Станция Сиверская
Деревенские места.
Детство. Синяя безбрежность.
Серых досок глухота,
Рыжих досок безмятежность.
Дождь, качели, мокрый сад
фотографией бледнеют.
Все, как тридцать лет назад,
но безлюдней и больнее.
Снег идет. И крыш углы
станут круглыми под вечер.
Молча сгорбятся стволы,
опуская веток плечи.
Снег идет. Идут лета.
И все та же безответность –
рыжих досок простота,
серых досок беспросветность.
* * *
А я болталась по Берлину
в тот странный год с тремя нулями,
и улыбалась шуткам сына,
и заезжала чаще к маме.
Писала музыку. Решала,
что выдумать еще на ужин,
на случай, если... Впрочем, знала,
что ужин вряд ли будет нужен.
А три нуля катком дымящим
свою раскатывали прозу:
парад планет, пожары в чащах
и небывалые морозы,
обвал компьютеров на грани
тысячелетий, взрывы газа
и войны, войны на экране,
и ум все чаще шел за разум...
Я все надеялась на цифры –
вот-вот исчезнет ноль степенный
и единица встанет хитро,
обозначая перемены.
Писала музыку. Усердно
к шагам прислушивалась ночью...
А год уже дветыщипервый,
и лишь февраль на день короче.
* * *
Нет, если встречу – глаз не отведу.
В упор под брови
я посмотрю, оглохнув на ходу
от шума крови,
ударившей, как бьет струя воды
в эмаль из крана
с сорвавшейся резьбой.
Есть мир вражды
и мир обмана,
лишь физика бесстрастна и права
в своих законах,
и кран со мной в одном кругу родства.
Определенно.
Так вот, оглохнув на ходу,
взгляну навстречу.
Как видно, в парниках растит беду
род человечий.
Как видно, тут и физика без сил,
когда коснется
мой взгляд тебя – ступени без перил,
без дна колодцы -
и, пробивая толщу вещества,
вдруг приземлится
во времени другом.
И голова
начнет кружиться.
Високосный год
Как-то все обозлились сразу
друг на друга, беды не чуя,
то заляпают морду грязью,
то фонарь на ней нарисуют.
Даже климат чудачит не в меру,
и шалят у погоды нервы.
Пахнет дымом. А может, серой.
Как ни нюхай, а запах скверный.
То ли год високосный причиной,
то ли злоба планету качает.
Дед-Морозы бредут в овчинах,
и мешки с бедой за плечами.
Молитва
Посвящается юным монахиням
русского монастыря
Франция, Лесна
А девочки божественно так пели,
и падал мягкий свет на их чела.
Казалось, все стоит у колыбели
та мать, что непорочно зачала.
А девочки без устали просили,
и таял плач, взлетая в небеса,
чтоб Тот, кто так велик и так всесилен,
прислушался к молящим голосам.
И просьба безыскусна и понятна,
ребяческой наивности сродни...
Но не бывает милость необъятной,
что до грехов — то множатся они.
И каждый день, в ночи и на рассвете,
их голоса — натянутая нить, -
за нас, что легкомысленны, как дети,
не устают прощения просить.
Такое время года
Есть такое время года,
без особенных примет.
Там живут как часть природы
слово, музыка и цвет.
Там и будущее с прошлым
не спеша гуляют в лад,
о великом, о ничтожном
между прочим говорят.
И откуда там берется
этот ровный, теплый свет?
То ли луч со дна колодца,
то ли силы высшей след.
Словно чистая порода
в бесконечной толще лет...
Есть такое время года,
даже если его нет.
* * *
Без имени еще. Без видимых примет.
Движенье, звук, предчувствие, догадка.
Как будто шевельнулась платья складка
и ожил вдруг проснувшийся портрет.
Дремоту отряхнув, пришла в себя сосна
и потянулась, дрогнула всем телом.
И ей навстречу силуэтом белым
Рванулась занавеска из окна.
Набросок, полутон, оттенков переплет,
где глаз еще не различает краски.
Но бабочки причудливый полет,
как ощущенье незнакомой ласки.
* * *
«Вы любите Цветаеву?..»
Т. В. Петкевич
Т.
Та женщина, прощаясь навсегда,
срывалась в бездну.
Исчезнуть!
И падала – взлетая.
Простите. Я смолчу. Она – другая.
Люблю моря.
Надменных гор громады
не чувствую. Боюсь.
Наверно,
укоренюсь как верба
и там,
но так – не надо.
Мне хорошо травинкой у ограды.
Вот видите – все чуждо и не близко.
Только в лес, как в храм, вступаю
и я.
Но листьев стаи –
воробьи на обелисках-
Мне шепчут:
где же та, не ты, другая?
Не дай, Господь, судьбы,
хоть краем схожей!
Огонь – так враз дотла,
а если свет – кинжала острие.
Невесте – мука вечная...
И дрожи
для всей не хватит боли.
Как и кожи.
Любить ее...
Вы знаете, т а к о е –
не выдержать.
Осилить можно
лишь малость. Чтобы позже
в том, недоступном, роясь,
открыть в себе
не страсть, не взрыв,
но... поиск?..
Вечер в Нью-Йорке
На Бродвее туман
и не видно вершин небоскребов.
И клубится внизу – не понять, то ли пар, то ли дым.
Огнедышащий мир,
пробирающий душу ознобом,
упирается в ночь
закаленным стеклом лобовым.
Острый запах еды,
словно дух колдовского отвара,
перемешан с дыханьем толпы, что идет все плотней, –
разноцветных людей,
молодых, и не очень, и старых,
одинаково жаждущих плыть
в этом море огней.
Вот и я, как и все,
под гипнозом прошла по Бродвею,
не оставив следа в беспрерывно кипящем котле.
Город словно вулкан –
Судеб людских лотерея.
Но и он невелик,
только точка на круглой Земле.
1 января 2014 года
Первый день года.
Песок и сосны.
Балтика лижет лениво берег.
Вода не соленая.
Запах не острый.
Вижу, что море,
но как-то не верю.
Были другие море и берег,
тоже в начальный день года.
Наши следы,
как и наши потери
смыли беспечно соленые воды.
Между морями —
тридцать три лета,
Столько же зим,
осеней и весен.
На том был восторг и страх.
На этом –
Я и время
меж дюн и сосен.
