– Лучше уж пускай бы как раньше, – сказала тетя Геля и вытерла глаза.
– Как раньше?! Благодарю вас! Хорошенькое дело: «как раньше!» – так и задохнулась Анна Львовна. – Я всю жизнь живу в этой квартире и всю жизнь варю суп в комнате на плитке, почти не пользуюсь газом. И вынуждена была до последнего буквально времени ходить в баню, хотя у нас есть ванна. Я боялась лишний раз выйти в туалет, не говоря уж о том, что моя личная жизнь...
– Нет, лучше бы как раньше, – упрямо повторила тетя Геля, – на это я просто смотреть не могу.

"Такая проза, как у Нины Катерли, со времен Гоголя называется петербургской, с характерными для нее балансированием на грани реальности, таинственными и чудесными превращениями города и его обитателей, позволяющими через дымку сказки увидеть суровую правду жизни". Писатель Александр Житинский о Нине Катерли

Я-то лично к Чудовищу привыкла и не очень боялась его даже в детстве. Я родилась, когда оно уже поселилось в нашей квартире, и для меня не было ничего необычного в том, что в коридоре около ванной или в кухне можно встретить косматое существо с одним багровым глазом посреди лба, с длинным чешуйчатым хвостом... Да что там описывать – чудовище как чудовище, не чудовищнее других.
Говорят, еще до моего рождения наши жильцы обращались куда-то с заявлением, чтобы Чудовище отселили в другое место, чтобы даже предоставили ему отдельную квартиру. Но им отказали – мол, если все отдельные квартиры раздавать чудовищам, то куда же тогда селить многодетные семьи, мол, чудовищ много, а квартир мало, а наш случай, они так и сказали: «Ваш случай еще не самый тяжелый, – ни одного смертельного исхода или тяжкого телесного повреждения».
А то, что мужа Анны Львовны на целый месяц сделали алюминиевой кастрюлей, так это, оказывается, не тяжкое повреждение. Муж этот, говорят, как очухался после того, что в нем месяц варили борщи и тушили мясо, так сразу и ушел к другой, а Анна Львовна осталась одна и с тех пор не может простить Чудовищу, что оно разбило ей жизнь. Чудовище, правда, давало честное слово, что превратило мужа Анны Львовны в кастрюлю именно за то, что тот каждый вечер звонил из коридора по телефону своей даме и сюсюкал с ней, и он, дескать, все равно бы ушел, а так поневоле лишний месяц прожил дома, хоть и в виде кастрюли.
Не знаю, чем кончилась бы эта история – Анна Львовна, говорят, грозилась подсунуть Чудовищу в миску перегоревшую электрическую лампочку, – но тут Чудовище надолго уехало в какую-то экспедицию с музеем этнографии и антропологии, где служило экспонатом.
Потом история с мужем Анны Львовны как-то забылась, но у Чудовища с возрастом стал портиться характер, и оно жильцам буквально прохода не давало.
То приходишь в ванную комнату, а в раковине и в ванне полно лягушек и тритонов, то вдруг все холодильники начинают противно завывать и греться и в них закипает молоко и печется мясо, то у несчастной Анны Львовны на носу вскакивает невероятных размеров прыщ и каждый день меняет окраску: сегодня он синий, завтра – лиловый, а послезавтра – ядовито-зеленый.
Надо сказать, что с тетей Гелей у Чудовища были какие-то более ровные отношения, – найдет она у себя в буфете вместо хлеба черепаху – и радуется: «Смотрите, рептилия! Я ее сейчас отнесу в детский сад, в живой уголок!»
Меня в детстве, как я сейчас понимаю, Чудовище просто терпеть не могло, так я его раздражала. И тем, что с топотом бегала взад-вперед по коридору, и что громко смеялась, и в комнату к нему любила заглядывать. Поэтому Чудовище вечно устраивало мне ангины. Не очень тяжелые, но такие, что и не посмеешься – голоса нет, и не побегаешь – укладывают в постель.
Когда я выросла, Чудовище одно время очень мне вредило: стоило позвонить по телефону какому-нибудь знакомому, как оно всегда успевало раньше всех схватить трубку и прошипеть: «Нету. Ушла на свидание к другому».
Сейчас я живу одна. Родителей уже нет, семьи не получилось, тетя Геля, соседка, опекает меня, как может, а Чудовище... Во всяком случае, изводить меня оно перестало. Ну, конечно, стоит мне поздно вернуться из театра или из гостей – тут уж обязательно или споткнусь в коридоре о кота, которого у нас никогда не бывало, или новое платье разорву о колючую проволоку. Но это так, мелочи. А последнее время и того нет, последнее время с Чудовищем что-то творится, не узнать его: глаз из красного сделался каким-то грязно-рыжим, шерсть поседела – одним словом, стареет наше Чудовище. На службу оно теперь не ходит, сидит целыми днями у себя в комнате и то шипит, то вздыхает. И вот сегодня тетя Геля как раз сказала, что лучше бы уж все оставалось по-старому, а то у нее душа болит смотреть на Чудовище и сил больше нет подметать за ним чешую.
– Что касается этой мерзкой чешуи, – заявила Анна Львовна, – то тут я с вами, Ангелина Николаевна, целиком и полностью согласна: это безобразие! Надо заставить его дежурить лишнюю неделю, никто не обязан убирать за ним грязь!
Тут разговор прекратился, потому что дверь чудовищевой комнаты громко заскрипела, а через минуту и оно само появилось на кухне.
– Моете мне кости? – спросило Чудовище, и глаз его слегка порозовел. Ну-ну... А вот я сейчас вас всех простужу! Такого холоду наделаю!
И Чудовище принялось дуть, отчего щеки его сразу посинели, а голова мелко затряслась.
– Ф-ф-у-у! – дуло Чудовище, и вдруг я заметила, что тетя Геля дрожит и припрыгивает на одном месте, постукивая ногой об ногу и потирая нос, будто он у нее отморожен.
– Хо-о-лодно! Хо-о-лодно! – жалобно тянула тетя Геля и зачем-то подмигивала мне. – Ты что стоишь? – вдруг закричала она. – Двигайся! Двигайся! Не то – верная пневмония! Руки на пояс! Приседай!
Мне было не то что не холодно, а даже довольно жарко, тем более что дело происходило на кухне, где были зажжены все конфорки. Но тетя Геля так подмигивала и кричала, что я уперла руки в бока и начала приседать.
– Ага! Ага! – обрадовалось Чудовище. – То-т-то же! Попляшете теперь у меня!
Не успела я опомниться, как тетя Геля схватила меня за руку и стала вскидывать ноги в каком-то дикарском танце. Я топталась рядом.
– Сумасшедший дом какой-то! – гневно заявила Анна Львовна и вышла из кухни.
Чудовище испуганно посмотрело ей вслед, потом перевело взгляд на пляшущую тетю Гелю и тихим голосом спросило:
– Почему она не пляшет? Почему она ушла?
– Она око-че-не-ла! – задыхаясь, выкрикнула тетя Геля, продолжая танец. – Понимаете меня?
Но Чудовище уже забыло, о чем спрашивало. Везя хвост и оставляя на полу след чешуи, оно подошло к своему холодильнику и открыло дверцу.
– Где же кость? – растерянно сказало Чудовище. – Ведь я помню... Вчера была здесь, я купило ее в гастрономе...
– Ваша кость? Так вот же она, вы утром сварили из нее бульон, помните? – притоптывая, тетя Геля протягивала Чудовищу свою белую кастрюлю с супом.
– Разве? Хм... – Чудовище недоуменно уставилось в кастрюлю: – У меня не было такой миски.
– Ваша, ваша мисочка, я ее немножко почистила – вот и все.
– А-а-а! – загремело Чудовище. – Так вы посмели трогать мою миску?! Я запрещаю! За это... За это вы обе... Окаменеть сейчас на тридцать пять минут!
Тетя Геля тут же застыла, как в детской игре в «замри», а у меня как назло зачесался нос, и я подняла было руку, но тетя Геля вдруг незаметно, но очень больно ущипнула меня за бок, и я замерла тоже.
Чудовище окинуло нас победным взглядом, потом выхватило из тети Гелиной кастрюли вареную курицу и сжевало ее целиком.
– Прре-кррасная кость! – проурчало Чудовищу облизнулось и сжалилось над нами.
– Можете идти, – разрешило оно и важно удалилось из кухни, прихлебывая суп через край кастрюли.
– Зачем вы отдали ему весь свой обед? – спросила я, когда дверь за Чудовищем закрылась. – И где его кость, в самом деле?
– Да не было у него никаких костей, – махнула рукой тетя Геля, – оно и в магазин-то уже неделю не ходило.
– Так чего же оно ищет?
– А кто его знает! Может, забыло. А может, просто так, хочет показать, что все в порядке. А у самого – денег ни копейки, голодное сидит.
– А пенсия?
– Какая там у него пенсия? Оно же – экспонат, его... списали. – Тетя Геля понизила голос. – Его как бы нету. Я вот за комнату теперь боюсь, не выселили бы его. Ты только смотри Анне Львовне ничего не говори.
– Не скажу, – сказала я тоже шепотом.
Кости и фарш мы с тетей Гелей покупали теперь по очереди в домовой кухне и клали Чудовищу в холодильник. Как-то тетя Геля положила туда еще два яблока и пакет с кефиром.
– Что это – все мясо да мясо! Так и желудок можно испортить, – сказала она. – Я хотела ему кефир в бутылке взять, так оно ведь целиком все глотает, лучше уж пакет.
– Яблоки точно выкинет, – сказала я.
– Посмотрим. Может, не сообразит, оно последнее время видеть плохо стало, – тут тетя Геля оглянулась на дверь, в кухню входила Анна Львовна.
– Смотрю я на вас обеих, – заявила Анна Львовна, – и, право же, становится смешно. Вся эта ваша тайная благотворительность – думаете, не вижу? Все это притворство, одним словом – спектакль! И, главной, ради кого! Был бы человек, а то... нечисть какая-то.
– Неужели вам не жалко, оно же старое, – сказала я.
– Жалость, милая моя, не то чувство, которым можно хвастать, жалость унижает. А уж в данном случае, – она поставила кофейник на плиту, – в данном случае говорить вообще не о чем. Еще пока оно приносило какую-то пользу в своей... кунсткамере, можно было терпеть, а сейчас... Животное должно жить в лесу.
Чудовище вошло в кухню так тихо, что мы даже не заметили. Оно стояло в дверях, и глаз его багровел, как когда-то в далекой молодости...
– Так... значит – животное... – медленно произнесло Чудовище и опустилось на табуретку. – Сейчас я вам покажу.
Оно тяжело и прерывисто дышало, редкая седая шерсть на его голове и шее поднялась дыбом.
– Сейчас... у вас подкосятся... ноги... да! Ноги! И вы все... упадете... на пол, а потом... Раз! Два! Три! На пол!
Мы с тетей Гелей грохнулись одновременно. Анна Львовна продолжала стоять, прислонившись к краю плиты, и усмехалась, глядя Чудовищу прямо в глаз.
– А ты? – спросило Чудовище. – Тебя не касается? Почему не падаешь?
– А с какой это стати я должна падать, скажите на милость? – ощерилась Анна Львовна.
– Так я же тебя заколдовало.
– Ой, уморил, – Анна Львовна подошла к Чудовищу вплотную. – Колдун нашелся! Да ты только и можешь, что мусорить чешуей да подъедать чужие подачки! Тебя скоро в утиль сдадут, рухлядь такую! Ты никто! Ты – списан!
– Спи-сан? – шепотом повторило Чудовище. – Это кто списан? Я списано? Неправда! Неправда! Я все могу! Посмотри на них, они упали, упали!
– Ха-ха-ха! – заливалась Анна Львовна. – Да они притворяются. Из жалости – понятно? А ты – списан! Я сама была в музее и видела акт.
– Нет! – Чудовище вскочило с табуретки и заметалось от двери к плите, колотя по полу совсем уже облезлым хвостом. – Я тебе сейчас покажу. Я превращу тебя в крысу! В крысу!
– Ха-ха-ха! – только и ответила Анна Львовна и вдруг изо всех сил каблуком наступила Чудовищу на хвост.
Чудовище закричало. Крупные слезы одна за другой покатились из глаза, ставшего сразу бледно-голубым и тусклым. Мы с тетей Гелей вскочили с полу.
– Как вам не стыдно! Пустите его! Пожилой человек, а такая жестокость!
– В крысу! В крысу! – шипело Чудовище, не помня себя, и тыкало Анну Львовну в плечо темным скрюченным пальцем. – Раз! Два! Три!..
– Ха-ха-ха! – веселилась Анна Львовна.
И тут закричали мы с тетей Гелей:
– Крыса! Крыса! – кричали мы. – Подлая крыса! Гадина! Раз! Два! Три!
И вдруг не стало Анны Львовны.
Только что она хохотала нам в лицо, двигала плечами в белой блузке, и нету. Совсем нету, будто и не было никогда.
В кухне стало тихо. Что-то живое ударилось об мою ногу и сразу отскочило к стене. Я завизжала и полезла на табуретку.
Большая серая крыса пересекла кухню и юркнула под стол Анны Львовны. Чудовище тихо всхлипывало, отвернувшись к стене.
– Вот видите, – сказала тетя Геля, – все у вас получилось. Не надо плакать. Пойдемте есть суп.
– Это у вас получилось, а я... я ведь и правда списано. Есть акт.
– Да какое нам дело до акта, – тетя Геля осторожно гладила Чудовище по шерсти, – не бойтесь вы никого. А если вас кто-нибудь тронет, я напущу на него... муравьев.
– И я напущу! – сказала я. – Ладно?
Чудовище не ответило. Привалившись к стене, оно дремало, закрыв глаз и обмотав ноги тонким голым хвостом.

Нина Катерли