Из цикла "Рассказы строгого реала"

   — Обычно люди в Марцане не умирают, — баба Нюра наложила мне полную тарелку вареников с вишней. — Когда приходит их время, они становятся на лыжи и уходят в Бранденбургские леса.
Я взял со стола вилку и воткнул в один из вареников. Прыснул вишнёвый сок. Странная старушка, попросившая называть её бабой Нюрой. С ней было что-то не так, но я ещё не мог понять, что именно. Она села напротив меня, украдкой перекрестилась и добавила:
— А вот Никитич умер. Лёг прямо у себя в квартире и умер. Не наш он был, не местный.
Я отправил в рот вареник и стал жевать. Горячий сок обжигал небо, и было жутко вкусно, как сто лет назад.
— Баба Нюра, чёрт с ним, с Никитичем, — сказал я. — Вы мне всё-таки про вашего соседа расскажите. Который из окна выпал. Как вы сами думаете, убили его?
Баба Нюра нахмурилась:
— Да кому он нужен, убивать-то? Говорят, сам из окошка сиганул.
— Уже говорят? — удивился я. — Кто?
— Люди говорят, дорогой.
Я положил в рот второй вареник, раскусил, зажмурился.
«Охренеть…, — подумал я чуть ли не вслух, раскусывая это слово вместе с вареником, но тут же сам себя одёрнул: — Не расслабляйся! Всё же не у бабушки в горах».
Проглотил и спросил:
— А почему у него на спине был вырезан кусок кожи?
— Ох ты ж бедный, прости господи! — Баба Нюра снова перекрестилась и внезапно подалась ко мне через стол, сказав громким шёпотом: — Так ведь он негр был, ты знаешь?
— Знаю, баба Нюра. Только не негр, а темнокожий. Так надо сейчас говорить.
— Ты мне эти штучки брось! — сказала она сердито. — Темнокожий у меня внучок летом, когда дочь с ним из Италии прилетает. А Ромка негр был. А у негров всё не как у людей. Может, он своих наркотиков обкурился и сам себе ремень на спине вырезал. А потом из окна вышел.
— Баба Нюра, ну ведь ерунда это, — сказал я и с сожалением положил вилку на край тарелки.
На дне тарелки под варениками стояла лужица красного вишнёвого сока в пузырьках сливочного масла. «Как в детстве…» — подумал я и вспомнил вкус, когда выпиваешь эти остатки после того, как расправился с варениками.
— Может, и ерунда. А может, и нет. Ты есть-то ещё будешь?
— Спасибо, баба Нюра. Очень вкусно, правда, но я ведь сказал, что не могу есть с утра.
Она вздохнула, взяла мою тарелку и поставила на пол у холодильника.
— Кис-кис-кис!
— Баба Нюра, ещё один вопрос. Может быть, вы слышали что-нибудь необычное в последние дни? Или видели кого-нибудь, кто к нему заходил?
— Никого не видела. Я с ним вообще не водилась. И не знакома была. Один раз только он ко мне приходил сифон под раковиной пробивать. Вареники вон тоже ел. Вдвоём с Ахмадиком они были.
— Значит, вы всё-таки были знакомы?
Баба Нюра упёрла руки в боки:
— Дорогой мой, может, ты думаешь, это я его укокошила?
— Нет, ну что вы, конечно, нет…
— Аньку спроси, напротив меня живёт. Они, вроде как, втроём дружили. А сюда больше не ходи. Езжай назад. Никого ты тут больше не сыщешь, только время потеряешь. Да и себя тоже.
Большая чёрная кошка, виляя бёдрами, зашла на кухню и села рядом с холодильником, уставившись на меня жёлтым взглядом. Затем равнодушно перевела глаза на хозяйку и громко сказала:
— Мааа?
— Чего орёшь, милая? Жри давай! — Сказала хозяйка и ногой в клетчатом тапке подвинула к кошке тарелку с варениками.
— Пойду я, баба Нюра, — сказал я. — Спасибо вам большое.
— Да ладно тебе! — сказала она вдруг резко, но тут же снова изменила голос. — Ахмадика найдёшь — не обижай. Это не он. Любили они друг друга очень.
— Хорошо, — сказал я. — Надеюсь, что найду.
Я ещё раз извинился, попрощался и вышел на лестничную площадку. Позвонил в дверь напротив, постоял минуту, прислушиваясь к тишине, и пошёл вниз. Двенадцать этажей. И ещё один выше. А лифт работает через раз. Такое ощущение, что именно меня он возить не хочет. Казалось бы, Германия, Берлин, двадцать первый век, но вот такая ерунда.
«Это Марцан, детка», — сказал я сам себе и, приближаясь к первому этажу, достал из кармана вязаную шапочку. Перед выходом я остановился и, поморщившись, надел её на голову, пытаясь не испортить причёску. После чего поднял глаза и на желтоватом пластике двери увидел нарисованную чёрным маркером свастику. Я задумчиво потёр её указательным пальцем и перед тем, как открыть дверь наружу, посмотрел на Apple Watch:

10:30. Белый свет

ударил в глаза, заставил зажмуриться. Я прикрыл лицо рукой и из-под неё обвёл взглядом замороженное пространство. У подъезда начинались сугробы и расправленными крыльями обхватывали мир, насколько хватало глаз. То тут, то там из сугробов торчали голые деревья и панельные высотки, облепленные снегом и гулкой тишиной. В белом пейзаже на все стороны света были протоптаны тропы. Сразу три из них вели через перелесок к широкой улице — Аллее Космонавтов, — по которой с потусторонним скрипом двигались то сани на деревянных полозьях, то современные автомобили, а иногда, покачивая ржавыми рожками, скользили трамваи цвета яичного желтка. Я застегнул куртку, поправил шарф и по одной из тропинок направился сквозь пейзаж к трамвайной остановке. Рядом с остановкой светились окна шашлычной. Над ними ярким пятном сиял баннер: «Super Schaschlik Marzahn».
В одном из таких трамваев сегодня приехал я. И сейчас мне уже не верилось, что ещё утром я был в центре горячего лета с качающимся маревом над асфальтовыми дорогами.
В восемь утра в часах пропел будильник. Из тягучего и клейкого, как пот на коже, сна я выскочил под душ с солнечными зайчиками. А через пятнадцать минут на кухне уже гремела кофеварка, нацеживая мне сразу две чашки эспрессо.
Одну я выпил тут же, уничтожая в голове остатки ночного кошмара, а вторую взял с собой на балкон. Я щурился от солнца, пил кофе и проматывал Фейсбук — котиков, пляжи, мемы. Пятнадцать минут отдыха перед началом очередной спецоперации. Ещё через четверть часа я вышел из дома с тёплой одеждой и заряженной «Гюрзой» в рюкзаке и направился к метро. На метро я добрался до станции городской электрички, а из электрички пересел на трамвай, который увёз меня на край бывшего Восточного Берлина. Так я в июне оказался посреди вечной мерзлоты, из которой в зимнее небо прорастали корабельные сосны и ряды серых панелек, построенных ещё теми — бодрыми в своей заунывности — советскими инженерами.
В шашлычной за столиками сидел какой-то русскоговорящий народ в дублёнках и валенках, вкусно пахло от мангала, и мне страшно захотелось хотя бы один такой шампур. Вгрызться в мягкое со сладким дымом мясо, прочувствовать сок, бегущий по горлу снаружи и изнутри. Но для обеда было слишком рано. Я хотел было заказать кофе, но из напитков были только водка и «Тархун». Взял «Тархун», сразу заплатил, открыл бутылку и сел к большому окну, глядя на зиму за стеклом. Стекло по периметру было покрыто ледяными узорами, какие я видел лишь в далёком детстве. Да и то, в действительности, пожалуй, только в советских сказках.
В голове снова возникла мысль о невозможности существования всего этого посреди тёплой цивилизованной Германии, но через миг эта мысль привычно потускнела и пропала. Марцан существовал — его зиму, ледяные узоры и снег я видел собственными глазами. А значит, Марцан с его русскоязычными жителями был такой же частью берлинской реальности, как заброшенные ветки метро в бывшем западном Берлине или пруд с черепахами рядом с Рейхстагом. Хотя те, кто живут за границами этого района, конечно, до конца не понимают, что он собой представляет. Они пересказывают друг другу страшные сказки о Марцане, чтобы спокойнее спать в своих тёплых квартирах центральных районов.
Здесь не бывает ни весны, ни лета, ни осени. Трамваи, возвращающиеся с границ Марцана, покрыты инеем и стрелами, застрявшими в наружной обшивке. Машинисты городской электрички, проезжающие сквозь ледяные кварталы в те редкие недели, когда на путях не ведутся ремонтные работы, рассказывают страшные и удивительные вещи. Однако, всем известно, что машинисты проезжают эти места, скрючившись на полу кабины, и никогда не выглядывают в окна. Но есть и те немногие, кто по каким-то своим странным делам действительно доезжают до центра Марцана и заглядывают за покров тайны. Их видно по глазам. На вечеринках они чаще молчат, прячась по углам, и умирают рано — седыми тридцатилетними стариками.
А теперь и я добрался до этого района Берлина и пью «Тархун» в шашлычной. Я сижу на краю Аллеи Космонавтов, как на краю реки, которая тянется через пол-Марцана, виляя и разветвляясь кривыми, наполненными черным ветром рукавами. Я жду того, кто мне нужен, живого или мёртвого, и задаюсь вопросом — если мне уже за тридцать, смогу ли я теперь умереть тридцатилетним стариком? Здесь — наверняка да. Хотя я и понимаю, что половину всех этих сказок сочинили сами жители Марцана. Вот, к примеру, — чего мне наговорила только что эта баба Нюра? «Становятся на лыжи и уходят в леса»? Ну ведь бред, бред!
Нужно быстрее разобраться со всем этим и сваливать.
Я увидел, как по улице к шашлычной идут двое, и приготовился.
Парни зашли внутрь, на коврике у входа обтопали снег с валенок и заказали две рюмки водки. Один из них был одет в чёрное пальто, у него на голове во все стороны торчали волосы, крашеные в красный и синий. Как будто в пальто нарядили попугая. На втором была фуражка, длинные усы и странная, как взгляд пьяной женщины, улыбка. Сразу было ясно, что за фрукты.
Хотя вчера я сообразил не сходу.
Парни молча выпили, заплатили и тут же вышли. Я аккуратно отодвинул недопитую бутылку «Тархуна», встал и пошёл за ними, на ходу глядя на часы:

10:45. Бесконечная стена

огромного панельного дома уходила влево и вправо, и там, вдалеке, она сливалась с плотным занавесом падающего снега. Парни, как и вчера, шли в сторону подъезда, из которого я вышел пятнадцать минут назад. Я держался на расстоянии, но, когда они скрылись в подъезде, в три прыжка добрался до крыльца и успел придержать дверь, чтобы щёлкнул замок. Выждал несколько секунд и вошёл внутрь. Подставил локоть, не давая двери за мной с шумом захлопнуться. Я слышал, как парни на площадке первого этажа, негромко переговариваясь, дождались вдруг снова заработавший лифт и вошли внутрь. Лифт закрылся и загудел. И тогда я, как в прошлый раз, побежал наверх, хватаясь за перила и перепрыгивая через две ступеньки.
Перед последним пролётом я притормозил, расстёгивая куртку, восстанавливая дыхание и прислушиваясь. Парни вышли из лифта и потопали по металлической лесенке к выходу на крышу. Дважды скрипнула узкая дверца.
Теперь можно.
На этот раз я не стал прятаться, с размаху толкнул дверь и вышел вслед за ними под низкое небо. В этот момент они уже устроились на белых пластиковых стульях, стоявших возле выхода, и даже успели раскурить косяк. Одному из них я влепил в усы, он перевернулся через спинку стула и влетел затылком в стену. Второй успел вскочить, но я выдернул из кобуры «Гюрзу» и вставил ему дулом под дых.
— Курите тут, суки? — сказал я, придвинувшись к нему вплотную.
— Что случилось? Кто вы? — спросил он, глотая воздух, как рыба на берегу, но всё-таки вскинул руки к голове с пёстрыми клочками волос.
Вместо ответа я схватил этого попугая за шею и, все так же прижимая пистолет к его рёбрам, потащил к краю крыши.
— Твою мать! Ты тут продаёшь наркоту! — От волнения у меня прорезался кавказский акцент, но это было даже хорошо.
— Нет, — прохрипел он.
— Это не вопрос, — я нагнул его над пропастью. — Ты продаёшь наркоту. И вот в этом подъезде, в квартиру на тринадцатом этаже. Там, где пидорасы. Там тоже продаёшь?
Он промолчал. Молчание знак согласия.
— Ты знаешь, что вчера с одним из них стало? С негром.
— Нет, — сказал он.
— Его выбросили из окна. А знаешь, кто это сделал?
— Понятия не имею!
Попугай, видимо, начал оправляться от шока, и в голосе его появилась упрямая нотка. Меня это насторожило, я отпустил его, сделал шаг назад и навёл «Гюрзу» ему на грудь.
— Где его дружок?
— Я не знаю, — сказал он. — И я не продаю наркотики. Травку курю. Друзьям приношу. Но не продаю. И никаких тяжёлых. Тяжёлые в Марцане не употребляют.
— С чего это? — озадаченно спросил я.
— Волшебник не разрешает, — сказал парень.
Я секунду помолчал, пытаясь сообразить, кто такой Волшебник и насколько он мне интересен.
— Наплевать, — сказал я, снова стараясь быть страшным. — Насрать на Волшебника. И на травку твою тоже. Когда ты в последний раз видел кого-нибудь из этих?
Я указал дулом в пол.
— Ахмада и Ромыча? — спросил он.
— Да!
— Вчера. Но с обеда уже не видел. И где они сейчас, тоже не знаю. Они мне как-то говорили, что у них проблемы с нациками. Вы из них что ли?
— Нацики? Ладно, проверим. — Я проигнорировал его вопрос насчёт меня. — Как ты думаешь, попугайчик, кто может знать, где сейчас Ахмад?
— А вы у Волшебника спросите.
— У Волшебника?
— Правда, вам он может и не ответить.
— На этом месте поподробнее, — сказал я. — Где найти твоего Волшебника?
Он посмотрел на меня удивлённым взглядом, а потом вдруг повертел пальцем у виска. Я не верил своим глазам. Он просто издевался надо мной, стоя на краю крыши под дулом «Гюрзы».
— Я ведь тебя сейчас убью, — сказал я и направил пистолет ему в лоб. — Слышишь? Где найти Волшебника?
Он сделал шаг назад и бесшумно, как во сне, пропал за краем крыши.
— Идиот! — я подбежал к краю и увидел, как он, раскинув руки, лежит на белом сугробе. — Придурок!
Я со злостью засунул пистолет в кобуру и, застёгивая куртку, пробормотал:
— А говорят, люди в Марцане не умирают.
— Он не умер.
Я обернулся. Сзади стоял второй. Его длинные усы были в кашице из крови и снега.
— Что ты имеешь в виду, баран?
— Его время ещё не настало, — он ткнул пальцем за край крыши.
Я снова повернулся и посмотрел вниз. Там, на дорожке рядом с сугробом стоял мой попугайчик и, задрав лицо, глядел на меня. Он ещё раз то ли покрутил пальцем у виска, то ли похлопал себя по лбу, опустил руку и, прихрамывая, пошёл в сторону Аллеи Космонавтов, растворяясь в киселе падающих с неба хлопьев.
Какое-то время я, раскрыв рот, смотрел ему вслед, пока он совсем не скрылся. После чего я медленно выдавил из себя:
— Какого шайтана, мать вашу?
Но ответить было некому, крыша позади меня уже была пуста.
Я бросился к выходу на лестницу, загрохотал ногами по ступеням, остановился, прислушался. В подъезде было тихо. И лифт все так же стоял на последнем, тринадцатом этаже.
«Какого чёрта? — повторял я про себя. — Как он это сделал? Я правда не понимаю. Я уже совсем что ли дурак? Может, не зря он пальцем вертел? В чем тут подвох? Его время ещё не настало, да? А этот просто пропал? Ну-ну…»
Посреди лестничного пролёта я сел на ступеньку, посмотрел на Apple Watch и задумался, большим пальцем потирая края титанового корпуса. Часы показывали без пяти одиннадцать, а в голову ничего не лезло, кроме картинки, на которой Ахмада поймали местные нацисты и выжигали ему на лбу свастику. «Найти что ли этих нациков? — подумал я. — Чем чёрт не шутит! Вдруг они правда что-то знают…»
Я нахмурился и снова посмотрел на часы — теперь было без четырёх.
Если ты хочешь хотя бы что-то успеть в этой жизни, нужны дисциплина и умение делить время на отрезки. Чем меньше отрезки, тем больше успеваешь. Когда-то в бойне с русскими в Аргунском ущелье я впервые решил разбить день на кусочки по пятнадцать минут. В конце каждого кусочка я должен был находиться на новом месте, там, где меня никто не ожидал увидеть. Под командованием Хаттаба вести свою собственную игру было опасно, но несложно. Мне было шестнадцать, я был романтичен и воевал, как позже выяснилось, за неправильную сторону, вследствие чего и оказался за границей. Но привычка осталась.
Я покачал головой, встал с лестницы и спустился на этаж ниже. Подошёл к правой двери и позвонил. Постоял, вслушиваясь в тишину. Мне почудилось, что за дверью кто-то очень тихо двигался. Но возможно, это тоже была всего лишь какая-нибудь кошка.
Зато я отчётливо услышал, как в двери напротив отодвинули крышечку глазка. «Эх, баба Нюра, — подумал я. — Хоть бы ты мне объяснила, что здесь происходит. Но ведь и ты только пургу несёшь». Крышечка глазка тихо закрылась. Перед тем, как пойти вниз, я постоял ещё минуту, глядя на часы, пока время не сменилось на

11:00. Свастика на двери

была не одна. Рядом с первой чернела вторая, больше и разлапистее. Я провёл по ней указательным пальцем. На подушечке пальца осталось тёмное пятно. Совсем свежая. Я толкнул дверь и вышел на улицу. Перед крыльцом стоял высоченный амбал — с большой лысой головой и в куртке-бомбер с раскрытым воротником. Амбал смотрел на меня, улыбался и сжимал в руке чёрный маркер, словно охотничий нож.
«Вот те на!» — пронеслось у меня в голове.
Я прикрыл дверь и медленно пошёл на него, осторожно расстёгивая сначала одну верхнюю пуговицу куртки, затем вторую. Амбал всё так же, не двигаясь, смотрел на меня, но улыбаться перестал. Я запустил руку за пазуху и нащупал металлическую рукоятку.
— Давай знакомиться, — сказал я ему.
Он странно ухмыльнулся, приоткрыл рот, но не ответил.
— Во-первых, тебе и твоим камрадам ссориться со мной не стоит. — Я остановился в паре метров от него. — Во-вторых, я ищу одного человека. Он живёт в этом доме. Мне кажется, ты тоже живёшь где-то здесь. И ты поможешь мне найти этого человека, правильно?
Амбал оскалился. Не улыбнулся, а именно оскалился, как зверь. И сделал шаг ко мне. Он был на голову выше и, пожалуй, вдвое шире. Рукопашной с ним мне не хотелось, поэтому я сжал рукоятку «Гюрзы» под курткой и как можно спокойнее сказал:
— Стоять.
Как ни странно, он остановился. Но в этот момент я услышал, как позади меня щёлкнула и начала открываться дверь подъезда. Я изо всех сил прыгнул с крыльца, с силой толкнул амбала плечом, отлетел от него, как бильярдный шар от бортика, и на лету развернулся, доставая из-за пазухи пистолет. Амбал качнулся и сел на задницу.
Из подъезда вышла полная женщина с ярко накрашенным ртом.
— Горе! — крикнула она. — Горе луковое! Что же ты в снегу-то сидишь? Заболеть решил?
Она подбежала к амбалу и ловко натянула на его огромную лысину зелёную шапочку. Затем достала из кармана и быстро обернула вокруг его могучей шеи шарф в зелёно-красную клетку. Я прикусил нижнюю губу и молча смотрел. Потом осторожно убрал пистолет в кобуру за пазухой.
— Малыш, — причитала женщина, — Ну, чего ты, а? Ну, как же так? Снова без шапки и без шарфика на улицу. Кто так делает, а?
Амбал раскрыл рот и произнёс странный звук.
— Вот-вот! — сказала ему женщина. — Вставай уже, тютя моя!
Амбал ещё раз прогудел что-то из раззявленного рта и попытался встать, но только завозил ногами по снегу. Женщина безуспешно тянула его за руку, потом оглянулась на меня:
— Ну, помогите, пожалуйста, чего стоите? — сказала она.
— Иду, — сказал я и подошёл.
Я взял его за вторую руку, и мы вместе подняли «тютю» на ноги.
Он стоял, опустив голову, и тихонько мычал.
— Вы знаете, что он рисует свастики на дверях? — спросил я.
Женщина вздохнула.
— Эх ты, малыш! — сказала она амбалу укоризненно и начала отбирать у него маркер. — Отдай, горе ты моё. Вот так! Дело в том, что младший читает ему книжку про древнюю Индию. А в книжке на картинках эти свастики. Вот он их и рисует третий день. Сначала дома рисовал, а теперь вот в подъезде начал. Но я сегодня все отмою, не переживайте.
— Хорошо, — сказал я. — Я не переживаю.
Женщина попрощалась, взяла «тютю» под локоть, и они пошли по тропинке между сугробами. Я остался у подъезда смотреть им вслед.
«Вот тебе и нацики», — подумал я и тихо рассмеялся.
Но, сказать по правде, было не весело. Я вдруг понял, что попал в какой-то замкнутый круг, где всё, за что бы я ни брался, становилось либо фантастическим, либо нелепым. Нелепо фантастическим. Я посмотрел на Apple Watch, но время тоже предало меня и показывало, что прошло целых двенадцать бесполезных минут. И за оставшийся огрызок я уже вряд ли придумаю, что делать в следующие пятнадцать минут. Бегаю, как дурак, вверх-вниз, но кажется, не продвинулся ни на миллиметр. Какая-то зацепка как будто находится рядом, но каждый раз ускользает…
Всё это было похоже на мой сегодняшний сон. Мне снилось, что я стою посреди промёрзшей Аллеи Космонавтов и будто бы не человек я уже, а дерево, на котором не осталось ни листьев, ни птиц. Стою с такой вот обнажённой душой посреди марцанских снегов и пепла остывших кострищ, а ветер выдувает из меня всю прежнюю жизнь, делая так, словно меня нет и не было никогда раньше. А вóроны кружат надо мной, и их крик волнами расходится во все стороны, спотыкается о границы Марцана и звериным рыком возвращается назад. Во сне я понимаю, что раз я теперь дерево, то никогда уже отсюда не уеду, и начинаю плакать, а мои слёзы ледяными шариками скатываются на трамвайные рельсы.
За двадцать лет в Германии я не видел хороших снов. Либо вот такая жуть, либо сны про то, как я возвращаюсь в места, где жил в детстве, вижу живых родителей, бабушку, деда… И ещё неизвестно, что хуже, потому что после вторых уж точно хочется по-настоящему разреветься и повеситься.
«Сделаешь дело — прилетай. Девушки тебя снова любить будут. За одно только имя будут любить, дон!» — резкий трескучий, знакомый по новостям голос в телефоне. Всего месяц назад…
Я огляделся и пошёл вдоль дома в сторону от подъезда — десяток шагов по тропинке. Затем полез в сугроб под домом, утопая по колено и пробираясь сквозь путающиеся в ногах верхушки каких-то давно умерших кустов. К серым панелям дома лепились балконы, заколоченные горбылём. Сквозь щели то тут, то там наружу торчали черенки лопат и лыжные палки. Здесь, у стены между балконами намело выше всего. Куда-то сюда вчера вечером и упал Роман. Родившись под пальмами и горячим солнцем Анголы, он отучился на инженера в России и умер в снежном сугробе в Германии. Интересная, блин, судьба, даже если не считать того, что он был немножко революционером и очень много гомосексуалистом. За революционные взгляды он настрадался от боевиков в Луанде, за гомосексуализм — от гопников в Москве, а умер в Берлине, где хотел спрятаться от тех и от других. Не вышло.
Я увидел глубокую яму в снегу и понял, что нашёл то самое место. Интересно, если в Марцане нет полиции, то кто его отсюда забрал? И куда забрали? Увезли на санях в Бранденбургские леса? Или положили в морг в ближайшей больнице? Больницы-то здесь есть, я надеюсь…
«Никого ты тут больше не сыщешь», — вспомнилось вдруг. Это сказала баба Нюра. Но что она имела в виду? Никого. Больше. Кроме того, кого уже нашёл, так что ли? Выходит, что так.
Мрачно матерясь, я выбрался из сугроба, вернулся к двери и стал звонить по домофону в квартиру бабы Нюры, одновременно отряхиваясь и топая ногами, чтобы сбить с ботинок снег. Она не открывала. Я начал нажимать на все кнопки подряд, и через минуту мне кто-то наконец открыл. Я побежал вверх по лестнице, даже не попытавшись вызвать лифт. Снова двенадцатый этаж, ноги начинали гудеть. Подлетел к двери бабы Нюры, позвонил и тут же стал колотить в дверь кулаком. Часы на запястье показывали

11:23. Белый берет

на голове бабы Нюры делал её похожей на маленькую сморщенную снегурочку.
— Я ведь тебе говорила, чтоб ты сюда больше не ходил, — сказала она.
Я извинился, отодвинул её в сторону и зашёл. На берете блестели капельки растаявшего снега. На вешалке висело пальто в таких же капельках. Она явно только что выходила, но куда? Ведь я все время был на лестнице и у подъезда. Может быть, на балкон? Я снял шапку, расстегнул куртку и не разуваясь прошёл по квартире, заглядывая в комнаты. Балкона у неё не было.
— Баба Нюра, мне кажется или вы от меня что-то скрываете? — спросил я, заходя на кухню и — на этот раз без приглашения — садясь на диванчик, с которого встал час назад.
— Когда кажется, креститься нужно, дорогой.
— Хватит! — выкрикнул я. — Убит человек. Вы понимаете? Убит! И мне нужно найти того, кто это сделал. Да, я не из полиции. Полиции в Берлине плевать на то, что у вас здесь творится. Считайте, что я был другом Романа и для меня это дело чести. Вы меня понимаете?
Баба Нюра села напротив меня и заулыбалась.
— А ведь не похож ты на голубенького! — хихикнула она.
— О, господи! — выпалил я. — Что с вами всеми тут не так?
— Всё так, дорогой, — сказала баба Нюра, перестала улыбаться, вдруг всем телом потянулась ко мне через стол и спросила: — Зачем Ахмадика ищешь?
— Я с самого начала думаю, что он может быть причастен к убийству.
Баба Нюра посмотрела на меня взглядом, как будто с черно-белого портрета, и сказала:
— Я тоже с самого начала кое-что думаю. С чего ты взял, что Ромка умер?
— Что значит «с чего взял»? Я видел, как он упал…
И тут я понял, что она права. Ведь буквально только что я снова видел, как кто-то упал — с того же дома и с той же высоты, но остался вполне живой и пошёл себе дальше. Я поднял глаза на бабу Нюру.
— Ромка, оказывается, очень боялся, — сказала она, глядя на свои руки на столе. — Что ты спустишься и проверишь. Но ты не проверил. Сделал своё грязное дело и уехал. А сегодня утром вернулся и как ни в чём не бывало заявился ко мне. Хорошо хоть спал-то, герой?
Я понял, что она всё поняла. Опустил глаза в стол, чувствовал, как полыхают щёки, понимал, что она это видит — видит взрослого мужика, краснеющего, как школьник, и от этого мне становилось ещё ужаснее. Будь на её месте любой другой, я бы нашёл, что сказать. Но я с детства не мог грубить ни женщинам, ни старикам. Хотя бы в этом я был настоящий горец.
— Так зачем ты Ахмадика ищешь? — снова спросила баба Нюра.
— Надо, — прошептал я.
— Убить хочешь?
Я кивнул.
— А Ромка, значит, не захотел тебе говорить, где Ахмадик? И ты его за это ножичком пытал, а потом в окошко сбросил, так?
Я пожал плечами, опуская голову ниже.
— Ушли они, — сказала она. — Втроём ушли, вместе с Анькой. Знала бы я, что они от тебя у Аньки прячутся, не сказала бы тебе про неё. А потом гляжу — ты никак не уймёшься. Так что подсобила я им. Езжай домой, дорогой, не найдёшь ты их теперь.
Я, не глядя на бабу Нюру, поднялся и пошёл к выходу. В прихожей перешагнул через лежащую кошку, стараясь не наступить на её дёргающийся хвост. На площадке обернулся:
— Баба Нюра, извините, пожалуйста, но всего один вопрос, и вы меня больше не увидите. Мне просто интересно. Кто такой Волшебник?
Я глядел себе под ноги, но чувствовал, что она смотрит на меня — как на бездомного бешеного пса, глупого и трусливого в придачу.
— Вот и Никитич всё тоже спрашивал, — сказала она. — Говорю же, не местный он был. Как вот и ты. Езжай домой. Не нужен тебе Волшебник. Погулял и хватит!
Она захлопнула дверь.
Я остался на площадке между двумя дверьми, в которые уже поздно было звонить. Сначала я хотел пойти вниз, но передумал и побрёл наверх. Тринадцатый этаж. Лестница в надстройку с выходом на крышу. Дверь, конечно, уже заперта. Я вспомнил, что в некоторых домах ключи от чердаков и крыш хранятся у жильцов — главных по подъезду. Я подёргал ручку, налёг на дверь плечом, гнилой косяк не выдержал, и я вместе с дверью вывалился на крышу.
Здесь снова шёл снег. Два опрокинутых пластиковых стула изрядно засыпало. Стоя на четвереньках, я поднял лицо к небу, и холодные хлопья радостно накинулись на щёки, полезли в глаза и ноздри. Я зачерпнул в ладони обжигающую снежную кашу и уткнулся в неё лицом, встал, огляделся. Если двадцать минут назад здесь и были какие-то следы, то теперь они пропали. В обе стороны крыша уходила во мглу снегопада, и каждые двадцать пять метров возвышалась надстройка с выходом в следующий подъезд. Через какую из надстроек они спустились, неизвестно. К тому же та самая дверь теперь наверняка тоже заперта. Больше я уже действительно никого не найду.
Я поднял один из стульев, стукнул им по второму, сбивая мокрый снег, и пошёл к краю крыши. Там я поставил стул, сел, откинулся на пластиковую спинку и вытянул уставшие ноги, сложив их на низкий бортик. За бортиком лежала пропасть, в которой Аллея Космонавтов своими разветвлениями тянулась во все стороны Марцана, как кровеносная система. Мимо трамвайной остановки ехал ГАЗ-52 со встроенной установкой для работы на дровах. В девяностые у нас в аулах таких было пруд пруди. А здесь… Здесь вообще непонятно, что к чему. Но тоже, видимо, пользуются спросом. Взглядом я проводил грузовик, посмотрел на часы и закрыл глаза.

11:52. Волшебный мир

сравнений. Например, мне кажется, что люди похожи на улицы. Все улицы направлены в разные стороны, у них есть начало и конец. Многие в какой-то момент превращаются в другие. Казалось бы, вот улица, она идёт от номера один через номера тридцать и пятьдесят к номеру семьдесят, но после семидесятого вдруг берет и умирает. А вместо неё в ту же сторону направляется улица под другим названием. Те же дома, тот же асфальт, но это уже совсем другая улица. Улица-сын. Или улица-дочь. А большинство из них вовсе не улицы, а переулки, которые нужны только для того, чтобы заполнить пространство между настоящими улицами. А некоторые — тупики. У них тоже есть смысл, но совсем небольшой, на несколько домов. Но есть улицы, которые тянутся далеко. Обычно они прямые, как стрелы, и летят через весь город. По ним можно долго ехать, не трогая руль, можно даже превысить скорость или заснуть от скуки, а если не останавливаться и не сворачивать, то по ним можно выехать за город и попасть совсем в другое место. Примерно так же и с людьми. Большинство людей — это переулки и тупики. Они нужны для заполнения пространства, чтобы не было пустот. Но есть такие… такие люди, которые могут вывести тебя из города, вырвать из порочного клубка тупиков. Их совсем немного, но они-то и есть самые важные люди, соединяющие пространство и время.
Один из таких людей Рамзан. Это не значит, что он идеальный человек. Возможно, совсем наоборот. Улицы к морали не имеют никакого отношения. Но этот человек взял в кулак всю Чечню, поставил своих людей в каждом селе, прикормил одних, расстрелял других. В итоге получилось так, что в целой республике все решает он один. И в этом тоже нет ничего плохого. Если бы это было не так, к кому бы мне пришлось обращаться? Любой российский суд меня тут же отправит далеко и надолго. Рамзан — не российский суд. «Сделаешь дело — прилетай, — сказал он. — Сам тебя в аэропорту встречу. Грозный покажу. Увидишь — не узнаешь, дон! Девушки тебя снова любить будут…»
Говорят, в Грозном теперь красиво. Небоскрёбы, торговые центры, мечети, тротуары, широкие проспекты… Двадцать лет назад всё было не так. Тогда там и города-то никакого уже не было.
Я открыл глаза и стал смотреть в небо. И не скажешь, что полдень — тёмные тучи висели прямо надо мной. Казалось, до них можно доплюнуть. И ещё казалось, что это вообще никакие не тучи, а утренний туман в Аргунском ущелье.
Снег перестал. Последняя снежинка долго кружилась надо мной в воздухе, пока не шлёпнулась мне на лоб. В этот момент я услышал голос. Он возник прямо у меня в голове. В самом центре, где-то между ушами:
— Привет, Хазаболат.
Я замер и выпучил глаза.
— Кто здесь? — шёпотом спросил я.
— Не пугайся, Хазаболат, это я. Мне сказали, ты меня искал. Это забавно.
— Волшебник?
— Он самый. Великий и ужасный.
— Как мы с тобой говорим?
— Так же, как ты когда-то говорил с Аллахом. С той разницей, что Аллах тебе ни разу не ответил.
— Но ты ведь не Аллах, да?
— Нет, не Аллах. И вообще не бог.
— Тогда кто?
— Можно сказать, что я хранитель Марцана. Хотя можно сказать, что я его создатель. А ещё я полиция, судья и адвокат в одном флаконе. А кто ты?
— В смысле, «кто я»?
— Ну, вот ты, удалой Хазаболат, кто ты в действительности? Ты ведь не тот, за кого себя выдаёшь, верно?
Я не знал, что ему ответить. За кого я себя выдаю? В последние дни выдавал то ли за полицейского, то ли за бандита. А до этого? За политического беженца? За студента-отличника — пример идеальной интеграции? За немецкого бюргера? А главное, кем я все это время по-настоящему являлся?
— Ты сам не знаешь, правда? — услышал я его голос.
— Похоже на то, — ответил я.
— Мне это близко. Хотя это, наверное, звучит странно. Хочешь, я попробую рассказать тебе, кто я на самом деле?
— Хорошо, — сказал я, расслабляясь. — Расскажи.
— Когда-то давным-давно в России жил один писатель. Не то чтобы сильно известный, но достаточно талантливый, чтобы напечатать несколько книжек и жить на гонорары. По крайней мере, он купил себе квартиру на Новом Арбате. В какой-то момент — я не знаю, в какой — он открыл в себе талант творить чудеса. Такие, знаешь, настоящие чудеса. Вообще всё, что захочет. По всей видимости, он сам этого испугался и однажды сотворил своё последнее чудо. Он превратил себя в другого человека и забыл, что может творить чудеса. Он вообще всё забыл. Как будто умер. Такое вот было у него чудо. Но в результате чуда появился я. Я жил в Берлине, работал в офисе, но всё это было, как… Ну, как в театре, например. Герои ходят по сцене, говорят слова, но ты как зритель видишь, что всё это не по-настоящему. Сначала я и был этим зрителем. И никак не мог понять, почему моя жизнь кажется мне бутафорской и липовой, почему я смотрю на неё, как на пьесу в театре. А потом догадался, что у меня до тех пор вообще не было никакой жизни. Я был целиком придуманный человек. Представляешь, я помнил какие-то кусочки из прошлой жизни — чьи-то лица, запахи, двор детства. Но ничего этого не было на самом деле. Никакого детства, никакой юности, никакого двора. То есть какое-то детство было, но точно не это. Единственное, что у меня осталось от того московского писателя, это возможность творить чудеса. Вот с этим, как выяснилось, проблем не было.
— И тогда ты решил сделать что-то с собой? — спросил я. — Или прокрутить всё назад? Вернуться в чужое детство, которого никогда не было?
— Не совсем. Я сделал это с целым районом Берлина, в котором жил. Решил, что так проще. Ведь я не знал, куда именно мне нужно было возвращаться. Поэтому я начал экспериментировать.
— И никто ничего не заметил?
— Все заметили, конечно. Но я сделал так, что странности Марцана люди стали игнорировать. Мысли об этом просто не задерживались в их головах. Они стали воспринимать это как данность. По принципу: да, странно, жуть какая-то, но на то он и Марцан, чтобы быть странным и ужасным.
— А что дальше?
— Знаешь, я не спрашиваю себя, что дальше. Просто живу и даю жить другим. Мне нравится. И я думаю, остальные жители нашего района тоже вполне довольны такой жизнью. Более того, Хазаболат, я думаю, понравится и тебе.
— Мне? Почему мне?
— Конечно, тебе. Понимаешь, ведь твоя настоящая родина… её ведь тоже уже давно нет. Ты сейчас всеми силами пытаешься вернуться, но тебе некуда возвращаться. На этом месте уже давно совсем другая страна, другие города и чужие люди. Там нет ничего твоего. Я тебе рассказал свою историю, но в первую очередь это твоя история, Хазаболат. И ты сам это знаешь. Ты знаешь, что повесишься в тот же день, когда увидишь родной аул. То, что от него там осталось…
Я молчал. Надо мной плыли куда-то тучи. Внизу по блестящим рельсам двигался, позванивая, жёлтый почти игрушечный трамвай. На перекрёстке ждал зелёного старинный американский мерседес. По краю маленькой рощи за дорогой несколько детей в цветных куртках бежали на лыжах. Всё это в один момент стало очень резким и отчётливым, а ещё через секунду странно расплылось и потекло.

Аренсфельдские холмы

На границе Марцана, там, где Ландсбергская аллея превращается в Ландсбергское шоссе и стрелой уходит в Бранденбургские леса, поднимаются из земли Аренсфельдские холмы — самая высокая точка Берлина. На одном из холмов стоит домик Хазаболата, потомка славных вайнахов. Стены дома смотрят на все стороны света, но ни в одной стене нет ни дверей, ни окон. На склонах холмов пасутся стада овец, питающихся снегом и ледяным ветром. А в небе над холмами кружится стая ворон, и их крик сыплется вниз, как чёрное конфетти.
По вечерам Хазаболат сметает с крыши дома вороний крик, улыбается в тусклый закат и загоняет овец в овчарни. Баранину Хазаболат продаёт в шашлычные и в русские магазины по всему Берлину, а овечье молоко пускает по ветру. Молоко поднимается вверх и превращается в красивые белые облака, которые день и ночь живой шапкой клубятся над Аренсфельдскими холмами. Иногда в белых облаках на вершине можно увидеть отсветы костра. Хазаболат жарит лучший в Берлине шашлык, смазывает салом крепкие самодельные лыжи и поёт старинные песни, подыгрывая себе на пóндаре — музыкальном инструменте древних чеченских горцев, похожем на сплюснутую временем трёхструнную гитару.

Берлин, 2020