---

Галина Юзефович:

Самая моя любимая Нобелевская лауреатка за последние двадцать лет, великий — и самый странный — мастер короткого рассказа Элис Манро умерла вчера. С одной стороны, 92 года, нобелевка, бесспорный классик, вот это всё. С другой, какое-то внезапное чувство сиротства. Хотелось бы, чтобы она была всегда.
Почему самый странный? Манро из тех авторов, про которых не до конца понятно, то ли она совсем не умеет в литературу, то ли умеет слишком хорошо. Для меня бесспорен второй вариант ответа, а вы решите сами.
Самые мои любимые сборники — «Беглянка» и «Кем ты себя воображаешь» (этот последний — почти роман, ну, насколько к творчеству Элис Манро вообще применим этот термин).
А самый любимый рассказ, напротив, из сборника «Тайна, не скрытая никем» — «Албанская девственница». Прочитайте его сегодня.  

В горах, в Малесии-э-Мади, она, должно быть, пыталась сказать, как ее зовут, но они восприняли ее имя как «Лоттар». Она повредила ногу, упав на острые камни — это случилось, когда застрелили ее проводника. Ее била лихорадка. Она понятия не имела, как долго ее везли через горы, завернутую в ковер и притороченную к спине лошади. Время от времени ее поили водой, иногда — ракией, это было что-то вроде местного бренди, очень крепкое. Вокруг пахло соснами. Часть пути они проплыли на лодке. Лоттар проснулась и увидела звезды — то ярче, то тусклей, они менялись местами, и от этих нестойких созвездий ее замутило. Потом она поняла, что они, видимо, переплывали озеро. Озеро Скутари, оно же Скадарское или Шкодер. Лодка пристала к берегу среди тростника. Ковер кишел какими-то паразитами, и они забирались под тряпки, которыми была перевязана ее нога.

Когда путешествие кончилось — хотя она об этом еще не знала — ее положили в маленькой каменной хижине, пристройке к большому дому, который называли кула. Хижина предназначалась для больных и умирающих. Но не для рожениц — здешние женщины рожали в полях среди кукурузы или у дороги, если женщина в это время несла товар на рынок.

Она пролежала — видимо, несколько недель — на куче папоротника. Удобная постель, и менять легко, если она запачкалась кровью или нечистотами. За Лоттар приглядывала старуха по имени Тима. Она залепила рану смесью воска, оливкового масла и сосновой смолы. Несколько раз в день повязку снимали и рану промывали ракией. Лоттар смотрела на черные кружевные занавески, свисающие с балок, и ей казалось, что она дома, у себя в спальне, и за ней ухаживает мать (которая к этому времени уже умерла). «Зачем вы повесили эти занавески? — бормотала она. — Они ужасные».

На самом деле это была паутина — толстая и мохнатая от копоти. Древняя паутина, скопление многих лет.

Еще в бреду Лоттар казалось, что к ее лицу прижимают широкую доску — возможно, крышку гроба. Но, придя в себя, она узнала, что это было всего лишь распятие, деревянное распятие, которое ей давали поцеловать. Этим занимался священник, францисканец. Высокий, свирепого вида мужчина с черными бровями и усами. От него неприятно пахло. Кроме распятия, он носил с собой револьвер — как она потом узнала, браунинг. Священник по ее виду понял, что она гяурка, то есть не мусульманка, но не догадался, что она может оказаться еретичкой. Он немножко знал английский, но произносил слова так, что она не могла ничего разобрать. А она тогда еще не знала ни слова по-гегски. Но потом, когда у нее спал жар, священник попробовал говорить по-итальянски, и они стали понимать друг друга, потому что она изучала итальянский в школе и полгода путешествовала по Италии. Он понимал ее неизмеримо лучше всех остальных, и потому она сперва ожидала, что он будет понимать ее полностью. «Какой здесь ближайший город?» — спросила она, и он ответил: «Шкодра». «Тогда, пожалуйста, съездите туда и найдите британского консула, если он там есть. Я подданная Британской империи. Скажите им, что я здесь. А если британского консула там нет, пойдите в полицию».

Она не понимала, что здесь никто, ни при каких обстоятельствах не может пойти в полицию. Она не знала, что теперь принадлежит к этому племени, этой куле, даже несмотря на то, что они взяли ее в плен непреднамеренно — это было постыдной ошибкой.

Напасть на женщину — невероятный позор. Стреляя в ее проводника, они думали, что она развернет лошадь и помчится вниз по горной дороге, обратно в Бар. Но лошадь шарахнулась от выстрела, споткнулась среди камней, и Лоттар упала, повредив ногу. Теперь у них не было иного выхода, кроме как забрать ее с собой, назад, через границу между Черногорией (которая по-другому называется Црна Гора или Монтенегро) и Малесией-э-Мади.

— Но почему они хотели ограбить проводника, а не меня? — Она, разумеется, решила, что их целью был грабеж. Она вспомнила, какой голодный вид был у этого человека и у его лошади, и как развевались белые лохмотья его головной повязки.

— Они вовсе не разбойники! — ее предположение шокировало францисканца. — Они честные люди. А застрелили его, потому что у них была с ним кровная вражда. С его семьей. У них такой закон.

Он объяснил, что убитый — ее проводник — убил человека из этой кулы. Он это сделал, поскольку тот еще раньше убил человека из его кулы. Так и будет продолжаться — вражда идет уже давно, и женщины все время рожают новых сыновей. Эти люди считают, что у них родится больше сыновей, чем у любого другого народа в мире — именно для кровной мести.

— В общем, ужасный обычай, — заключил священник. — Но они на это идут ради своей чести, ради чести своей семьи. Они всегда готовы умереть за свою честь.

Она сказала, что, видно, ее проводник не так уж был готов умереть, раз бежал в Черногорию.

— Но ему это не помогло, верно ведь? — сказал священник. — Даже если бы он уехал в Америку, все равно это не помогло бы.

В Триесте она села на пароход, идущий вдоль Далматинского побережья. Она путешествовала в компании мужа и жены Коззенс, с которыми познакомилась в Италии, и их друга доктора Лэма, который приехал из Англии и встретился с ними здесь. Пароход пристал в маленьком порту Бар, который итальянцы называют Антивари, и путешественники провели ночь в гостинице «Европейская». После обеда они погуляли по террасе, но миссис Коззенс боялась простуды, так что они вернулись в помещение и стали играть в карты. Ночью прошел дождь. Она проснулась и стала слушать шум дождя, и ее охватило ужасное разочарование, перешедшее в ненависть к этим немолодым людям, особенно к доктору Лэму, которого, как она подозревала, Коззенсы вызвали из Англии, чтобы познакомить с ней. Наверняка думали, что она богата. Заокеанская наследница, которой можно почти простить акцент. Эти люди слишком много ели и потом принимали пилюли от несварения. И еще их пугали незнакомые места — зачем тогда было сюда ехать? Утром ей придется вернуться вместе с ними на пароход, иначе они поднимут шум. Она никогда не совершит путешествие через горы в Цетине, столицу Черногории — им сказали, что это небезопасно. Она никогда не увидит ни колокольню, где когда-то висели головы турок, ни платан, под которым давал аудиенции своим подданным правитель-поэт. Ей не удавалось заснуть, и она решила, как только забрезжит рассвет, спуститься вниз и — даже если дождь еще не кончится — пройти немного по дороге за город, только чтобы посмотреть на руины, которые, как она знала, находятся в той стороне, среди олив, австрийскую крепость на скале и черный склон горы Ловчен.

Ей повезло и с погодой, и с гостиничным портье, который почти мгновенно отыскал для нее оборванного, но бодрого проводника на заморенной кляче. Они отправились в путь — она верхом, проводник пешком впереди. Дорога была крутая, извилистая, заваленная камнями, солнце жарило все сильней, а в участках тени, которые они пересекали время от времени, было черно и холодно. Она проголодалась и решила, что скоро надо будет поворачивать назад. Она собиралась позавтракать со своими спутниками, которые вставали поздно.

Конечно, после того, как обнаружат тело проводника, ее начнут искать. Местные власти — какие ни на есть — наверняка поставлены в известность. Пароход ушел по расписанию, и ее знакомые уехали на нем. В гостинице не забирали паспорта на ночь. Никто из родных и знакомых, оставшихся в Канаде, ее искать не будет. Она никому не писала регулярно, с братом поссорилась, родители ее умерли. «Ты вернешься домой, лишь растранжирив все наследство, и кто тогда должен будет о тебе заботиться?» — спросил ее брат.

Когда ее везли через сосновую рощу, она очнулась и вопреки боли — и, вероятно, из-за ракии — почувствовала, что ее укачивает, усыпляет, что она сдается, не веря в реальность происходящего. Она сфокусировала взгляд на свертке, притороченном к седлу едущего впереди всадника. Сверток колотился о спину лошади. Размером с капустный кочан, он был завернут в заскорузлую тряпку, покрытую ржавыми пятнами.

Эту историю я услышала в старой больнице святого Иосифа в Виктории. Рассказала ее Шарлотта — она была мне чем-то вроде подруги, когда я только переехала в те края. Отношения с друзьями тогда казались мне одновременно очень близкими и неустойчивыми, зыбкими. Я не могла понять, зачем люди рассказывают мне то или иное, в чем хотят меня убедить.

Я пришла в больницу с цветами и коробкой шоколадных конфет. Шарлотта подняла голову навстречу розам — коротко стриженные белые волосы походили на перья.

— Ну! — сказала она. — Они не пахнут! Я, во всяком случае, не чувствую. Но, конечно, они прекрасны. А конфеты съешь сама. Мне все кажется на вкус как смола. Не знаю, откуда мне известно, какая на вкус смола, но мне так кажется.

У нее был жар. Я взяла ее за руку — рука оказалась на ощупь горячей и отечной. Шарлотту остригли в больнице, и от этого казалось, что лицо и шея у нее похудели.

— Только не думай, что я тебе не благодарна, — сказала она. — Садись. Принеси стул вон оттуда, ей он не нужен.

В палате были еще две женщины. От одной виднелся только пучок желтовато-седых волос на подушке. Другая сидела привязанная к стулу, извиваясь и хрюкая.

— Здесь ужасно, — сказала Шарлотта. — Но надо стараться терпеть. Я так рада, что ты пришла. Вон та все ночи орет.

Она кивком указала на кровать у окна.

— Слава Христу, что сейчас она уснула. Я всю ночь глаз не могла сомкнуть, но употребила это время с пользой. Как ты думаешь, чем я занималась? Сочиняла сценарий фильма! Он совсем готов, у меня в голове, и я хочу, чтобы ты его послушала. Ты мне скажешь, получится ли из него хороший фильм. Я думаю, что да. Я бы хотела, чтобы главную роль играла Дженнифер Джонс. Впрочем, не знаю. Кажется, в ней уже нет прежнего задора. После того, как она вышла за этого магната.

— Слушай. Ой, ты бы не могла поправить подушку у меня за головой? Подними ее повыше. Эта история происходит в Албании, в северной Албании, которая называется Малесия-э-Мади. В двадцатых годах, когда жизнь там была очень простая, почти первобытная. Героиня — молодая женщина, которая путешествует в одиночку. В рассказе ее зовут Лоттар.

Я сидела и слушала. Шарлотта наклонялась вперед, даже слегка раскачивалась на жесткой больничной койке, чтобы подчеркнуть какой-нибудь выразительный момент. Опухшие руки взлетали и падали, она то властно и широко раскрывала синие глаза, то откидывалась на подушку и закрывала их совсем, чтобы вспомнить дальнейший ход сюжета. Ах да, говорила она. Да, да. И продолжала рассказ.

— Да, да, — сказала Шарлотта под конец. — Я знаю, что дальше, но на сегодня хватит. Тебе придется навестить меня еще раз. Завтра. Придешь?

Да, завтра, сказала я, и Шарлотта, кажется, уснула, не дослушав.

Кула была большим строением из грубо отесанного камня. На первом этаже располагались конюшни, над ними — жилые помещения. Вокруг по всему периметру шла веранда, а на веранде всегда сидела старуха с коклюшкой-бобиной, которая летала у нее, как птица, из одной руки в другую, оставляя за собой блестящий черный хвост галуна — миля за милей черного галуна, украшающего штаны всех местных мужчин. Другие женщины ткали за станками или тачали кожаные сандалии. Никто из сидящих не вязал — им даже не пришло бы в голову вязать сидя. Вязали они, шагая по тропе к ручью или обратно с пристегнутыми за спиной бочонками для воды. Вязали, идя на полевые работы или в буковый лес, где собирали опавшие ветви. Женщины вязали чулки — черно-белые, красно-белые, с зигзагами, похожими на молнию. Женские руки не должны быть праздными. Еще до рассвета они вымешивали тесто в почерневшей деревянной колоде, лепили караваи на оборотной стороне лопат и выпекали хлеб в очаге. (Хлеб был кукурузный, бездрожжевой, его ели горячим, и в желудке он разбухал, как шар.) Затем женщины должны были вымести пол в куле, выбросить грязный папоротник и принести охапки свежего на следующую ночь. Эту работу часто поручали Лоттар, потому что во всем остальном она была неумехой. Маленькие девочки мешали йогурт, чтобы не образовывались комки. Девочки постарше могли забить козленка, нафаршировать ему живот черемшой, шалфеем и яблоками, и зашить. По временам девочки и женщины всех возрастов выходили стирать белые головные платки мужчин в протекающем неподалеку холодном ручье с водой чистой, как стекло. Женщины растили табак и вешали созревшие листья сушить в темном сарае. Они мотыжили кукурузу и огурцы, они доили овец.

Суровые с виду, женщины на самом деле не были суровы. Просто они были очень заняты, и гордились собой, и стремились превзойти других. Кто принесет самую тяжелую вязанку дров? Кто вяжет быстрее всех? Кто быстрее других пройдется мотыгой по рядку в поле кукурузы? Тима — та старуха, что когда-то ухаживала за раненой Лоттар — работала с невероятной скоростью. Она взлетала по склону к куле с огромной — казалось, вдесятеро больше ее самой — вязанкой дров за плечами. Она скакала с камня на камень над речной водой и колотила белые платки вальком с такой силой, словно это были тела врагов. «Ох, Тима, Тима!» — кричали женщины в ироническом восхищении. Почти с такой же интонацией они кричали «Ох, Лоттар, Лоттар!», когда та — полная противоположность Тиме на шкале пользы — упускала белье и оно уплывало по течению. Порой кому-нибудь из женщин случалось огреть Лоттар палкой по спине, как осла — скорее в отчаянии, чем из жестокости. Иногда кто-нибудь из молодых просил: «Поговори по-своему!», и Лоттар, чтобы развлечь их, говорила по-английски. При звуках чуждой речи женщины морщились и плевались. Она пыталась учить их отдельным словам — «рука», «нос» и так далее. Но женщинам эти слова казались смешными, и они повторяли их друг другу, хватаясь за животики.

Женщины проводили время с женщинами, а мужчины с мужчинами. Исключением были только отдельные ночи (иногда одни женщины дразнили других из-за этих ночей, и те, кого дразнили, сгорали от стыда и все отрицали, и порой дело кончалось оплеухами) и общие трапезы, во время которых мужчины ели, а женщины их обслуживали. Чем занимались мужчины в течение дня — женщин не касалось. Мужчины готовили боеприпасы и чистили оружие — оружию вообще уделяли много внимания, и многие ружья были красивыми, с гравированными серебряными накладками. Еще мужчины взрывали динамитом скалы, чтобы расчистить дорогу, и ухаживали за конями. Где бы ни были мужчины, оттуда всегда слышался смех, иногда пение, а порой холостые выстрелы. Когда мужчины были дома, казалось, что они в отпуске, а потом кто-нибудь из них отправлялся в карательную экспедицию или на совет племен, который должен был положить конец особо кровопролитной ссоре. Но никто из женщин не верил, что из этого выйдет толк — все они смеялись и говорили, что от этого только убьют на два десятка людей больше. Когда юноша впервые отправлялся убивать, женщины суетились вокруг него, стараясь нарядить его получше и красиво подстричь, чтобы поднять его дух. Если он вернется ни с чем, никто не выйдет за него замуж — мало-мальски стоящая женщина не пойдет за мужчину, который никого не убил. А заполучить жен для сыновей стремилась каждая семья, потому что всем нужны были работницы в доме.

Как-то вечером Лоттар подавала еду одному из мужчин — гостю, на трапезу за низким столом, софрой, всегда приглашались гости — и заметила, что у него очень маленькие руки и безволосые запястья. Однако он не был молод. Не мальчик. Морщинистое лицо, словно из дубленой кожи — но без усов. Она прислушалась к его голосу в общей беседе — голос показался ей хриплым, но скорее женским, чем мужским. Но гость курил, ел с мужчинами, у него было ружье.

— Это мужчина? — спросила она у женщины, которая подавала на стол рядом с ней. Женщина помотала головой, не желая говорить при мужчинах. Но вопрос Лоттар услышали девчонки, которые не думали об осторожности.

— «Это мужчина? Это мужчина?» — передразнили они. — Ой, Лоттар, какая ты глупая! Ты что, не видишь, что это девственница?

Лоттар не стала расспрашивать их дальше. Но когда в следующий раз увидела францисканца, побежала за ним, чтобы задать вопрос ему. Что такое «девственница»? Ей пришлось догонять священника, потому что он больше не заходил с ней поговорить, как раньше, когда она лежала в хижине. Теперь, когда он приходил в кулу, Лоттар все время работала, и к тому же ему нельзя было проводить много времени среди женщин — ему полагалось сидеть с мужчинами. Увидев, что священник уходит, она вскочила и побежала за ним. Он шагал вниз по тропе среди сумаха, направляясь к голой деревянной церкви и пристроенному к ней домику, своему жилью.

Он объяснил, что «девственницы» — это женщины, но такие, которые уподобились мужчинам. Если женщина не хочет замужества, она дает клятву при свидетелях, что никогда не выйдет замуж, и тогда надевает мужскую одежду и берет ружье — и лошадь, если у нее есть деньги на лошадь — и тогда живет как хочет. Обычно «девственницы» бедны, потому что не имеют женщин, которые на них работали бы. Но «девственницу» никто не трогает, и она может садиться за софру и есть с мужчинами.

Лоттар больше не просила священника поехать в Шкодру. Теперь она понимала, что это, наверно, очень далеко. Иногда она спрашивала, не слыхал ли он чего, не ищут ли ее, и он строго отвечал, что нет, никто. Вспоминая, как в первые недели командовала, без стеснения говорила по-английски, уверенная, что ее случай особый и она заслуживает особого внимания, Лоттар стыдилась своей тогдашней тупости. И чем дольше она жила в куле, чем лучше говорила на местном языке и чем больше привыкала к работе, тем странней ей казалась мысль о том, чтобы отсюда уехать. Когда-нибудь она уедет, но уж никак не сегодня. Разве может она все бросить, когда в разгаре сбор табака, или ягод сумаха, или когда все готовятся ко дню Николы-вешнего?

На табачных полях женщины снимали куртки и рубашки и работали на солнце полуобнаженными, скрытые рядами высоких растений. Табачный сок, черный и липкий, как патока, стекал по рукам и размазывался по груди. В сумерках они отправлялись к ручью и отмывались дочиста. Они плескались в холодной воде — широкобокие женщины и тоненькие юные девушки. Они толкались, пытаясь застать друг друга врасплох, и часто окликали Лоттар, как любую другую, без презрения или вражды, предостерегая или торжествуя: «Лоттар, берегись! Лоттар!»

Они ей рассказывали всякое. Когда в селении умирают дети — это стрига виновата. Даже взрослый человек ссохнется и умрет, если стрига наложит на него заклятье. Стрига с виду совсем как обычная женщина, так что даже и не скажешь. Она пьет из людей кровь. Чтобы ее поймать, нужно положить крест на порог церкви в пасхальное воскресенье, когда все жители находятся внутри. Тогда стрига не сможет выйти. Можно еще следить за женщиной, которую подозреваешь. Если застать ее, когда она будет отрыгивать кровь, а потом собрать немножко этой крови на серебряную монету и носить монету с собой, то никакая стрига больше не сможет тебе навредить.

Кто стрижет волосы в полнолуние, тот поседеет.

Если у тебя болят руки и ноги, срежь несколько волосков с головы и подмышек и сожги — тогда боль пройдет.

Оры — это демоны, которые выходят по ночам и жгут обманные огни, чтобы сбить людей с дороги. Путник должен присесть на корточки и прикрыть голову, иначе оры заведут его в пропасть. А еще они ловят коней и заезжают их до смерти.

Табачные листья собрали, стада овец привели с горных пастбищ, и несколько недель, пока шел снег или холодный дождь, люди и скот сидели взаперти. Однажды, теплым днем ранней весны, женщины привели Лоттар на веранду и усадили ее на стул. Затем с великими церемониями и большой радостью сбрили волосы у нее надо лбом. В оставшиеся волосы они вчесали какую-то черную пузырящуюся краску. Краска была жирная, волосы стали ужасно жесткие, и женщины принялись укладывать их волнами и пучками, твердыми, как кровяной пудинг. Все толпились кругом, критикуя и восхищаясь. Потом ей набелили мукой лицо и разодели ее в наряды, которые достали из огромного резного сундука. Зачем это, спросила она и тут же утонула в шитой золотом белой сорочке, красном корсаже с золотыми эполетами, полосатом шелковом кушаке в ярд шириной и десяток ярдов длиной, черно-красной шерстяной юбке и множестве рядов цепи из фальшивого золота, которую намотали ей на волосы и вокруг шеи. Для красоты, ответили ей. А потом, закончив, сказали: «Смотрите! Она прекрасна!» Сказавшие это вроде бы торжествовали, бросали вызов другим, которые раньше сомневались, что ее можно так преобразить. Они щупали ее руки, на которых выросли мускулы от работы мотыгой и таскания дров. Они хлопали ее по широкому набеленному лбу. А потом все разом завизжали, поскольку забыли об очень важном — о черной краске, которой следовало соединить брови в одну над переносицей.

— Священник идет! — завопила одна девушка — ее, должно быть, поставили сторожить. Женщина, которая рисовала черной краской бровь, сказала:

— Ха! Он не сможет помешать!

Но остальные отступили.

Францисканец пару раз пальнул холостыми — так он всегда возвещал о своем прибытии — и мужчины тоже стали стрелять холостыми, чтобы его приветствовать. Но на этот раз он не остался с мужчинами. Он ворвался на веранду, крича:

— Позор! Позор вам всем! Позор! Я знаю, зачем вы покрасили ей волосы. Я знаю, зачем вы одели ее в наряд невесты. Все для свиньи-мусульманина!

— А ты! Сидишь тут накрашенная! — обратился он к Лоттар. — Ты что, не знаешь, зачем они это делают? Не знаешь, что тебя продали мусульманину? Он едет из Вусане. К вечеру он будет тут!

— Ну и что с того? — нагло сказала одна женщина. — За нее и дали-то всего три наполеона. Надо же ей за кого-нибудь выйти.

Францисканец велел ей придержать язык.

— Ты этого хочешь? — спросил он у Лоттар. — Выйти замуж за неверного и уехать с ним в Вусане?

Лоттар сказала, что нет. Ей казалось, что она не может двигаться и даже с трудом открывает рот под весом напомаженных волос и всех этих нарядов. Придавленная к земле, она трепыхалась, как трепыхается спящий, силясь проснуться, чтобы избежать опасности. Мысль о браке с мусульманином была еще слишком далекой и потому не пугала — но Лоттар поняла, что если ее выдадут замуж, то разлучат со священником и она уже никогда не сможет обращаться к нему с вопросами.

— Ты знала, что тебя выдают замуж? — спросил он. — Ты этого хочешь? Хочешь замуж?

Нет, сказала она. Нет. И францисканец захлопал в ладоши.

— Уберите этот золотой мусор! — приказал он. — Снимите с нее эти тряпки! Я сделаю ее «девственницей»!

И обратился к Лоттар:

— Если ты станешь девственницей, все будет хорошо. Мусульманину не придется никого убивать. Но ты должна будешь поклясться, что никогда не пойдешь с мужчиной. Поклясться при свидетелях. Per quri e per kruch. Камнем и Крестом. Понимаешь? Я не позволю им выдать тебя за мусульманина, но я не хочу, чтобы они затеяли новую стрельбу.

Именно против этого, против продажи местных женщин мусульманским мужчинам, священник неустанно боролся. Он гневался, что местные так легко пренебрегают своей верой. Они продавали девушек вроде Лоттар, за которых никто другой не дал бы выкуп, и вдов, которые рожали только девочек.

Медленно и неохотно женщины сняли с Лоттар все наряды. Потом принесли мужские штаны, потертые и без галуна, рубаху и головной платок. Лоттар оделась. Одна женщина пришла со страшными огромными ножницами и остригла почти все, что осталось от волос Лоттар. Стричь было трудно из-за помады.

— Завтра ты стала бы молодой женой, — сказали ей женщины. Кое-кто из них вроде бы горевал, а кто-то явно презирал ее. — Теперь ты никогда не родишь сына.

Маленькие девочки подхватывали состриженные пряди волос и пристраивали себе на голову, изображая челки и пучки.

Лоттар принесла клятву при двенадцати свидетелях. Все они, конечно, были мужчины. У всех был кислый вид из-за такого оборота дела. Мусульманина она так и не увидела. Францисканец выбранил мужчин и сказал, что если подобные вещи не прекратятся, он запрёт церковный двор и им придется хоронить своих мертвых в неосвященной земле. Лоттар сидела поодаль, в непривычной одежде. Безделье было ей странно и неприятно. Закончив свою тираду, францисканец подошел и встал рядом, глядя на нее сверху вниз. Он тяжело дышал — то ли от ярости, то ли утомился, произнося гневную речь.

— Ну что ж, — сказал он. — Ну что ж.

Он порылся где-то в глубинах своих одежд, достал сигарету и дал ей. Сигарета пахла его кожей.

Санитарка принесла Шарлотте ужин, не слишком обильный: суп и компот из персиков. Шарлотта сняла крышку с миски, понюхала и отвернулась.

— Уходи, незачем тебе глядеть на эти помои. Приходи завтра — ты же знаешь, мой рассказ еще не закончен.

Санитарка вышла вместе со мной, и когда мы очутились в коридоре, сказала:

— Те, кто дома живет бедней всех — они всегда самые придирчивые. С ней нелегко, но ею поневоле восхищаешься. Вы ей не родня, нет?

— О нет, — сказала я. — Нет.

— Когда она только поступила к нам, это было что-то невероятное. Мы стали ее раздевать, и кто-то похвалил ее браслеты, и представьте, она тут же предложила их у нее купить! А ее муж — это вообще что-то. Вы его знаете? Очень необычные люди и она, и он.

Гюрджи, муж Шарлотты, совсем недавно — еще и недели не прошло — явился ко мне в книжный магазин. Было морозное утро. Он тянул за собой тележку, полную книг и прикрытую сверху одеялом. Он уже и раньше — когда я приходила к ним в гости — пытался продать мне кое-какие книги, и сейчас я подумала, что, может быть, это те же самые. Тогда я смутилась, но на этот раз, на своей территории, смогла собраться с духом. Я сказала, что нет, я не занимаюсь подержанными книгами, они меня не интересуют. Гюрджи отрывисто кивнул, словно мои слова были излишни и не имели никакого значения для нашего разговора. Он продолжал вытаскивать книги по одной, приглашая меня провести рукой по корешку, настаивая, чтобы я оценила красоту иллюстраций или впечатлилась годом издания. Мне пришлось снова и снова повторять слова отказа, и я словно со стороны услышала, что прибавляю к ним извинения, совершенно против своей воли. Гюрджи предпочел думать, что каждый отказ относится только к очередной книге, и каждый раз доставал другую, яростно повторяя:

— А эта! Она очень красива. Вы увидите. И еще она очень старая. Посмотрите, какая прекрасная старая книга!

Это были путеводители для туристов, изданные в начале века. Не очень старые и не такие уж красивые — с зернистыми, серыми фотографиями. «Путешествие по Черным Горам». «Высокогорная Албания». «Тайные земли Южной Европы».

— Вам надо пойти с ними в магазин «Антикварная книга». На Форт-стрит. Это недалеко отсюда.

Он издал звук отвращения — возможно, желая сказать, что прекрасно знает этот магазин, или что уже совершил поход туда и притом безрезультатно, или что эти книги там и были приобретены с самого начала тем или иным образом.

— Как Шарлотта себя чувствует? — заботливо спросила я. Я ее что-то давно не видела, хотя раньше она часто заходила ко мне в магазин. Она приносила мне мелкие подарки: кофейные зерна в шоколаде, чтобы придать мне сил; брусок чисто глицеринового мыла, чтобы у меня не сохла кожа оттого, что мне приходится пропускать через свои руки столько бумаги. Пресс-папье со вделанными в него минералами Британской Колумбии, карандаш, который светился в темноте (чтобы, если вдруг в магазине отключат свет, я могла по-прежнему выписывать счета). Шарлотта пила со мной кофе, болтала, а если я была занята — прогуливалась по магазину, сама себя развлекая. В темные грозовые дни Шарлотта носила бархатный плащ, который был на ней и в день нашего знакомства, а от дождя защищалась огромным древним черным зонтиком. Она звала его своей палаткой. Если я погружалась в разговор с покупателем, Шарлотта касалась моего плеча и говорила:

— Я тихонечко побреду со своей палаткой. Поговорим в другой раз.

Однажды покупатель напрямую спросил у меня:

— Кто эта женщина? Я ее видел в городе с мужем. Во всяком случае, я решил, что он ее муж. Я думал, они бродячие торговцы.

Не слышала ли этого Шарлотта? Не уловила ли холодности в обращении только что нанятой мною продавщицы? (Сама Шарлотта определенно была с ней холодна.) А может быть, я слишком часто оказывалась занятой? Я не сочла, что Шарлотта перестала меня навещать. Я предпочитала думать, что интервал между визитами удлиняется — возможно, по причине, которая не имеет ко мне никакого отношения. Я была занята и замотана, и вообще близилось Рождество. Продажи книг неожиданно и приятно выросли.

— Пожалуйста, не подумайте, что я хочу кого-то облить грязью, — сказала мне продавщица. — Но мне кажется, вам следует знать, что эту женщину и ее мужа не пускают во многие магазины города. Их подозревают в кражах. Я не знаю. Он носит этот макинтош с широкими рукавами, а она — плащ. Но я точно знаю, что раньше они под Рождество срезали остролист у людей в садах, в разных местах города. А потом обходили многоквартирные дома, пытаясь этим остролистом торговать.

В то холодное утро, отказавшись купить книги с тележки, я снова спросила у Гюрджи, как поживает Шарлотта. Он сказал, что она больна. Он говорил обиженно, словно я лезла не в свое дело.

— Отнесите ей книгу, — сказала я. И выудила с полки сборник сатирической и юмористической поэзии издательства «Пингвин». — Отнесите ей… скажите, я надеюсь, что эти стихи ей понравятся. Скажите, я надеюсь, что она скоро выздоровеет. Может, я как-нибудь зайду ее навестить.

Он положил книгу в тележку к остальным. Я подумала, что он, наверно, тут же попытается ее продать.

— Не дома, — сказал он. — В больнице.

Я заметила, что каждый раз, когда он склонялся над тележкой, у него из-под одежды вываливался подвешенный на шнурке большой деревянный крест, и Гюрджи снова запихивал его под одежду. Когда это случилось в очередной раз, я бездумно сказала — в смущении, пытаясь как-то загладить свою вину:

— Какая красивая вещь! Прекрасное темное дерево! Похоже, это работа средневекового мастера.

Он стянул шнурок с головы, повторяя:

— Очень старый. Очень красивый. Из дуба. Да.

Он пихнул крест мне в руки, и как только я поняла, что происходит, то почти силой вернула крест ему.

— Восхитительное дерево, — сказала я. Он убрал крест, и я поняла, что спасена, но преисполнилась раздражительного раскаяния.

— О, я надеюсь, что у Шарлотты ничего серьезного! — сказала я.

Он презрительно улыбнулся и похлопал себя по груди — возможно, желая объяснить, чем больна Шарлотта, а может, чтобы заново ощупать только что оголенную там кожу.

Вслед за этим он освободил мой магазин от себя, книг, креста и тележки. У меня осталось чувство, что мы обменялись оскорблениями и взаимно унизились друг перед другом.

За табачным полем рос буковый лес, куда Лоттар часто ходила собирать хворост на топливо. За лесом начинался травянистый склон — высокогорный луг — а в верхней части этого луга, примерно в получасе подъема от кулы, стояла маленькая каменная хижина, примитивное укрытие без окон, с невысоким, ничем не прикрытым отверстием для входа и с топящимся по-черному очагом в углу. В хижине укрывались овцы; пол был усеян их пометом.

Здесь и поселилась Лоттар, став «девственницей».

История с женихом-мусульманином случилась весной, примерно через год после того, как Лоттар оказалась в Малесии-э-Мади. Настала пора выгонять овец на пастбища в горах. Лоттар должна была вести счет овцам и следить, чтобы они не падали в расселины и не забредали слишком далеко. Еще — доить овец каждый вечер. И стрелять волков, если они начнут подходить к стаду. Но волков не было — никто из нынешних обитателей кулы не встречал волка живьем. Из зверей Лоттар видела только рыжую лису — однажды, у ручья — и кроликов, их было много и они не боялись человека. Лоттар научилась стрелять их, обдирать и готовить. Она чистила тушку — научилась, глядя, как это делают девушки в куле, — и тушила самые мясистые части в котелке на огне, добавляя луковицы черемши.

Ей не хотелось спать в хижине, и она сделала себе крышу из ветвей снаружи, у стены — как бы продолжение крыши хижины. Под этим навесом была куча папоротника, на которой спала Лоттар, и кошма, которую ей дали и которой она покрывала папоротник. На паразитов Лоттар уже не обращала внимания. В стену, сложенную без раствора — из одних камней — был зачем-то вделан ряд крюков. Лоттар не знала, зачем, но на крюки оказалось удобно вешать ведра для молока и немногочисленные котелки для готовки. Воду Лоттар носила из ручья, в котором стирала собственную головную повязку и иногда купалась сама — не столько желая быть чистой, сколько спасаясь от жары.

Вся ее жизнь изменилась. Женщин она больше не видела. Она утратила привычку к постоянной работе. По вечерам к ней приходили маленькие девочки — забирать молоко. Вдали от кулы и матерей они будто срывались с цепи. Они забирались на крышу хижины, часто ломая воздвигнутые Лоттар сооружения из ветвей. Они прыгали в ее «постели», а иногда хватали охапку папоротника, сплетали импровизированный мяч и швыряли его друг другу, пока он не разваливался. Они так веселились, что в сумерках Лоттар приходилось выгонять их домой, напоминая, как страшно будет в лесу после наступления темноты. Лоттар предполагала, что девочки всю обратную дорогу бегут бегом, расплескивая добрую половину молока.

Время от времени девочки приносили кукурузную муку, и Лоттар смешивала ее с водой и пекла хлеб на лопате в очаге. Однажды девочки притащили ей лакомый кусочек — овечью голову, сварить в котелке. Лоттар не знала, где они взяли голову, и подозревала, что украли. Ей разрешали оставлять себе часть молока, и она не пила его свежим, а оставляла прокиснуть и мешала, чтобы получился йогурт, а потом макала в него хлеб. Так ей теперь больше нравилось.

Вечерами, вскоре после того, как девочки убегали вниз через лес, наверх часто приходили мужчины. Видимо, летом у них было такое обыкновение. Они любили сидеть по берегам ручейка, палить холостыми, пить ракию и петь, а иногда просто курить и разговаривать. Они проделывали этот путь не для того, чтобы проведать Лоттар, но раз уж приходили, то прихватывали для нее подарки — кофе, табак — и наперебой давали советы о том, как лучше починить крышу хижины, чтобы она не рухнула, как сделать, чтобы огонь в очаге не гас ночью, как стрелять из ружья.

Старую итальянскую винтовку «мартини» Лоттар дали, когда она уходила из кулы. Кое-кто из мужчин сказал, что это ружье приносит несчастье, потому что оно раньше принадлежало юноше, которого застрелили, когда он сам еще не успел никого убить. Другие говорили, что «мартини» вообще приносят неудачу, это очень плохие ружья, совершенно бесполезные.

Точность боя и скорострельность хороша только у винтовок «маузер».

Но пули «маузера» слишком маленькие и недостаточно вредят. В селении было множество мужчин, подстреленных из «маузера» — когда они ходили, ветер посвистывал в дырках.

Нет ничего лучше старинного кремневого ружья, хорошенько заряженного порохом, пулей и горстью гвоздей.

Когда мужчины не говорили о ружьях, они вспоминали о том, кто кого недавно убил, или рассказывали байки. Кто-то поведал историю про колдуна. Один колдун сидел в тюрьме у турецкого паши. Паша велел вывести колдуна из тюрьмы, чтобы тот позабавил его гостей фокусами. Колдун велел принести миску с водой. Видите, сказал он, это порт на море. Какой порт показать вам на море? Покажи нам порт на острове Мальта, сказали они. И вот у них перед глазами появился этот порт. Дома, церкви, и пароход, готовый отчалить. А хотите посмотреть, как я взойду на борт этого парохода? «Попробуй!» — засмеялся паша. И вот колдун ступил ногой в миску с водой и оказался на борту парохода, и мигом уплыл в Америку! Как вам это понравится!

— Колдунов не бывает, — строго сказал священник, который в этот вечер поднялся на пастбище вместе с мужчинами, как часто делал. — Вот если бы ты сказал «святой», в этом еще был бы какой-то смысл.

Он говорил сурово, но Лоттар показалось, что он счастлив и доволен жизнью, как и все мужчины — ей тоже разрешалось быть счастливой в их присутствии и в его присутствии, хоть он и не обращал на нее внимания. От крепкого табака, что ей дали покурить, у нее закружилась голова, и ей пришлось прилечь на траву.

Пришла пора ей задуматься о том, чтобы перебраться внутрь дома. По утрам стало холодно, папоротник был мокрый от росы, виноградные листья желтели. Лоттар взяла лопату и вычистила пол от овечьих катышков, собираясь перенести постель в дом. Она стала конопатить травой, листьями и грязью щели между камнями.

Когда в очередной раз пришли мужчины, они спросили ее, что это она делает. Это на зиму, объяснила она, и они засмеялись:

— Здесь никто не может жить зимой.

Они показали, какой глубокий бывает снег — им по грудь. К тому же овец все равно отгонят вниз.

— Тебе здесь нечем будет заняться. И что ты будешь есть? Думаешь, женщины будут давать тебе хлеб и йогурт просто так?

— Но как я вернусь в кулу? — спросила Лоттар. — Я девственница, где я буду спать? Какую работу делать?

— Это верно, — сочувственно сказали они, обращаясь к ней и друг к другу. — Когда девственница принадлежит к куле, у нее обычно есть надел земли, и она там живет одна. Но эта по-настоящему не принадлежит к куле, и у нее нет отца, чтобы дал ей землю. Что ей делать?

Вскоре после этого — в середине дня, когда на пастбище никогда никто не приходил — к Лоттар явился священник. Один.

— Я им не доверяю, — сказал он. — Мне кажется, они снова захотят продать тебя мусульманину. Хоть ты и принесла клятву. Они попытаются выручить за тебя деньги. Еще полбеды, если бы они могли найти тебе христианина, но я уверен, что это будет мусульманин.

Они сели на траву и стали пить кофе. Священник сказал:

— У тебя есть какие-то вещи, которые ты хочешь взять с собой? Нет. Скоро мы тронемся в путь.

— Кто же подоит овец? — спросила Лоттар. Некоторые овцы уже спускались вниз по склону, временами останавливаясь и поджидая ее.

— Оставь их, — сказал францисканец.

Так она и оставила не только овец, но и свое жилище, высокогорный луг, дикий виноград, сумах, горный ясень, кусты можжевельника и приземистые дубки, на которые смотрела все лето, кроличью шкуру, что заменяла ей подушку, котелок, в котором варила кофе, кучу дров, что собрала только сегодня утром, камни у очага — каждый был знаком ей по форме и цвету. Она понимала, что уходит — так строг был францисканец; но понимала не тем пониманием, от которого оглядываются вокруг, чтобы увидеть все в последний раз. Впрочем, это было и не нужно. Все, что вокруг, и без того останется у нее в памяти навеки.

Они вошли в буковый лес, и священник сказал:

— Теперь мы должны идти очень тихо. Я выберу другую тропу, не ту, что проходит мимо кулы. Если мы кого-нибудь услышим на тропе, то спрячемся.

Они шли молча, много часов, между буками с гладкой слоновьей корой и сухими соснами, под черными ветвями дубов. То вверх, то вниз, переходя гребни, по тропам, о которых Лоттар и не знала. Францисканец не колебался, выбирая путь, и ни разу не заговорил о привале. Когда они наконец вышли из лесу, Лоттар ужасно удивилась, что еще так светло.

Францисканец вытащил откуда-то из складок одежды буханку хлеба и нож, и они стали есть на ходу.

Они дошли до пересохшего русла реки, усыпанного камнями. Это были не плоские камни, по которым удобно идти, а скорее поток из камней, неподвижный поток, текущий меж полями кукурузы и табака. Слышался собачий лай и порой голоса людей. Кукуруза и табак, еще не убранные, были выше человеческого роста, и беглецы шли вдоль пересохшей реки под прикрытием, пока не стемнело совсем. Когда они уже не могли идти и тьма скрыла их, они присели на белые камни речного русла.

— Куда вы меня ведете? — спросила наконец Лоттар. Сперва она решила, что они направляются к церкви и дому священника, но теперь поняла, что это не так. Они ушли гораздо, гораздо дальше.

— Я веду тебя в дом епископа, — сказал францисканец. — Он будет знать, что с тобой делать.

— А почему не к вам? Я могу быть служанкой у вас в доме.

— Это не разрешено. Держать женскую прислугу. Никому из священников не разрешено. Епископ даже старух не разрешает. И он прав — от женщины в доме одни неприятности.

Взошла луна, и они снова тронулись в путь. Они шли и отдыхали, шли и отдыхали, но не спали и даже не искали удобного места, чтобы прилечь. У них были загрубелые ступни и хорошо разношенные сандалии, поэтому они не натерли ноги. Оба привыкли много ходить: францисканец — оттого, что все время навещал дальние селения, а Лоттар — оттого что долго пасла овец.

Через некоторое время францисканец стал уже не таким строгим — может быть, он уже меньше беспокоился — и начал говорить с Лоттар почти так же, как когда-то в первые дни их знакомства. Он говорил по-итальянски, хотя Лоттар теперь уже сносно знала гегский язык.

— Я родился в Италии, — рассказывал он. — Мои родители были геги, но я жил в Италии в молодости и там стал священником. Однажды я поехал в Италию в гости — много лет назад — и сбрил усы. Не знаю, зачем. Впрочем, знаю — оттого, что в деревне надо мной смеялись. Потом, вернувшись, я не смел показаться в таком виде в мади. Там голое лицо — позор для мужчины. Я сидел в четырех стенах в Шкодре, пока у меня опять не отросли усы.

— Мы сейчас в Шкодру идем, да? — спросила она.

— Да. Епископ живет там. Он направит послание, в котором будет сказано, что я правильно поступил, когда увел тебя, хоть это и было воровство. Жители мади — варвары. Они могут подойти, когда я справляю мессу, подергать меня за рукав и попросить, чтобы я написал им письмо. Ты видела, что они ставят над могилами? Кресты? Вместо креста они изображают очень худого человека с винтовкой поперек. Ни разу не видела? — он засмеялся и покачал головой. — Я не знаю, что с ними делать. Но они все равно хорошие люди — никогда не предадут.

— Но вы думали, что они могут меня продать, несмотря на клятву.

— О да. Но продать женщину это лишь средство выручить немного денег. А они очень бедны.

Теперь Лоттар понимала, что в Шкодре окажется в положении, от которого совсем отвыкла — она не будет совершенно бесправной. Когда они доберутся туда, она может сбежать от священника. Найти кого-нибудь говорящего по-английски, найти британское консульство. В крайнем случае французское.

Перед рассветом трава промокла от росы, и ночью было очень холодно. Но когда взошло солнце, Лоттар перестала дрожать, и через час ей уже стало жарко. Они шли весь день. Они доели остатки хлеба и пили воду из всех ручьев и речек, попавшихся по дороге. Лоттар оглянулась и увидела ряд зубчатых скал с клочками зелени у основания. Это зеленое были те леса и луга, которые раньше казались ей расположенными так высоко в горах. Она и священник шли по тропинкам меж нагретых солнцем полей и все время слышали собачий лай. Иногда на тропинках попадались люди.

Священник сразу предупредил ее: «Не говори ни с кем. Иначе им станет любопытно, кто ты». Но сам он вынужден был отвечать на приветствия:

— Это дорога на Шкодру? Мы идем в Шкодру, в дом епископа. Со мной — мой слуга, он родом с гор.

«Ничего, ты похожа на слугу в этой одежде, — сказал он Лоттар. — Только молчи — если ты заговоришь, они начнут что-то подозревать».

Я выкрасила стены книжного магазина в светлый, чистый желтый цвет. Желтый означает интеллектуальное любопытство. Кто-то мне об этом сказал. Я открыла магазин в марте 1964 года. В городе Виктория, в провинции Британская Колумбия.

Я сидела за конторкой, расставив свои сокровища на полках у себя за спиной. Агенты издательств посоветовали мне держать в магазине книги о собаках и лошадях, огородничестве и парусном спорте, цветоводстве и птицах — они сказали, что такие книги жители Виктории будут покупать. Я пренебрегла их советами и заказала романы, сборники стихов, книги про суфизм, теорию относительности и линейное письмо Б. А когда книги пришли, я расставила их так, что политология плавно переходила в философию, а философия — в религию, без резких границ. И близких по духу поэтов поставила вместе. Я верила, что такое расположение книг на полках более или менее отражает обычные блуждания человеческой мысли, в которой постоянно всплывают то новые, то забытые сокровища. Я вложила столько трудов в обзаведение, и что теперь? Теперь мне оставалось только ждать, и я чувствовала себя как человек, который разоделся в пух и прах, собираясь на бал, и даже выкупил фамильные бриллианты из заклада или принес их из банковской ячейки, а потом оказалось, что это всего лишь несколько соседей сошлись поиграть в карты. А из угощений — только мясная запеканка и картофельное пюре на кухне да стакан шипучего розового вина.

Магазин иногда пустовал по нескольку часов, а потом приходил покупатель — но лишь для того, чтобы спросить, нет ли у меня книги, которую он когда-то читал в библиотеке воскресной школы, или видел в шкафу у ныне покойной бабушки, или перелистал, брошенную кем-то, двадцать лет назад в отеле за границей. В таких случаях люди обычно не помнили названия книги, но пересказывали мне сюжет. Это про девочку, которая поехала в Австралию с отцом, чтобы разрабатывать участки на золотых приисках, которые достались им по наследству. Это про женщину, которая рожает ребенка в полном одиночестве, на Аляске. Это про гонки между старым чайным клипером и первым пароходом, давно, в сороковых годах девятнадцатого века.

Ну что ж. Я подумал, спросить во всяком случае не повредит.

А потом они уходили, не бросив ни единого взгляда на окружающие их богатства.

Очень немногие восторженно говорили, что мой книжный магазин — просто драгоценный подарок для города. Потом полчаса рылись в книгах и покупали что-нибудь за 75 центов.

Ну что ж, не все сразу.

Я нашла квартирку — единственная комната, в углу плита и раковина. Дом стоял на перекрестке и назывался «Дарданеллы». Кровать убиралась в стену. Но я обычно оставляла ее неубранной — все равно ко мне никто не ходил. Кроме того, крючок, на который крепилась кровать, внушал мне подозрения — я боялась, что она сорвется и упадет мне на голову как раз когда я ужинаю очередным супом из консервной банки или печеной картошкой. И убьет меня. Кроме того, я все время держала окно открытым — мне чудился запах газа, даже когда обе горелки и духовка были выключены. Поскольку дома у меня было все время открыто окно, а в магазине — дверь, чтобы заманивать покупателей, мне приходилось постоянно кутаться то в черный шерстяной свитер, то в красный вельветовый халат (сие одеяние когда-то окрашивало в розовый цвет носовые платки и носки ныне брошенного мною мужа). Мне каждый раз приходилось делать усилие, чтобы снять с себя эти удобные и теплые одежды, когда их надо было отправить в стирку. Я все время ходила сонная, недоедала, и меня бил озноб.

Но я не теряла надежды. Я отчаянным рывком изменила свою жизнь, и хотя ни дня не проходило без сожалений, я гордилась своей решимостью. Я чувствовала себя так, будто наконец вышла в мир в новой, истинной коже. Сидя за конторкой в магазине, я растягивала стакан кофе или жидкого красного супа на час, обхватывая чашку ладонями, чтобы не упустить ни единой крупицы тепла. Я читала, но без особой цели, и сюжет меня не занимал. Я читала отдельные фразы из книг, которые давно собиралась прочитать. Часто эти одиночные предложения казались мне такими богатыми, насыщенными, что я не могла воспринять окружающие их слова и сдавалась, погружаясь в странное состояние. Я была одновременно в дреме и настороже, отключена от каждого отдельного человека, но неусыпно воспринимала город в целом, который казался мне странным местом.

Город средних размеров на западном краю страны. Декорации для туристов. Тюдоровские фасады лавок, двухэтажные красные автобусы, цветочные горшки на окнах и катания в каретах, запряженных лошадьми: это было до оскорбительности фальшиво. Но был еще свет моря на улицах, были худые крепкие старики, шагающие навстречу ветру на ежедневных прогулках по утесам, поросшим ракитником, были ободранные, странноватого вида домики с араукариями и цветущими кустами в палисадниках. Свечки каштанов по весне, боярышник на улицах в красно-белом цвету, кусты с маслянистыми листьями и пышными розовыми и красными бутонами, каких не увидишь во внутренних провинциях. Словно городок из книжки, думала я. Будто его перенесли сюда из книги, действие которой происходит в Новой Зеландии, Тасмании. Но иногда проступала и Северная Америка. В конце концов, многие жители приехали сюда из Виннипега или Саскачевана. В полдень из унылых многоквартирных домов для бедных плыли кулинарные запахи. Жарилось мясо, варились овощи — фермерские обеды среди дня, в тесных кухоньках.

Трудно было бы объяснить, что мне так нравилось в этом городе. Конечно, здесь не было того, что в первую очередь привлекает начинающего предпринимателя — городской суеты, энергии. «Тут у нас мало что происходит», — казалось, говорил мне город. Если человека, открывшего магазин, не напугали слова «Мало что происходит», то он может спросить: «Но что-то все же происходит?» Люди открывают магазины, чтобы продавать товар, и надеются, что на этот товар будет спрос, что им придется расширить дело, они смогут продавать больше товаров, разбогатеют, и в конце концов уже не будут вынуждены сами сидеть в магазине. Верно ведь? Но бывают и другие люди: они открывают магазин, чтобы укрыться в нем, среди вещей, которые ценят больше всего на свете, будь то пряжа для вязания, чайные чашки или книги, и стремятся только построить для себя крепость, в которой им будет удобно. Они станут частью квартала, частью улицы, частью города, и в конце концов — частью людской памяти. Они будут пить кофе прямо за прилавком незадолго до полудня, доставать одну и ту же мишуру на Рождество, мыть окна по весне, прежде чем разложить новый товар. Для этих людей магазины — то же, что для других хижина в лесу: убежище и оправдание.

Конечно, совсем без покупателей не обойтись. Нужно платить за аренду помещения, и товар тоже никто бесплатно поставлять не будет. Я получила в наследство немножко денег — и лишь благодаря этому смогла приехать сюда и начать торговлю — но если мой бизнес не наберет оборотов хоть чуть-чуть, я не протяну до осени. Я это понимала. И была рада, что с приходом тепла покупателей прибавилось. Я начала продавать больше книг и надеяться, что магазин все-таки выживет. Скоро конец учебного года, школьникам будут вручать призы за хорошие отметки — и ко мне в магазин потянулись учителя со списками книг, похвалами и, к сожалению, надеждами на скидку. Те, кто раньше приходил только полистать, теперь регулярно что-нибудь покупали, и кое-кто из них стал превращаться из покупателей в друзей — во всяком случае, друзей такого рода, которыми я обзаводилась в этом городе, то есть людей, с которыми я готова была болтать день за днем, не зная и не интересуясь, как их зовут.

Когда Лоттар и священник впервые увидели городок Шкодра, им показалось, что он парит над болотистыми равнинами и его купола и шпили сверкают, словно сотканы из тумана. Но ранним вечером они вошли в город, и вся безмятежность пропала. Улицы были вымощены большими неровными камнями и забиты толпой, тележками и ослами, которые их тащили, бродячими собаками, стадами свиней, которых куда-то гнали, запахами очагов, еды, навоза и ужасной вони чего-то вроде гниющих шкур. К ним подошел человек с попугаем на плече. Птица что-то выкрикивала — похоже, проклятия на неизвестном языке. Францисканец несколько раз останавливал прохожих, спрашивая дорогу к дому епископа, но те молча отпихивали его или смеялись и говорили какие-то слова, которых он не понимал. Один мальчишка обещал показать дорогу за деньги.

— У нас нет денег, — сказал францисканец. Он втянул Лоттар в дверной проем, и они сели отдохнуть. — В Малесии-э-Мади многие из тех, кто много о себе воображает, скоро запоют по-другому.

Лоттар уже передумала от него убегать. Во-первых, она все равно не сможет. спросить дорогу лучше, чем он. Во-вторых, она поняла, что они союзники — ни один из них не сможет выжить в этом месте без помощи другого. Она только что осознала, как трудно будет ей обойтись без запаха его кожи, мрачной решимости его широких шагов, пышности черных усов.

Он внезапно вскочил и сказал, что вспомнил — вспомнил, как пройти к дому епископа. Он поспешил вперед по узким переулкам, стесненным с двух сторон стенами — здесь не было видно ни домов, ни внутренних двориков, только стены и ворота. Камни мостовой были острые и торчали кверху, и идти было так же трудно, как по сухому руслу реки. Но францисканец не ошибался — он вдруг торжествующе вскрикнул: они вышли к воротам дома епископа.

Открыл слуга и впустил их, но не сразу, а лишь после пронзительной перебранки. Лоттар велели сесть на землю во дворе, прямо у ворот, а францисканца увели в дом разговаривать с епископом. Скоро кого-то послали через лабиринт улочек в британское консульство (Лоттар об этом не сообщили), и посланник вернулся со слугой консула. К этому времени уже стемнело, и слуга консула пришел с фонарем в руках. И Лоттар снова повели прочь. Она пошла за слугой и его фонарем в консульство.

Там ей приготовили корыто с горячей водой — прямо во дворе. Ее одежду забрали и унесли. Вероятно, сжечь. Сальные, кишащие паразитами волосы остригли. Оголенную голову полили керосином. Лоттар пришлось рассказать свою историю — объяснить, как она попала в Малесию-э-Мади — и это оказалось трудно, потому что она отвыкла говорить по-английски, и еще потому, что то время казалось ей очень далеким и незначительным. Ей нужно будет заново учиться спать на кровати, сидеть на стуле, пользоваться ножом и вилкой.

Ее как можно скорее посадят на корабль.

Тут Шарлотта остановилась. Она сказала:

— Эта часть не представляет интереса.

Я приехала в Викторию, потому что дальше нельзя было убраться от города Лондона в провинции Онтарио — разве что выехать из страны. В Лондоне мой муж Дональд и я сдавали квартиру в полуподвале нашего дома супружеской паре — Нельсону и Сильвии. Нельсон изучал английский язык и литературу в университете, а Сильвия работала медсестрой. Дональд был врачом-дерматологом, а я писала диссертацию по Мэри Шелли. Диссертация двигалась вяло. Я познакомилась с Дональдом, придя к нему лечиться — у меня была сыпь на шее. Он был на восемь лет старше меня — высокий, веснушчатый, легко краснеющий. Он был умнее, чем выглядел. Дерматолог видит и горе, и отчаяние, хотя беды, приводящие к нему людей, ничто в сравнении с опухолями и забитыми артериями. Он видит, как тело бунтует против самого себя. Он видит подлинное несчастье. Он становится свидетелем того, как кучка раздраженных клеток решает судьбу человека и его любви. У Дональда развилась особая доброта — осторожная, безличная. Он сказал, что моя сыпь, скорее всего, вызвана стрессом, и я стану просто замечательной женщиной, стоит мне только разобраться со своими проблемами.

Мы пригласили Нельсона и Сильвию к нам наверх, на ужин, и Сильвия рассказала про маленький городок на севере провинции Онтарио, откуда они оба были родом. Она сказала, что Нельсон всегда был самым умным у них в классе, и в школе тоже, и наверняка во всем городе. Когда она это сказала, Нельсон поглядел на нее с холодным и убийственным выражением лица — весь его вид говорил, что он с бесконечным терпением и лишь крохотной толикой любопытства ждет дальнейших объяснений. Сильвия засмеялась и сказала, что она, конечно, пошутила.

Когда Сильвия работала в больнице в позднюю смену, я иногда приглашала Нельсона к нам на ужин — не парадный, повседневный. Мы уже привыкли к его молчанию, своеобразным манерам за столом и тому, что он не ест рис, лапшу, баклажаны, оливки, креветки, сладкий перец, авокадо и наверняка еще кучу всего, потому что ничего из этого не ели в его родном городке в северном Онтарио.

Нельсон выглядел старше своих лет. Он был коротенький и плотный, с землистой кожей, и никогда не улыбался — на его лице лежала тень взрослого презрения ко всему и легко вспыхивающая воинственность: казалось, что он хоккейный тренер или умный, необразованный, справедливый и любящий крепкие словечки бригадир на стройке, а не застенчивый двадцатидвухлетний студент.

В любви он, однако, не был застенчив. Я обнаружила, что он изобретателен и полон решимости. Мы взаимно соблазнили друг друга, и это был первый адюльтер для нас обоих. Однажды на вечеринке кто-то сказал при мне: одно из преимуществ брака — в том, что можно заводить настоящие любовные связи. Ведь любовная связь человека, не состоящего в браке, всегда может обернуться простым ухаживанием. У меня эти слова вызвали глубокое отвращение — мне было страшно верить, что жизнь может быть такой унылой и бессмысленной. Но стоило мне самой завести отношения с Нельсоном, и я ежеминутно изумлялась. В нашей связи не было ничего унылого или бессмысленного — лишь безжалостная, ясная тяга друг к другу и холодный блеск измены.

Нельсон первым признал существующее положение вещей. Однажды он повернулся на спину в постели и сказал хрипло и вызывающе:

— Нам придется уехать.

Я решила, что он имеет в виду себя и Сильвию — что они не могут дальше жить у нас в доме. Но оказалось, что он говорит про себя и меня. Конечно, мы с ним говорили «мы», когда речь шла о наших встречах, наших совместных прегрешениях. Теперь это «мы» зазвучало в разговоре о совместном решении — быть может, о совместной жизни.

Моя диссертация должна была повествовать о поздних, никому не известных романах Мэри Шелли. «Лодор», «Перкин Уорбек», «Последний человек». Но на самом деле меня больше интересовала жизнь Мэри до того, как она усвоила печальные уроки и, препоясав чресла, взялась за воспитание сына, готовя его к роли баронета. Я наслаждалась, читая про других женщин, которые ненавидели Мэри, завидовали ей или шли вместе с ней по жизни: Гарриет, первая жена Шелли; Фэнни Имлей, единоутробная сестра Мэри, возможно, влюбленная в самого Шелли; и сводная сестра Мэри, Мэри Джейн Клермонт, которая взяла имя Клэр (став моей тезкой) и присоединилась к Мэри и Шелли во время их невенчанного медового месяца, чтобы удобней было продолжать гоняться за Байроном. Я часто рассказывала Дональду про импульсивную Мэри, женатого Шелли и их встречи на могиле матери Мэри; про самоубийства Гарриет и Фэнни и про упорство Клэр, которая родила ребенка от Байрона. Но при Нельсоне я даже не упоминала о них — в основном оттого, что нам с ним некогда было разговаривать. И еще я не хотела создать у него впечатление, что как-то утешаюсь или вдохновляюсь этой неразберихой любви, отчаяния, предательства и чрезмерной театральности. Мне и самой не хотелось так думать. Кроме того, Нельсон не увлекался ни девятнадцатым веком, ни романтизмом. Он сам так сказал. Он сказал, что хотел бы заниматься «разгребателями грязи»[1]. Возможно, это была шутка.

Сильвия поступила не как Гарриет. Литература не служила ей учебником жизни и не сдерживала ее порывов. Узнав о происходящем, Сильвия пришла в ярость.

— Ты омерзительный кретин, — сказала она Нельсону.

— Ты двуличная стерва, — сказала она мне.

Мы сидели вчетвером в нашей гостиной. Дональд закончил чистить и набивать трубку, утрамбовал табак, поджег его, покачал трубку в руках, осмотрел, затянулся, снова прикурил — это выглядело так кинематографически, что мне стало за него стыдно. Потом он положил в чемоданчик несколько книг и последний выпуск журнала «Маклинс», забрал бритву из ванной и пижаму из спальни и ушел.

Выйдя из нашего дома, он тут же направился в квартиру молодой вдовы, что трудилась в его клинике на должности секретарши. В письме, которое Дональд написал мне впоследствии, он объяснял, что видел в ней лишь друга до той самой ночи, когда его внезапно осенило, какое наслаждение — любить добрую, разумную, неперекореженную женщину.

Сильвии надо было на работу к одиннадцати утра. Нельсон обычно провожал ее до больницы — машины у них не было. Но сегодня она заявила ему, что охотней пройдется по улице в обществе скунса.

Так мы с Нельсоном остались вдвоем. Сцена вышла гораздо короче, чем я ожидала. Нельсон был мрачен, но явно испытывал облегчение. Я же думала о том, как рассыпаются в прах романтические представления о непреодолимой силе, тянущей людей друг к другу, о блаженстве и муке любви, но знала, что говорить об этом вслух не стоит.

Мы прилегли на кровать поговорить о своих планах и вместо этого занялись любовью — по привычке. Среди ночи Нельсон проснулся и решил, что ему лучше уйти вниз, к себе в спальню.

Я встала в темноте, оделась, собрала чемодан, написала записку, дошла до телефона-автомата на углу и вызвала такси. Я уехала в Торонто поездом, который отправлялся в шесть утра, а там пересела на поезд до Ванкувера. Ехать по железной дороге дешевле, если пассажир готов провести три ночи в сидячем положении, как я.

И вот я сидела печальным расхлябанным утром в вагоне поезда, который как раз спускался по крутым склонам каньона Фрейзера в промозглую долину реки Фрейзер, где дым висел над волглыми домишками, бурыми лозами, колючими кустами и жмущимися друг к другу овцами. Переворот в моей жизни пришелся на декабрь. Рождество для меня отменили. Вместо зимы с сугробами, сосульками и бодрящими метелями мне выдали расплывчатый сезон дождя и слякоти. Я страдала от запора. Я знала, что у меня дурно пахнет изо рта. У меня затекли руки и ноги, и я окончательно пала духом. И не подумала ли я тогда: «Разве не глупо менять одного мужчину на другого, если по большому счету самое важное в жизни — возможность выпить нормального кофе и чтобы было где вытянуть ноги?» Не подумала ли я тогда, что даже окажись Нельсон сейчас рядом со мной, он превратился бы в серолицего незнакомца, чье уныние и беспокойство лишь усугубляют мое уныние и мое беспокойство?

Нет. Нет. Нельсон для меня всегда останется Нельсоном. Его кожа, его запах, его глаза, словно толкающие взглядом, для меня не изменились. Почему-то при мыслях о Нельсоне мне в первую очередь приходила в голову его внешность, а при мыслях о Дональде — его внутренние трепетания, его сочувствие, его выработанная доброта и тщательно скрываемая неуверенность, о которой я выведывала хитростью и пилежкой. Если бы я могла собрать воедино свою любовь к этим двоим и устремить его на одного человека, я была бы счастливой женщиной. Если бы я могла любить всех людей в мире так же досконально, как любила Нельсона, и так же спокойно, платонически, как я теперь любила Дональда, я была бы святой. Но вместо этого я нанесла двойной удар — как предательница и блудница.

Вот мои постоянные покупатели, ставшие чем-то вроде друзей: женщина средних лет, сертифицированный бухгалтер, предпочитавшая, однако, книги вроде «Шесть философов-экзистенциалистов» и «Смысл смысла»; государственный служащий из аппарата провинции, который заказывал роскошные дорогие порнографические издания, о каких я раньше и не знала (изысканные сплетения в стиле восточных гравюр или этрусских ваз казались мне вычурными и неинтересными по сравнению с простыми, действенными ритуалами, которые были в ходу у нас с Нельсоном и которых мне так не хватало); нотариус, живущий в комнатах позади своей конторы в начале Джонсон-стрит («Я живу в трущобах, — сказал он мне. — Иногда по ночам мне кажется, что сейчас из-за угла высунется здоровенный мужик и заорет: „Стелла-а-а-а!“»); и наконец, женщина, которую, как я позже узнала, звали Шарлоттой — нотариус прозвал ее «герцогиня». Все эти люди не питали особой симпатии друг к другу; в самом начале я попыталась разговорить бухгалтершу с нотариусом, но ничего не вышло.

— Терпеть не могу особ женского пола с морщинистыми накрашенными лицами, — сказал нотариус в свой следующий визит. — Надеюсь, сегодня она у вас не притаилась где-нибудь за углом.

Бухгалтер в самом деле чересчур ярко раскрашивала свое худое, интеллигентное, пятидесятилетнее лицо. Брови у нее выходили как два мазка китайской туши. Но уж кто бы говорил такое, только не нотариус, у которого были желтые от никотина пеньки зубов и осповатые щеки.

Бухгалтер же сказала, словно догадавшись о критических замечаниях в свой адрес и мужественно сбрасывая их со счетов:

— У меня создалось впечатление, что этот человек несколько поверхностен.

«На этом я, пожалуй, закончу попытки сводничать, — написала я Дональду. — И вообще, кто я такая, чтобы решать судьбы людей?» Я писала Дональду все время — про магазин, про город и даже про свои собственные трудно выразимые чувства, как могла. Дональд жил с Хелен, секретаршей. Я также писала Нельсону, который, возможно, жил один (а возможно, и нет) или воссоединился с Сильвией (а возможно, и нет). Я, впрочем, не думала, что он с ней воссоединился. Я полагала, что она считает определенное поведение непростительным и разрыв — окончательным. Нельсон переехал. Я нашла его новый адрес в лондонском телефонном справочнике в городской библиотеке. Дональд, хоть и не сразу, начал отвечать мне. Он писал безличные, умеренно интересные письма о наших общих знакомых, о том, что происходит у него в клинике. Нельсон не писал вовсе. Я начала посылать заказные письма. Теперь я по крайней мере знала, что он их получает.

Шарлотта и Гюрджи, вероятно, пришли ко мне в магазин вместе, но я поняла, что они вдвоем, лишь когда они уже собрались уходить. Шарлотта была отяжелевшая, бесформенная, но двигалась она стремительно; у нее было розовое лицо, ярко-синие глаза и обилие сверкающих белых волос, по-девичьи распущенных волной на плечи. День выдался теплый, но на Шарлотте был плащ из темно-серого бархата с потертой опушкой из серого меха — он уместно смотрелся бы на сцене, а может, и происходил из театральной костюмерной. Под плащом виднелись свободная белая рубашка и клетчатые слаксы из шотландки. Широкие голые пыльные ступни были обуты в сандалии. Шарлотта звякала на ходу, словно под плащом скрывались доспехи. Когда она потянулась за книгой, я поняла, что звякали браслеты. Множество браслетов, широких и узких, сверкающих и черненых. Некоторые были усажены большими квадратными камнями цвета жженого сахара или крови.

— Вы подумайте, эту старую шарлатанку еще не списали в расход, — сказала она, словно продолжая разговор, в котором мы с наслаждением перемывали чужие косточки.

У нее в руках была книга Анаис Нин.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Я говорю ужасные вещи. На самом деле я к ней хорошо отношусь. Вот его терпеть не могу.

— Генри Миллера? — спросила я, постепенно впадая в ее манеру разговора.

— Точно.

Она принялась рассуждать про Генри Миллера, Париж, Калифорнию — сварливым и энергичным тоном, в котором звучала любовь. Казалось, что она близко знакома с этими людьми или по крайней мере долго жила рядом с ними. Наконец я наивно спросила ее, так ли это.

— Нет, нет. Просто у меня такое чувство, что я их всех хорошо знаю. Не лично. Впрочем, нет, лично. Да, лично. Как еще можно знать человека? То есть, я не встречала их лицом к лицу. Но в книгах? Ведь они именно к этому стремятся, разве нет? Я их знаю. Я знаю их так близко, что они наводят на меня тоску. Как с любым человеком. Вы согласны?

Она перешла к столу, где у меня были разложены книги издательства «New Directions»[2].

— Это, значит, новенькое. О боже, — сказала она, округляя глаза при виде фотографий Гинсберга, Корсо и Ферлингетти. Она принялась читать — так внимательно, что я приняла ее следующие слова за прочитанную вслух цитату из какого-нибудь стихотворения.

— Я тут шла и увидела вас, — она положила книгу на стол, и я поняла, что она обращается ко мне. — Увидела, как вы тут сидите, и подумала, что такой молодой женщине, наверно, хочется по временам выйти на улицу, подышать воздухом. Я вот думаю — может, вы возьмете меня на работу? Я бы тут сидела, а вы бы тогда могли погулять.

— Я бы с удовольствием… — начала я.

— Я вовсе не глупа. Я на самом деле много знаю. Спросите меня, кто написал «Метаморфозы» Овидия. Ничего, вам не обязательно смеяться.

— Я бы с удовольствием, но я не могу себе позволить нанять продавца.

— Ну что ж. Вы в своем праве. У меня вовсе не шикарный вид. И я наверняка все испорчу. Начну препираться с людьми, если они захотят купить паршивую книжку.

Судя по виду, мой отказ ее не сильно разочаровал. Она взяла с полки «Авокадо-пустышку» и сказала:

— Вот! Я не могу не купить эту книгу, просто из-за названия.

Она тихо свистнула, и человек, к которому, по-видимому, был обращен этот свист, поднял взгляд от стола с книгами на другом конце магазина. Я заметила этого мужчину раньше, но не поняла, что он пришел вместе с моей собеседницей. Я решила, что он просто прохожий — такие порой забредали ко мне с улицы и стояли, озираясь, словно пытались понять, куда это они попали и для чего нужны все эти книги. Не пьяница, не уличный попрошайка, и определенно не опасный элемент — просто очередной неразговорчивый немолодой человек в поношенной одежде; эти люди кажутся такой же частью города, как стаи голубей, и так же движутся с места на место в пределах одного четко очерченного района, никогда не глядя встречным в лицо. На нем был плащ до щиколоток из какого-то блестящего прорезиненного материала цвета печенки и коричневая бархатная шапочка с кисточкой. Такую шапочку мог бы носить в английском фильме старый чудаковатый ученый или священник. Да, между этими двумя, женщиной и мужчиной, было определенное сходство — оба были одеты в костюмы, словно списанные из театра. Но вблизи становилось заметно, что он на много лет старше нее. Длинное желтоватое лицо, табачно-коричневые глаза с опущенными уголками, неопрятные усы подковой. Едва заметные следы не то былой красоты, не то былого могущества. Угасшая ярость. Он пришел к ней по свистку — казалось, полу-серьезно, полушутя, — и встал рядом, немой и полный достоинства, как пес или осел, пока женщина готовилась платить за книгу.

В это время правительство Британской Колумбии ввело налог с продаж на книги. В данном случае налог составил четыре цента.

— Я не могу этого заплатить, — сказала она. — Налог на книги! Я считаю, это аморально. Я скорее готова сесть в тюрьму. Вы согласны?

Я согласилась. Я не стала указывать ей — как указала бы в разговоре с любым другим человеком — что даже если она и не заплатит этот налог, магазину все равно придется его платить.

— Правда, я говорю ужасные вещи? — сказала она. — Видите, что это правительство делает с людьми? Оно превращает их в ораторов.

Она положила книгу в сумку, так и не доплатив четыре цента. В дальнейшем она тоже никогда не платила налог.

Я описала эту парочку в разговоре с нотариусом. Он сразу понял, о ком идет речь.

— Я зову их «герцогиня и алжирец». Я ничего не знаю об их истории. Мне кажется, он террорист, который вышел на пенсию. Они ходят по городу и возят за собой тележку, как старьевщики.

Я получила записку с приглашением на воскресный ужин. Подпись гласила «Шарлотта», без фамилии, но слова и почерк были весьма церемонными.

Я и мой супруг Гюрджи имеем удовольствие пригласить…

До того я не желала получать никаких подобных приглашений и даже расстроилась бы, если бы получила. Но этому письму я обрадовалась так, что сама удивилась. Знакомство с Шарлоттой положительно сулило что-то интересное: она была не похожа на всех остальных людей, которых я хотела видеть только в магазине.

Многоквартирный дом, в котором они жили, стоял на Пандора-стрит. Он был покрыт горчичного цвета штукатуркой. Крохотный вестибюль с кафельными стенами показался мне похожим на общественный туалет. Впрочем, в нем не пахло, и квартира была не особенно грязная, просто в ней царил чудовищный беспорядок. У стен высились стопки книг. Сами стены были завешаны узорчатой тканью, которая спадала складками, скрывая обои. На окнах висели бамбуковые жалюзи, а на лампочках — самодельные абажуры из цветной бумаги, наверняка легковоспламеняющейся.

— Как мило, что вы пришли! — вскричала Шарлотта. — Мы боялись, у вас найдутся дела поинтересней, чем навещать старых и скучных нас. Куда бы вас посадить? Можно сюда, — она сняла пачку старых журналов с плетеного кресла. — Вам удобно? Плетеная мебель издает такие интересные звуки. Иногда я сижу тут одна, и это кресло вдруг начинает скрипеть и трещать, как будто в нем кто-то ерзает. Я бы могла сказать, что это привидение, но я не умею верить во всю эту ерунду. Я пробовала.

Гюрджи налил нам всем сладкого белого вина. Мне — в пыльный бокал на ножке, Шарлотте — в стеклянный стакан, а себе в пластиковый. Казалось, что в крохотной нише-кухоньке, где были кое-как, кучами навалены продукты, кастрюли и посуда, невозможно ничего приготовить — но оттуда вкусно пахло жареной курицей, и скоро Гюрджи принес первое блюдо — нарезанные кружочками огурцы на тарелках и йогурт в плошках. Я села в плетеное кресло, а Шарлотта — в единственное мягкое. Гюрджи сидел на полу. Шарлотта была все в тех же брюках и в розовой футболке, облегающей ничем не поддерживаемую грудь. Ногти на ногах она выкрасила под цвет футболки. Каждый раз, как она брала кусок огурца, браслеты звякали о край тарелки. (Мы ели руками.) Гюрджи был в той же шапочке и в темно-красном халате из шелковистой материи. Из-под халата виднелись брюки. Халат был покрыт пятнами, которые сливались с узором.

После огурцов мы стали есть курицу, приготовленную с изюмом, в золотистых пряностях, и еще — хлеб из кислого теста и рис. Мне и Шарлотте выдали вилки, а Гюрджи подбирал рис хлебом. Я часто вспоминала тот ужин в последующие годы, когда такая манера непринужденно сидеть, непринужденно есть, и такие блюда, и даже такой стиль обстановки и царящий вокруг хаос стали в какой-то степени привычны и более того, вошли в моду. Мои знакомые (и я сама тоже) побросали (на время) обеденные столы, наборы одинаковых бокалов, и частично даже столовые приборы и стулья. Когда меня принимали в гостях в этом стиле или я сама пыталась принимать гостей, я всегда вспоминала о Шарлотте и Гюрджи — о жизни на грани истинной нищеты, о рискованной подлинности, отличавшей их от более поздних имитаций. Но в то время все это было мне в новинку; я была в восторге, и вместе с тем робела. Я надеялась достойно пройти испытание экзотикой, но в то же время надеялась, что меня не будут очень уж сильно испытывать.

Скоро на свет выплыла Мэри Шелли. Я перечислила названия ее последних романов, и Шарлотта мечтательно повторила:

— Пер-кин Уор-бек. Это не он… не он выдавал себя за одного из двух маленьких принцев, которых убили в Тауэре?

Кроме нее, я не встречала ни одного человека — кроме профессиональных историков, специалистов по эпохе Тюдоров — который бы это знал.

— Из этого вышел бы фильм, — сказала она. — Верно ведь? Я вот всегда думаю о таких самозванцах — кем они себя считают на самом деле? Может, они искренне верят, что они — те, за кого себя выдают? А ведь правда, жизнь Мэри Шелли тоже как кино? Удивительно, что про нее до сих пор ничего не сняли. Кто из актрис подойдет на роль Мэри? Впрочем, нет. Давайте начнем с Гарриет. Кто будет играть Гарриет?

Она оторвала кусок золотистой курятины и продолжала:

— Нужна актриса, которая будет хорошо выглядеть в виде утопленницы. Элизабет Тейлор? Нет, для нее это недостаточно большая роль. Сюзанна Йорк?

— А кто отец? — размышляла она вслух, говоря о нерожденном ребенке Гарриет. — Я не думаю, что это Шелли. Никогда не думала. А вы?

Все это было очень мило и приятно, но я надеялась, что мы дойдем до стадии если не исповедей, то хотя бы объяснений, личных откровений. В таких случаях как-то ожидаешь чего-то подобного. Ведь и Сильвия — за моим собственным столом — рассказала нам про городок в Северном Онтарио и про то, что Нельсон был самый умный во всей школе. Я сама удивилась тому, как жажду наконец поведать собственную историю. Дональд и Нельсон — я с нетерпением предвкушала, как выложу правду, ну или часть правды, во всей ее ранящей сложности, человеку, который не удивится и не разозлится. Я была не прочь поломать голову в хорошей компании над собственным загадочным поведением. Не оттого ли я выбрала Дональда, что видела в нем фигуру отца? Точнее. родительскую фигуру, ведь мои родители оба умерли. Не затем ли я бросила его, чтобы отомстить родителям за то, что они бросили меня? Что значит молчание Нельсона, и навсегда ли оно? (Хотя я думала, что о письме, возвращенном мне на прошлой неделе с надписью на конверте «Не проживает по данному адресу», не расскажу никому.)

Но у Шарлотты были другие планы. Мне не предоставилось возможности ничего рассказать, и мы не стали обмениваться откровенностями. После курицы бокал, стакан и другой стакан унесли со стола и наполнили приторным розовым шербетом, который проще было пить, чем есть ложкой. Потом появились маленькие чашечки с отчаянно крепким кофе. Стемнело, и Гюрджи зажег две свечи; одну вручили мне и попросили отнести в ванную комнату. Оказалось, что ванны в ванной комнате нет — только душевая кабинка и унитаз. Шарлотта сказала, что у них отключили электричество.

— Что-то ремонтируют. А может, домоуправление чудит. По-моему, с ними часто такое бывает. К счастью, плита у нас газовая. Пока у нас есть газовая плита, мы смеемся над их причудами. Мне только жалко, что нельзя ставить музыку. Я собиралась послушать старые политические песни. «Прошлой ночью мне снился Джо Хилл», — насмешливо пропела она. — Знаете ее?

Да, я знала эту песню. Дональд иногда исполнял ее, будучи в подпитии. Обычно «Джо Хилла» пели люди с определенными — нечеткими, но различимыми — политическими воззрениями, но я решила, что Шарлотта — не тот случай. Ею двигали не воззрения, не принципы. Она шутила о том, что другие воспринимали серьезно. Я не могла бы точно сформулировать, что о ней думаю. Не совсем верно было бы просто сказать, что она мне нравится или я ее уважаю. Точнее было бы — что я хотела бы жить в ее стихии и ничему не удивляться. Смеяться над собой, быть непотопляемой, мягко-ехидной, неукротимой.

Гюрджи тем временем начал показывать мне книги. С чего это началось? Вероятно, с моего замечания о том, как много их в этой квартире — я сказала что-то такое вслух, споткнувшись о стопку книг после возвращения из туалета. Гюрджи стал подносить мне книги в переплетах из сафьяна — может, настоящего, а может, поддельного, откуда мне было знать? — с мраморными обрезами, расписанными акварелью фронтисписами, гравюрами. Сперва я решила, что от меня ожидают просто восхищения, и восхищалась каждой книгой по очереди. Но потом различила упоминание о деньгах — кажется, это была первая членораздельная речь, что я услышала от Гюрджи.

— Я продаю только новые книги, — сказала я. — Эти книги — замечательные, но я в них совершенно не разбираюсь. Это абсолютно другой бизнес.

Гюрджи помотал головой, словно показывая, что я его не поняла и он сейчас непременно объяснит мне все с самого начала. Он повторил цену, уже настойчивей. Может, решил, что я с ним торгуюсь? А может, просто назвал цену, которую сам заплатил за эти книги. Может быть, мы ведем гипотетическую дискуссию о том, за сколько эти книги можно продать, а не о том, что я должна их купить.

Я все время говорила то «да», то «нет», стараясь как-то чередовать эти два ответа. Нет, я не могу взять эти книги для продажи в своем магазине. Да, они очень хороши. Нет, честное слово, я прошу извинения, но я не могу об этом судить.

— Живи мы в другой стране, Гюрджи и я, мы могли бы что-нибудь делать, — говорила в это время Шарлотта. — Или даже если бы в этой стране существовала хоть какая-то киноиндустрия. Вот что я хотела бы делать. Работать в кино. В массовке. А может, мы недостаточно сливаемся с толпой, чтобы сниматься в массовке — может, нам нашли бы и небольшие роли. Насколько мне известно, у актеров массовки должна быть заурядная внешность, чтобы их можно было использовать в разных фильмах. А мы с Гюрджи запоминаемся. Особенно Гюрджи — такое лицо может пригодиться в кино.

Она не обращала внимания на идущий параллельно с этим диалог, но все время обращалась ко мне, время от времени снисходительно качая головой — словно желая показать, что поведение Гюрджи кажется ей забавным, но, может быть, отчасти невежливым. Мне приходилось отвечать ему тихо, в сторону, продолжая кивать в ответ на реплики Шарлотты.

— Да, вам стоит отнести их в «Антикварную книжную лавку». Да, это очень хорошие книги. Я не занимаюсь такими книгами.

Гюрджи не клянчил и не подлизывался. Скорее повелевал. Казалось, он отдает мне приказы и будет обо мне чрезвычайно низкого мнения, если я не повинуюсь. В смятении я налила себе еще желтого вина, прямо в немытый стакан из-под шербета. Это, похоже, было неприкрытым оскорблением. Гюрджи заметно рассердился.

— Вы можете себе представить современные романы с иллюстрациями? — спросила Шарлотта, наконец снисходя до того, чтобы увязать обе нити разговора вместе. — Например, Нормана Мейлера? Это должен быть абстракционизм. Правда же? Что-нибудь вроде колючей проволоки и бесформенных пятен.

Я пошла домой с головной болью и ощущением собственной зияющей неадекватности. Я просто-напросто ханжа — в том, что касается приема гостей вперемешку с попытками им что-нибудь продать. Похоже, я вела себя невежливо и разочаровала хозяев дома. А они разочаровали меня. Зачем они вообще меня приглашали, спрашивается.

Я тосковала по дому и Дональду — из-за «Джо Хилла».

Еще я тосковала по Нельсону — из-за выражения на лице Шарлотты, которое я заметила, уходя. У нее был предвкушающий и довольный вид, и я знала, что причиной тому — Гюрджи, даже если и не хотела в это верить. Я догадывалась, что — после того, как я спущусь по лестнице, покину здание и выйду на улицу, — некий жаркий, жилистый, скользкий, смуглый, непристойный старый зверь, битый молью, но неотступный престарелый тигр прыгнет среди книг и грязных тарелок и совершит привычное упоительное буйство.

Через день или около того я получила письмо от Дональда. Он просил развода, потому что хотел жениться на Хелен.

Я наняла продавщицу, студентку — сидеть в магазине пару часов в день после обеда, освобождая мне время на походы в банк и заполнение всяких бумажек. Увидев ее в первый раз, Шарлотта подошла к прилавку и похлопала по стопке выложенных на него книг, рассчитанных на быструю продажу.

— Вот это нынче советуют офис-менеджеры читать своим шестеркам? — спросила она. Девушка-продавщица осторожно улыбнулась и промолчала.

Шарлотта была права. Книга называлась «Психокибернетика»; в ней объяснялось, как вырабатывать позитивный имидж.

— Ты правильно поступила, что наняла ее вместо меня, — сказала Шарлотта. — Она гораздо бойчей на вид и не будет разевать пасть, отпугивая покупателей. У нее не обнаружится мнений.

— Я должна вам кое-что рассказать об этой женщине, — сказала продавщица, когда Шарлотта ушла.

«Эта часть не представляет интереса».

— Что значит «не представляет интереса»? — переспросила я. Но мысли мои были далеко. В этот день, день моего третьего визита в больницу, я слушала окончание рассказа Шарлотты, но думала о книге, которую заказывала специально и которая не пришла. Книга о средиземноморских круизах. Еще я думала о нотариусе, которого нашли с проломленной головой накануне вечером, в его конторе на Джонсон-стрит. Он не умер, но возможно было, что он потеряет зрение. Грабеж? Или месть, ярость, связанная с какой-то частью его жизни, о которой я не догадывалась?

Из-за всей этой драмы и смятения город стал казаться мне одновременно более обычным и менее досягаемым.

— Конечно, мне интересно. Это завораживающая история.

— Завораживающая, — жеманным тоном повторила Шарлотта. Сморщилась и стала похожа на младенца, отрыгивающего очередную ложечку кашки. Глаза, все еще устремленные на меня, словно выцветали, теряя детскую, яркую, настойчивую голубизну. Каприз сменялся отвращением. Яростное отвращение и невыразимая усталость читались на лице Шарлотты; такое лицо люди иногда показывают зеркалу, но друг другу — почти никогда. Может, потому, что какие-то такие мысли уже бродили у меня в голове, мне пришло в голову, что Шарлотта может умереть. В любую минуту. В эту минуту. Сейчас.

Она кивнула на стакан с водой, из которого торчала изогнутая пластиковая соломинка. Я поднесла стакан так, чтобы Шарлотта могла из него пить, и поддержала ее голову. Я чувствовала, какая горячая у нее кожа, как пульсирует кровь у основания черепа. Шарлотта жадно выпила воду, и ужасное выражение ушло с лица.

— Вода застоялась, — сказала она.

— По-моему, из этого выйдет отличный фильм, — я опустила ее голову обратно на подушки. Она вцепилась в мое запястье, потом разжала руку. — Откуда вы взяли идею?

— Из жизни, — невнятно произнесла Шарлотта. — Погоди минуту.

Она отвернулась, не поднимая головы с подушки, словно молча о чем-то с кем-то договаривалась. Потом пришла в себя и продолжала рассказ.

Шарлотта не умерла. Во всяком случае, не умерла тогда в больнице. Я пришла на следующий день после обеда — ближе к вечеру — и увидела, что ее койка пуста и застлана. В палате была медсестра, с которой я говорила раньше — сейчас она пыталась померить температуру у женщины, привязанной к стулу. Она увидела, какое у меня стало лицо, и засмеялась.

— О нет! — сказала она. — Вы не то подумали. Она выписалась сегодня утром. Муж пришел и забрал ее. Мы перевели ее в лечебницу для хронических больных в Сааниче, и муж должен был ее туда отвезти. Он сказал, такси ждет на улице. А потом оттуда позвонили, и оказалось, что они так и не доехали до места! Они уезжали очень радостные. Он привез пачку денег, и она подкидывала их в воздух. Не знаю — может, бумажками по одному доллару. Но мы понятия не имеем, куда они делись.

Я пошла к жилому дому на Пандора-стрит. Может, они просто вернулись домой. Может, потеряли указания, как проехать в лечебницу, и постеснялись спросить еще раз. Может, решили, несмотря ни на что, остаться у себя в квартире. Может, законопатились и открыли газ.

Сперва я не смогла найти нужный дом и подумала, что ошиблась кварталом. Но я помнила этот магазин на углу и дома вокруг. Здание изменилось, вот оно что. Штукатурку выкрасили в розовый цвет; установили новые окна и французские стеклянные двери; и еще прибавили балкончики с решетками кованого железа. Нарядные балкончики были покрашены белым, и весь дом стал похож на кафе-мороженое. Наверняка внутри тоже все обновили, и квартплату подняли, так что у людей вроде Шарлотты и Гюрджи больше не было шансов поселиться в этом доме. Я проверила список жильцов у двери, и, конечно, их имена оттуда исчезли. Должно быть, они отсюда выехали уже давно.

Казалось, своим изменившимся видом здание хочет мне что-то объяснить. Об исчезновении. Я знала, что Шарлотта и Гюрджи на самом деле не исчезли — они где-то да есть, живые или мертвые. Но для меня они исчезли. И из-за этого — не из-за потери как таковой — я вверглась в пучину отчаяния, более глубокую, чем все локальные водовороты сожалений, в которых меня крутило за прошедший год. Я заблудилась. Мне нужно было вернуться в магазин и отпустить продавщицу, но я чувствовала, что с тем же успехом могу побрести в другую сторону. Вообще в любую сторону. Моя связь с миром была под угрозой, вот в чем дело. Иногда нить, что связывает человека с миром, перетирается и грозит вот-вот оборваться совсем. Улицы и пейзажи утверждают, что сроду нас не видали. Воздух становится разреженным. Если это случается — не готовы ли мы тогда подчиниться судьбе, или чему угодно, лишь бы оно заявляло на нас права? Что угодно лучше выбора между ничем и ничем, ни к чему не привязанных дней.

На этом я сдалась и погрузилась в грезы о том, как выглядела бы моя жизнь с Нельсоном. Будь мое предсказание точным, оно выглядело бы так.

Он приезжает в Викторию. Но ему не нравится работать в магазине, прислуживать покупателям. Он устраивается преподавать в школу для мальчиков, мажорное заведение, где его простонародный грубоватый вид, манеры хулигана с рабочей окраины скоро завоевывают ему всеобщую популярность.

Мы переезжаем из квартиры в «Дарданеллах» в просторный собственный дом в нескольких кварталах от моря. Мы заключаем брак.

Но с этого момента начинаем отдаляться друг от друга. Я беременею. Нельсон влюбляется в мать ученика. Я влюбляюсь во врача-стажера, с которым познакомилась в роддоме.

Мы проходим через все это — Нельсон и я. Заводим еще одного ребенка. Обрастаем мебелью, друзьями, традициями. В определенное время года слишком часто ходим в гости и регулярно заговариваем о том, чтобы начать новую жизнь, уехать куда-нибудь далеко, где мы никого не знаем.

Мы отдаляемся друг от друга, потом снова сближаемся, отдаляемся, сближаемся, и так далее.

Войдя в магазин, я увидела, что у двери стоит мужчина и смотрит одновременно в окно и на улицу, а потом переводит взгляд на меня. Невысокий мужчина в плаще и фетровой шляпе. Мне показалось, что он переодет. Переоделся, чтобы над кем-то подшутить. Он двинулся ко мне и толкнул меня в плечо, и я вскрикнула, словно меня в жизни еще так не пугали. Собственно, так оно и было. Потому что это в самом деле оказался Нельсон, который приехал заявить на меня свои права. Или, во всяком случае, взглянуть мне в глаза и посмотреть, что получится.

«Мы были очень счастливы».
«Я часто чувствовала себя совершенно одинокой».
«В жизни всегда есть место новым открытиям».
«Дни и годы пролетали мимо, сливаясь в одно размытое пятно».
«В целом я довольна».

Со двора епископа Лоттар выходила в длинном плаще, который ей выдали, возможно, чтобы спрятать ее лохмотья или уменьшить идущий от нее дурной запах. Слуга консула обратился к ней по-английски, объясняя, куда они идут. Она поняла, но не смогла ответить. Еще не совсем стемнело. Можно было различить бледные очертания роз и апельсинов епископского сада.

Слуга епископа стоял у ворот, придерживая открытые створки.

Самого епископа она так и не увидела. И францисканца не видела с тех пор, как он пошел в дом за слугой епископа. Уходя, она позвала его. Она не знала его имени, поэтому закричала: «Xoti! Xoti! Xoti!», что по-гегски означало «вождь» или «хозяин». Но ответа не было, а консульский слуга нетерпеливо замахал фонарем, показывая, куда нужно идти. Свет случайно упал на францисканца, который стоял, спрятавшись за деревом. Лицо, такое же бледное, как бледны были апельсины в этом свете, выглядывало из кроны. Вся его смуглота куда-то подевалась. Одно только бесцветное лицо висело среди ветвей — на нем читалась меланхолия, но совершенно безличная и ничего не требующая. Такое лицо могло быть у преданного Богу, но гордого апостола на витраже. Потом лицо исчезло, и у нее перехватило дыхание — она поняла, но слишком поздно.

Она звала его, не переставая, и когда пароход пристал в порту Триеста, он ждал ее на пристани.

[1] Разгребатели грязи — журналисты, сотрудники популярных изданий, вскрывающие язвы общества и обличающие коррупцию; обычно это название употребляют для обозначения журналистов «эры прогрессивизма» в США (1890–1920 годы).

[2] «New Directions» — независимое издательство в США, основанное в 1936 г. и публиковавшее работы таких авторов, как Владимир Набоков, Теннесси Уильямс, Дилан Томас, Лоренс Ферлингетти и др.

(перевод Татьяна Боровикова)

---