность, даже война не отменят рассвета и заката, надежды и примирения, иссушающей страсти и удовлетворенного желания.

Я шла, как оглушённая, едва узнавая пустые неосвещённые улицы

Конечно, большая история, тем более в интересные времена, корёжит судьбы. Но самого себя у человека трудно отнять, если только он не попускает случиться этой беде.
В 1943 году Елена Тагер записала стихотворение:

Приснилось мне, что старые друзья
Опомнились, раскаялись, вернулись
И что ко мне, тревожа и дразня,
Приветливые руки протянулись.
И, дружеские руки отстраняя,
Я говорю без гнева, без досады:
– Друзья мои, не трогайте меня,
Мне ничего ни от кого не надо.

Казалось бы, это манифест личного стоицизма, созданный в годы великих испытаний, один среди многих. Но особую силу ему придаёт контекст. Стихотворение появилось на свет в Магадане, когда 48-летняя Тагер, вырвавшись из кошмара колымских лагерей, вновь получила возможность записывать свои строки.
… Елена Тагер – коренная петербурженка, младшая ровесница великой литературы Серебряного века, сломленной и перекорёженной Октябрьским переворотом. Она родилась в русско-еврейской семье в 1895 году. Отец – железнодорожник, мать занималась детьми.
"Её отец, еврей по крови, принял православие, чтобы жениться на русской. Елена выросла в православной атмосфере и в молодости во всяком случае была очень религиозной", – писал о Тагер в американском "Новом журнале" поэт и филолог Глеб Струве.
Ранние годы Елены – практическая иллюстрация к хрестоматии по истории русской культуры начала прошлого века.
Училась в частной гимназии, потом на историко-филологическом факультете Бестужевских курсов. Рано увлеклась Пушкиным, занималась в семинаре Венгерова. Именно там, у Венгерова, познакомилась со своим будущим мужем, тоже стихотворцем. Звали его Георгий Маслов.
Разумеется, девушка была хороша собой. Большеглазая, быстрая. Разумеется, писала стихи. Разумеется, публиковала их под романтическим и несколько вычурным псевдонимом – Анна Регатт.
Как это часто случается, двадцатилетние поэты не хотели послушно следовать за старшим поколением и создали свой собственный поэтический кружок, гордо названный "Арионом". Они тогда думали стереть с лица земли символизм и утвердить "новую прозрачность" русского слова.
Поэт Всеволод Рождественский вспоминал:
"Мы сходились по вечерам то в студенческих комнатушках, то в благопристойных буржуазных квартирах. Ни один спор не обходился без прекрасной Анны Регатт, девушки с тонким вкусом".
Мало кто мог предположить тогда, что этот вспоминатель, юноша с хорошей священнической фамилией, станет одним из главных свидетелей обвинения на ленинградских литературных процессах 30-х годов…
Но тогда, в разгар Первой мировой войны, о таких вещах никто даже и не думал. Самого слова "стукач", скорее всего, не существовало.
На счастливую жизнь молодожёнам были отпущены считаные дни
В самом конце 16-го года Маслов и Тагер поженились. Новый 1917 год влюбленные встречали в знаменитом "Привале комедиантов". Елена вспоминала потом:
"Нам никого не было нужно, нам нравилось одиночество вдвоём. У нас не хватило денег на вино, но мы опьянели от этой причудливой обстановки".
В тот вечер Елена и Георгий впервые услышали Мандельштама, который "пел свои стихи", не сдерживая голоса.
"...И, вероятно, эти донельзя насыщенные, эти предельно эмоциональные стихи невозможно было бы донести до слушателей иными средствами. Прочитанные обветшавшим "выразительным" способом, эти стихи выглядели бы как пародия. У Мандельштама они звучали как заклинание. В ту новогоднюю ночь он пропел нам стихи о войне – о европейской войне, что длилась с ранней осени 1914 года и теперь готовилась захлестнуть 1917-й..." – вспоминала Тагер спустя 45 лет, когда её воспоминания о том давнем поэтическом вечере были опубликованы в эмигрантском "Новом журнале", выходившем в США.
На самом деле это "невозможно донести до слушателей" – очень любопытное замечание. Всё, что кажется потомкам безусловным, современники воспринимают несколько иначе.
Впрочем, на счастливую жизнь молодожёнам были отпущены считаные дни.
В 17-м, после Февральского переворота, молодые ребята, сочувствовавшие эсерам, отправились в Симбирск, принимать участие в подготовке выборов в Учредительное собрание. Не исключено, что хотели заработать тем, что нынче мы называем политическим пиаром.
Октябрьский переворот и Елена, и Георгий встретили резко отрицательно. Елена к этому времени уже была беременна, но судьба страны важнее частной жизни – Маслов ушёл воевать в один из добровольческих отрядов. Он умрёт от тифа в 20-м году, в колчаковском тылу в Красноярске, так и не увидев свою дочь Арусю, названную в честь героини его поэмы – баронессы Авроры Шернваль-Демидовой–Карамзиной.
Век Аруси тоже будет короток. Она погибнет, не дожив и до 20 лет.
Между тем в 1918 году в Петербурге увидела свет антология поэтов "Ариона", куда вошли сочинения Владимира Злобина, Дмитрия Майзелиса, Георгия Маслова, Николая Оцупа, Всеволода Рождественского, Виктора Тривуса и Анны Регатт. На сборник сочувственно откликнулся Николай Степанович Гумилёв:
"Семерых поэтов, собранных в сборнике, – писал он, – объединяет молодая серьёзность чувства и решение войти в искусство через дверь, а не через окно. Хорошо, что они при своём выступлении не стремятся произвести шум, как это было принято ещё так недавно. Спокойный голос имеет все шансы быть услышанным в толпе буянов от искусства… Стихи Анны Регатт – хорошие, живые, по праву появившиеся на свет. Может быть, если бы не было Анны Ахматовой, не было бы их. Но разве это умаляет их достоинство?"
Сама же Елена три года гражданской войны провела в Поволжье, боролась с голодом, работала в комитетах помощи голодающим. И, совершая крутой разворот в судьбе, в последний день 1920 года вернулась в Петроград.
Она вспоминает: "Поезда ходили вне графиков и расписаний, и никто не встретил меня. Извозчиков не было. На Московском вокзале нашёлся бойкий гаврош с салазками. Я привезла родным неслыханный дар: три пуда муки. Мой мешок улёгся на салазки, а я пошла за ними, направляясь к Летнему саду. Я шла, как оглушённая, едва узнавая пустые неосвещённые улицы с их глухо закрытыми парадными, с их сугробами снега до вторых этажей".
В Петрограде жизнь вроде бы стала налаживаться. Используя свой поволжский опыт, Тагер устроилась переводчицей в Американскую Ассоциацию помощи голодающим (АРА). Кто ж мог знать, что в те времена это было крайне опасное решение…
Первый раз её взяли в марте 1922-го. Чекисты припомнили поэтессе и эсеровские увлечения, и деятельность по спасению поволжских крестьян. Первый приговор оказался относительно мягким. Тагер с маленькой дочерью на два года была выслана в Архангельск.
ХХ век показал, что у людей бывают разные реакции на насильственные перемещения в пространстве. Одни просто переживают беду, лелея единственную надежду – вернуться в привычные места, к старым своим занятиям. Другие пытаются начать на новом месте с нуля, понимая, что иного времени и места может просто не случиться.
Елена Тагер принадлежала ко второму типу. В Архангельске она жила насыщенной жизнью, собирала наследие своего покойного мужа, дружила с местными историками, публиковала краеведческие очерки, собирала поморский фольклор, и уже после ссылки прожила на Севере три полнокровных года. В 1925 году в Архангельске у неё родилась вторая дочь – Мария. И только в конце 1927-го она вернулась в Ленинград.
…Скорее всего, конец 20-х – начало 30-х годов было для Елены самым благополучным временем в её советской биографии. В 1929 году вышла первая книга стихотворений "Поясок" и сборник рассказов "Зеленый берег". Не покидала и тема Севера. В 30-х годах вместе с "Северной бригадой", куда входили Николай Чуковский, Сергей Спасский и Георгий Куклин, она объездила Кольский полуостров и участвовала в создании книги очерков о трудовых буднях Мурманска и окрестностей.
Никаких иллюзий по части советской власти и советских литераторов у Тагер никогда не было
Однако очень скоро вся эта советская богадельня стала её сильно утомлять. Уже в 31-м она говорила об "игрушечных смыслах" и литературной клоунаде у "бригадиров", о том, что к реальной жизни подобные экспедиции не имеют ни малейшего отношения.
Участвовала Тагер и в большой переводческой работе над поэзией народов СССР, которая стала тогда одним из знаков эпохи. Ко всему прочему, это был ещё один, при этом очень достойный источник дохода, никак не связанный с господствующей идеологией.
Под эгидой известного знатока Севера и переводчика Михаила Сергеева она занималась переложением якутского и долганского фольклора.
Разумеется, языков Елена Михайловна не знала. Переводы делались с подстрочника.
Впрочем, никаких иллюзий по части советской власти и советских литераторов у Тагер никогда не было. Она писала: "… У Алексея Константиновича Толстого есть такие строки: "... как люди в страхе гадки! – Начнет как Бог, а кончит как свинья!" Конечно, и Пильняк, и Леонов, и Федин начинали далеко не как боги, но все-таки удачно, и продолжали недурно, а вот уж кончают именно как свиньи".
Второй раз Елену Тагер арестовали в марте 1938 года. На сей раз она проходила по делу Ленинградской организации Союза писателей вместе с Николаем Заболоцким. Главным фигурантом процесса должен был стать глава Ленинградского Союза Николай Тихонов, но Тихонова чаша сия каким-то образом миновала. Видимо, заступился кто-то из вельможных покровителей.
Тагер же под пытками дала показания. Правда в 1951 году, при следующем аресте, она от них отказалась, на что тоже требовалось немалое мужество.
На сей раз приговор был суров. Десять лет исправительно-трудовых лагерей. Колыма.
Она оставила об этом страшном времени потрясающее свидетельство, быть может, одно из самых важных в колымском синодике русской литературы:

Сверкала морозная чаша,
Когда кочевали вдвоем
Слепое несчастие ваше
И зоркое горе мое.
Споткнуться на каменной глыбе ль,
В сугробы ли замертво пасть?
Лихая колымская гибель
Над нами разинула пасть.
Считаться родством мы не будем,
Считать мы не будем корысть;
Спасли вы, отпетые люди,
Мою пропадавшую жисть.
По слову седого бандита
Меня усадили к костру;
Воровка ворчала сердито:
— Дай руки-то снегом потру!
Гулящие девочки чаем
Старались меня отогреть:
— Вы пейте. Мы сроки кончаем,
А вам еще сколько терпеть!
И в беглом пустом замечанье
Горячая жалость была...
А звезды в великом молчанье
Смотрели на наши дела.

Все равно, умру в Ленинграде

В 1943 году Елену Михайловну перевели в Магадан. Там окольными путями Тагер узнала, что родители её умерли, но дочь Мария, прошедшая всю войну от звонка до звонка, жива и на свободе. И это было счастье.
Там же, в Магадане, в бараке на берегу Охотского моря, Тагер узнала о смерти Мандельштама. Письмо, в котором сообщалось это известие, было доставлено адресату тайно. Годы спустя она вспоминала эту страшную лагерную ночь в своем очерке "О Мандельштаме":
В подслеповатом свете дежурной лампочки я разбирала кружевной почерк Ю. Г. (Юлий Григорьевич Оксман – литературовед, также отбывавший заключение на Колыме. – СР). Разобрать было нелегко: прежде, чем дойти до меня, письмо побывало и в потных подмышках, и в грязных ботинках. Зловонный барак распирало от человеческих испарений. На двухэтажных нарах "вагонной системы" копошились жалкие женщины, навязанные судьбой мне в подруги. Они вели свои бесконечные разговоры, в которых каждое второе слово было проклятие, каждое третье слово – непристойность. А у меня из подспудной глубины сознания выступали бессмертные строки:

Ничего, голубка Эвридика, Что у нас суровая зима!
Чтобы вечно ария звучала:
Ты вернешься на зеленые луга! –
И живая ласточка упала
На горячие снега
О. Мандельштам. "Пусть мерцает призрачная сцена"

Я хотела бы остаться в лагере

В книге "Крутой маршрут" Евгения Гинзбург, также отбывавшая срок на Колыме, вспоминает о своей встрече с Еленой Тагер уже после освобождения обеих:
"Было еще совсем темно, рассвет едва занялся, когда раздался робкий отрывистый стук в нашу дверь. Это оказалась Елена Михайловна Тагер, знакомая нам по этапам и лагерям.
– Что случилось? Почему так рано?
– Освободилась! – потрясенным голосом ответила наша гостья и обессиленно опустилась на табуретку. Мы начали было поздравлять, но вдруг заметили, что Елене совсем плохо. После ландышевых капель и холодного компресса на голову мы узнали наконец, в чем дело.
– Друзья мои, милые друзья... Не удивляйтесь тому, что я сейчас скажу. И не возражайте... Это ужасно, но это факт. Дело в том, что я... Я не смогу жить на воле. Я... Я хотела бы остаться в лагере!
...За последние три года она достигла лагерной тихой пристани. Ее актировали, то есть признали за ней право на легкую работу по возрасту, по болезням. И перед ней открылась вершина лагерного счастья – она стала дневальной в бараке западных украинок. Привыкла к несложным обязанностям, одинаковым изо дня в день. Печку топить, полы подметать. Полюбила девчат. Тем более что к тому времени родные ее умерли в ленинградскую блокаду. И девчата ее полюбили. Особенно тяжелого делать не давали. Дрова сами кололи, полы мыли. Многие даже стали кликать Елену Михайловну "Мамо"...
Дважды за этот месяц она рискнула выйти за зону и поискать себе пристанища в этом непонятном вольном муравейнике, где не дают человеку каждое утро его пайку, где нет у человека своего места на нарах. Ничего не нашла, никого из бывших товарищей по заключению не встретила. Вернулась, измученная, в лагерь. Вахтер по старой памяти пропустил. Девочки отхаживали ее всю ночь, бегали в амбулаторию за ландышевыми каплями. За этот месяц ее уже не раз предупреждали, чтобы она уходила из зоны. "Нельзя вольным в лагере жить..."
Постепенно Елена Михайловна, как пишет Гинзбург, "оправилась от инерции бессилия", поселилась на Алтае, в Бийске. Разумеется, никакой, даже самой приблизительной, работы по специальности для неё там не нашлось. Она устроилась табельщицей на завод. Однако нашлись добрые люди, донесли, что начальство слишком гуманно к врагам народа. И её тут же перевели в чернорабочие.
В Бийске Тагер написала ещё одно замечательное стихотворение, пусть не прямо, но плотно вошедшее в историю отечественной словесности:

Все равно, умру в Ленинграде
И в предсмертном моем бреду
К Воронихинской колоннаде
И к Исакию прибреду.
Будь музеем или собором,
Мавзолеем или мечтой –
Все равно, коснеющим взором
Различу твой шлем золотой.
Ветер Балтики, ветер детства
К ложу смертному прилетит
И растраченное наследство
Блудной дочери возвратит.
И, последнему вняв желанью,
В неземное летя бытие,
Всадник Медный, коснувшись дланью,
Остановит сердце мое.

Анна Ахматова, очень ценившая лагерные стихи Елены Михайловны, наверняка показывала это стихотворение молодому Бродскому. И все мы знаем его отзвук из другого поколения, другой эпохи – "Ни страны, ни погоста…"
В 1951 году за Тагер пришли в третий раз. На сей раз её отправили "из Сибири в Сибирь", на спецпоселение, в Северный Казахстан:

Отшумели алтайские сосны
Над бездомной моей головой;
Стелет степь ковер медоносный
И сливается с синевой.
Я совсем не любила степи,
И не трогал меня удел
Чингисхановых великолепий,
Салаватовых славных дел.
Мне сияли горные цепи,
Пело море, шептался лес...
Я совсем не любила степи
И не знала ее чудес.
Бирюзовой ханской гробницей
Закругляется небосклон;
Шелестя огромной страницей,
Древний ветер поет канон:
В мире нет дороги случайной —
Есть таинственный путь земной,
Чтоб последней земною тайной
Встал зеленый морок степной,
Чтоб не стон израненной птицы
Трепетал на обломках гнезд,
А могучий голос орлицы
Доносился до синих звезд...

Освободили Елену по амнистии в 1954 году. Однако Москва и Ленинград по-прежнему оставались для неё запрещёнными городами. Она уехала к дочери в Саратов. На работу ее нигде не брали. Из Саратова Тагер писала Константину Федину, просила о помощи. Но он на письмо не ответил.
В 1956-м документы о полной реабилитация все-таки пришли. Тагер, которой было уже за 60, поселилась в крохотной комнатке на Васильевском острове, которую ей предоставили власти.

Что ж, Душа? Мы пожили неплохо

Друзья пытались издать её маленькую книжку из 49 лагерных стихотворений, но тщетно. Даже в хрущевском СССР это оказалось невозможно. Книжка разошлась в 8 машинописных копиях.
Последние годы Елена Михайловна много писала, составила воспоминания о Мандельштаме и Блоке, пыталась вернуться к пушкинистике, начала роман о декабристах, сочинила детскую книжку о путешествии за три моря Афанасия Никитина. Её издадут только через три года после её смерти.
В начале 60-х годов Тагер наконец дали отдельную квартиру на Петроградке, по улице Ленина, 34. Но обжить её она практически не успела.
Елена Михайловна скончалась 14 июля 1964 года. О её смерти долго никто не знал. Она умерла одна. Двери пришлось взламывать.
В телеграмме, которую Корней Чуковский послал в Союз писателей, было сказано:
"Скорблю о преждевременной смерти Елены Михайловны Тагер. Живой укоризной встает перед нами обаятельный образ этой благородной и талантливой страдалицы.
Корней Чуковский".
…Ещё в 50-х Ахматова, даря Тагер первую свою послевоенную книжку, в дарственной надписи предрекала стихам Елены Михайловны блестящую литературную будущность. Всё обернулось несколько иначе, но судьбы литературных текстов сложны и причудливы. Лучшие стихи Е. М. Тагер могут сделать честь любой словесности этого печального и великолепного мира.

Что ж, Душа? Мы пожили неплохо;
Мы ли не слыхали соловьев
В ночь весеннего переполоха,
В час, когда бесчинствует любовь?
Мы ли не видали эту Землю
В зелени лесных ее кудрей,
В блеске Черных, Белых, Средиземных,
Синих и лазоревых морей?
Так, Душа! Земля звучала гордо;
Что-то скажет голубая твердь?
Неужели мы с тобой не твердо,
Не спокойно встретим эту смерть?