НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ

                 Из записок журналиста

К середине девяностых мы оказались в Германии и успели даже некоторым образом интегрироваться. То есть, могли без переводчика купить в магазине колбасу, улицу переходили только на зелёный свет, не удивлялись немецким бутербродам с сырым фаршем и считали совершенно нормальным, что местные жители игнорируют нас.
В один погожий воскресный день решили мы выбраться на экскурсию в небольшой баварский городок. Расположился он в горной долине. Сверху, с дороги, выглядел кукольным, вроде тех, что украшают игрушечные железные дороги. При ближайшем рассмотрении тоже не разочаровал: тротуары вылизаны до блеска, домики, ярко расписанные на евангельские сюжеты, похожи скорее на театральные декорации, чем на человеческое жилье. Повсюду тишина и покой, на улицах одни туристы. Местные попрятались по домам и только по запаху кофе, тянущемуся из распахнутых окон, можно догадаться об их присутствии. В одной маленькой улочке мы вдруг услышали хоровое пение. Разобрать слова было трудно, но мелодия показалась удивительно знакомой.
– К гадалке не ходи, – фыркнула жена, – из Штирлица, «Не думай о секундах свысока». Помнишь, в фильме, не доезжая до Берлина, он прикорнул, а Кобзон за кадром укачивал его в это время песенкой.
Над входом в домик, откуда доносилось пение, красовалась доска с надписью на русском и немецком языках: «Свободная евангелическая община». Из любопытства мы заглянули внутрь. Просторный светлый зал был заполнен до отказа: старушки в платках, молодые и не очень молодые серьёзные мужчины, женщины с детьми. Пастор в сереньком сиротском костюмчике самозабвенно дирижировал, а паства дружно распевала псалом из Библии на мотив Таривердиева. В руках люди бережно держали листочки с текстом. Лицо священнослужителя показалось мне знакомым.
Я пригляделся. Бог мой, да неужто это мой старый знакомый пастор Йохан Тиссен из села Дергуны. Односельчане величали его Иван Адамычем. Именно этого пастора курировал и частенько распекал инструктор по атеизму Заливатского райкома партии Пётр Фёдорович Шлыков. А было это лет двадцать назад во время моей командировки в те края.
Началось все с коровьего молока. Доярки одной из ферм Курдюмской области (названия местностей и имена везде изменены) надоили как-то жутко много. На Западе подобным событием никого не удивишь. Но советская журналистика конца семидесятых была ориентирована на освещение трудовых подвигов, и пройти мимо этого эпохального события работники пера просто не имели права. Пресса немедленно откликнулась на замечательный успех доярок рядом статей: от передовой «Равняйтесь на лучших» до публицистической «Куда текут молочные реки».
– Мы тоже не можем игнорировать этот факт, – рубанул рукой Фёдор Ячменный, главный редактор одной мелкой, но столичной газеты, – надо немедленно командировать в Курдюмск корреспондента. Пусть выяснит на месте, как удалось им столько надоить.
Корреспондентов в редакции хватало. Зубры пера охотно соглашались на командировки заграницу. Ехать за бугор готовы были даже злостные язвенники. Вояжами в Курдюмск и другие не менее замечательные родные города зубры почему-то манкировали. Нет-нет, глубинку они любили всем сердцем, охотно признавали, что настоящая культура могла сохраниться лишь на периферии, ни минуты не сомневались, что командировки в глубинку духовно обогащают журналистов, однако ехать туда отказывались наотрез: кто по причине плохого здоровья, кто от непосильных нагрузок по партийной и профсоюзной линии, иные из-за нелёгкого семейного положения.
Поэтому в командировки по родной стране начальство выталкивало из уютных стен редакции людей молодых, здоровых и, как правило, беспартийных. Таковых было немного.
– Вот ты и поедешь в Курдюмск, – ткнул в меня пальцем шеф.
– А как же с курсами марксизма-ленинизма? – Возмутился я. – Вы же сами меня туда загнали. Из-за командировки могу пропустить важные лекции. Потом не нагнать.
– Нагонишь, – упокоил меня шеф. – В Курдюмске этот предмет штудируют не хуже, чем на твоих курсах. При этом он почему-то звонко щёлкнул себя под подбородком.
Передовая молочная ферма, как выяснилось на месте, находилась не в самом Курдюмске, и даже не в Заливатском районе, а в двадцати километрах от него, в селе Дергуны. Это разъяснил мне Фёдор Поликарпович, мужчина среднего роста, полноватый, с мохнатыми ушами, заведующий отделом агитации и пропаганды Заливатского райкома партии, куда меня отфутболили из Курдюмска.
– Нужное дело затеяли, а главное своевременное! – обрадовался он, узнав о цели моей командировки, и протянул пухлую волосатую руку. В другой руке у него был зажат свежий номер газеты «Путь к коммунизму», – Пётр Фёдорович Шлыков, наш инструктор по атеизму, поедет с вами на ферму. Поможет вам, так сказать, на месте во всем разобраться.
Инструктор по атеизму Пётр Фёдорович Шлыков, высокий, поджарый, энергичный человек лет тридцати, горячо пожал мне руку и тут же потащил в райком комсомола. Благо тот находился на другой стороне улицы.
– Сначала заберём все необходимые бумаги, – деловито проговорил инструктор по атеизму, а завтра двинем на ферму. Я там баптистов раздраконю для профилактики, а ты нашу Фогель окучишь.
– Какую ещё Фогель? – удивился я.
– Как это какую? – Удивился в свою очередь Пётр Фёдорович, – которая молока больше всех надоила. Её Фогелем зовут. Людка. Ты разве не к ней приехал?
Фамилия знатной доярки напрочь выпала у меня из головы, поэтому я излишне горячо и поспешно заверил его: да-да, именно к ней, к Людмиле Фогель, и ехал я за много вёрст.
"Комсомольцы пьют как взрослые, а работают как дети", – изрёк кто-то из столичных острословов. В правоте изречения, по крайней мере, первой его части, я получил возможность убедиться в тот же вечер. Петруччио, так окрестили комсомольцы Петра Фёдоровича, ввёл меня в просторную комнату. Под прибитым к стене комсомольским стягом стоял накрытый стол. Юноши и девушки позднего комсомольского возраста азартно разливали молдавский коньяк «Белый аист». Закуска была простой, но обильной: болгарская баклажанная икра, розовый зефир, шпроты прибалтийские и местные пупырчатые огурчики. Поводом для празднования, как объяснили мне, стал проведённый пленум. По установившейся доброй традиции подобные застолья комсомольцы устраивали в честь любого завершённого мероприятия. Все шумно и наперебой говорили. На наш приход комсомольцы отреагировали вяло. Несколько человек безразлично помахали рукой и вновь углубились в беседу.
– Пей, выпивки навалом, – толкнул меня в бок Пётр Фёдорович и лихо тяпнул полстакана коньяка.
Сидевший справа от меня щекастый комсомолец в очках наклонил голову и через стол пожаловался Петру:
– Представляешь, захожу сегодня в книжный магазин. Хочу что-нибудь взять почитать, так сказать, для души, а у них на полках одни только сборники речей Суслова, Брежнева, Косыгина. Жуть!
Язык у него слегка заплетался.
– А разве это плохо? – Неожиданно строго глянул на него Пётр Фёдорович.
Комсомолец мгновенно протрезвел.
– Так ведь я и купил!
Комсомольские функционеры мне понравились. Они пили много, но при этом, в отличие от моих легкомысленных знакомых, голову не теряли, слова говорили правильные. Казалось, они все ещё продолжают работу пленума. Заслушавшись, я не заметил, как кто-то притащил баян. "Жила бы страна родная, и нету других забот!" – Дружно заголосили комсомольцы под музыку. Потом юные вожди хором спели песню, из которой мне запомнился лишь трогательный припев: "Самый верный твой товарищ – комсомольский секретарь". Слова эти все выговаривали прочувствованно. У некоторых на глаза даже навернулись слезы. Они застенчиво отворачивались и вытирали их рукавом или платочком. Закончив очередную песню, комсомольцы вновь наполняли бокалы «Белым аистом», кто-то произносил идеологически правильный тост, и все чокались. Пётр Фёдорович, как выяснилось, лишь недавно был переведён в райком партии. Связь с бывшими коллегами по комсомолу он не терял, потому и душой оставался молод.
Нет и ещё раз нет, думал я, глядя на комсомольцев, поглощающих в неимоверном количестве крепкий молдавский напиток, наивны те, кто полагают, будто комсомольскими или партийными функционерами становятся лишь карьеристы.
Конечно, карьеристом быть надо, однако настоящий народный вождь должен иметь не только холодную голову и горячее сердце, органы, столь высоко ценимые Феликсом Эдмундовичем, но и крепкую, выкованную из чистой стали печень. Такую печень не натренируешь гантелями или пробежками по утрам. Её наследуют от отцов и прадедов вместе с генами. У человека, даже физически очень крепкого, печёнка такой адской нагрузки просто не выдержит. Если вдруг и закинет судьба какого трезвенника на высокий и ответственный пост, не удержаться ему там ни за какие коврижки. Так что не судите функционеров строго: это люди, отмеченные печатью Бога. Такую печень Господь даровал лишь им. Да ещё разве налиму.
...В одиннадцать пришла уборщица и заявила, что пора закрывать помещение, а самой ей – идти на боковую.
– Тётя Паша, приобщись-ка ты лучше к общественной жизни, – пробормотал Пётр Фёдорович и ласково обнял старушку за плечи. – Выпей-ка с нами за полный кворум.
Уборщица, казалось, только и ждала этих добрых слов. Она прислонила швабру к стене, цепко ухватила жилистой рукой стакан и лихо опрокинула его в беззубый рот.
– За такой кворум грех не выпить, – с чувством произнесла враз помягчавшая старушка, – свет только не забудьте выключить, соколы, когда расходиться будете. И с цветочками поосторожнее. А то в прошлый раз кто-то весь фикус заблевал.
Нет, так дело не пойдёт, подумал я, за комсомольцами не угонишься, они действительно пьют, как взрослые, и пошел на хитрость. Чокался со всеми, как положено, а выпивал лишь половину. Соседи тут же подметили моё лукавство и пристыдили.
– Нехорошо от коллектива отбиваться, – укоризненно глянула на меня крепкая телом комсомолка с тугой шестимесячной завивкой и призывно улыбнулась. При этом в уголке ею губ задорно блеснул золотой зуб. – Может, здоровьем страдаете? Так полечим, у наших девушек руки целебные. Я невольно взглянул на ею мощные руки и торопливо заверил, что здоровье пока, слава Богу, в порядке. В доказательство тут же допил стакан.
Сморило меня на песне про удалого Хасбулата. Пётр Фёдорович по-дружески подхватил меня под локоть, вывел из-за стола и повёл в гостиницу. «Бедна сакля твоя», – неслись вослед нам рыдания работников идеологического фронта.
... Утром я был разбужен треском моторов. Белобрысые мальчишки гоняли по пыльной улице на раздолбанных мопедах. В дверь номера кто-то тактично постучал. Сказать «войдите» не было сил. Дверь отворилась, и Пётр Фёдорович, мягко ступая, материализовался в комнате. Лицо его слегка припухло, по измятой одежде было видно, что до дома он вчера так и не добрался.
– Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, – слегка осипшим голосом процитировал он Винни-Пуха и по-отечески потрепал меня по ноге. В левой руке главный районный безбожник сжимал знакомую до боли бутылку «Белого аиста».
– Птица счастья снова выбрала тебя, – протянул бутылку Пётр.
Я с трудом оторвал голову от подушки и глянул в окно. Мальчишки уже уехали. От одного взгляда на этикетку с пернатым к горлу подступал комок. Пётр заботливо набулькал в стакан гордость молдавских виноделов.
– Во глаз! – восхитился он сам собой, – точнее штангенциркуля. Выпей сие не алкоголя ради, а лекарства в виде. Оттянет мгновенно. Весь наш советский народ каждое утро только так и лечится. Да ещё разве что рассолом. Потому и непобедимы мы, потому и любят нас прогрессивные люди на всей планете.
Желудок мой конвульсивно сжимался в предчувствии новой пытки, голова раскалывалась. Весь организм восставал против варварского лечения. Но Петр дожал- таки меня. Убеждать профессиональные комсомольцы умели. Отчаянно, как новичок-парашютист бросается в открытую дверь самолета, опустошил я одним глотком стакан. Некоторое время все оставалось без изменений. А затем случилось чудо. Черно-белый мир неожиданно начал окрашиваться в нежные акварельные тона. Пыльный тополь за окном стал бирюзово-зелёным, пронзительный женский голос, доносившийся из коридора, превратился в благородное меццо-сопрано.
– А Верочка привет тебе велела передать, – лукаво улыбнулся Пётр, заметив моё возрождение.
– Какая ещё Верочка? – удивился я, – ты ж меня ни с кем не знакомил.
– Здрасти! – Развёл руками Пётр, – а кто вчера за столом напротив тебя сидел? А? Ты её вчера в гости ещё приглашал, в столицу. Говорил, дескать, у тебя там все схвачено, обещал сводить в Большой театр. Пётр плутовато погрозил длинным пальцем.
...Центральная усадьба, или село Дергуны, ничем не отличалась от тысяч других русских сел. Дома под жестяными крышами, на частоколах сушатся стеклянные банки. Перед домом чахлый куст сирени, позади картофельные грядки. Во дворе «козел» для пилки дров и проржавевшая жестяная утварь. В центре села, как водится, правление колхоза. Перед правлением скромный памятник – вождь мирового пролетариата Ленин, окрашенный в серебряный цвет и потому похожий на космонавта, указывает народу единственно верное направление – в сельпо. Подобные памятники украшали в ту пору все без исключения населённые пункты от Бреста до Чукотки. Бригады шабашников поставили их производство на конвейер. Над правлением колхоза полоскался вылинявший красный стяг.
– Наши в городе, – обрадовался почему-то флагу Пётр Фёдорович, – значит, опохмеляться будем с крестьянским вожаком.
– Может, лучше сперва с дояркой побеседовать, – предложил я, – а то ведь сбежит вечером на танцы, ищи её потом.
– Пошли, – без энтузиазма согласился Пётр Фёдорович, – только не засиживайся с ней. Про цифирь Людку вообще не спрашивай, председатель тебе потом всю эту лабуду молочную в бухгалтерии найдёт. Пусть девушка о судьбе своей нелёгкой поведает, как надоить столько умудрилась, расскажет. А потом пойдём моих подопечных баптистов наведаем.
Баптистов в Дергунах оказалось много, почти половина села. Дома их выглядели солидно и ухоженно. На крышах отсутствовали телевизионные антенны. Смотреть богопротивные телепрограммы, верующие люди отказывались. Зато дружно настраивали радиоприёмники на волну далёкой Канады. Эфир нёс оттуда божьи проповеди. Заморских церковников власти почему-то не глушили. Работали баптисты старательно и добросовестно. Спиртного в рот не брали. Председатель колхоза не мог нарадоваться. Районное партруководство относилось к ним с недоверием.
– Понимаешь, – растолковал мне положение дел Пётр, – шесть дней в неделю баптисты пашут, как кони. А в воскресенье наотрез отказываются выходить в поле. Вера, дескать, не позволяет им трудиться в этот день. Идут в свой молитвенный дом поклоны бить. А мне начальство холку мылит за плохую культпросвет работу. Простой механизатор, какой-нибудь Вася Похмелкин, никогда не пойдёт наперекор райкому: коли прикажет ему начальник работать в воскресенье – значит, выйдет в поле. И пашет. А эти ...
От возмущения Пётр сморщил лицо и махнул рукой.
– Так ведь верующие шесть дней подряд вкалывают, – возразил я, – а твой Вася Похмелкин всю неделю квасит. Представляю, сколько он в воскресенье напашет.
– Да кого это колышет, – кипятился Пётр. – В нашей стране, как в армии: коли начальство приказало, – выполняй, и не хрена раздумывать. Ответь чётко «Есть!», а потом гуляй на все четыре стороны, пей, блуди. И все довольны. Дисциплина! Меня вот, к примеру, поставили бороться с религиозным дурманом, и я не перечу, чётко отвечаю начальству "Есть!", поворачиваюсь через левое плечо и иду ... в сельпо.
– По-другому никак нельзя, – весело засмеялся Пётр, – иначе анархия, волюнтаризм и всеобщее угнетение рассудка.
С религиозным дурманом районные власти боролись упорно и последовательно. Время от времени по их приказу сносили бульдозером молитвенный дом. Через день-другой верующие возводили на том же месте новый храм, и все повторялось. Кто-то из горячих голов предложил однажды райкому провести эксперимент: оставить верующих на какое-то время в покое. Дескать, без гонений баптистам самим скоро наскучит молиться, и община в полном составе переключится на одобренный сверху атеизм.
Однако никто из районных руководителей так и не решился на столь рискованный эксперимент. А вдруг они и впрямь отрекутся, с кем же тогда бороться партии? Вместо этого отцы района решили в очередной раз усилить пропаганду передового марксистско-ленинского учения – научного атеизма.
Пётр Фёдорович, занимавшийся в ту пору военно-патриотическим воспитанием молодёжи, успешно провёл милитаризированную детскую игру «Зарница». Красные, как положено, победили синих. Районные власти высоко оценили это и решили именно Петра бросить на идеологически важный участок работы: на борьбу с религиозным дурманом. С баптистами, хотя те и были поголовно непьющие, у Петра сложились добрые отношения. Верующие понимали, что человек он подневольный, делает то, что приказывают сверху. Пётр в свою очередь убедился, что переубеждать верующих дело неблагодарное и махнул рукой. Для отчётности он, конечно же, распекал баптистов. Чтобы вести дискуссии более предметно, подковался, проштудировал библию. На наиболее часто задаваемый колхозниками вопрос: так есть ли все-таки Бог, уже не спешил отвечать отрицательно. Пастор Йоганн Тиссен, или Иван Адамыч, ценил его. В одном частном разговоре обмолвился даже: «Хорошая голова у Петра, только дураку досталась. Хоть и глупости говорит, но красиво. Не пил бы столько, вполне мог бы у нас проповеди читать».
...Доярка Людмила Фогель оказалась вполне современной девицей. В меру плотной, в меру кокетливой, в меру симпатичной. Щеки её были румяны и туги, глаза задорно блестели, серый халат топорщился там, где и положено. Смотреть на неё было приятно. Заведующий фермой, коренастый, плохо выбритый мужчина в мятой кепке и кирзовых сапогах, отвел нас в красный уголок фермы и деликатно прикрыл дверь.
Интервью с передовой дояркой получилось странное.
– Давно на ферме работаете? – Спрашиваю.
– Не скажу, – кокетничает доярка. – Зачем вам это знать?
– Мне это знать, – говорю,– верно, ни к чему, а вот читателя подобная пикантная деталь непременно заинтересует.
Людмила затеребила кончик платка, опустила глаза и напрочь замкнулась. Я пытался навести её на нужную тему, подсказывал готовые ответы: может метод у неё какой хитрый, или кормит она коров как-то по-особому. Девушка не поддавалась на мои провокации и упорно молчала. Через полчаса я окончательно выдохся.
– Чего это вы все меня одну пытаете? – Возмутилась вдруг Людмила. – Верка ещё лучше меня говорить может.
– И до Верки дойдёт очередь, – успокоил я.
– А вы, правда, из самой Москвы? – Обожгла меня взглядом передовая доярка.
– Точнее не бывает, – говорю. – А может, скажешь, кто ещё работает в вашей бригаде?
– Господи, да зачем вам это? Спросите лучше у завфермы, Захара Никодимыча, он всех наших доярок наперечёт знает, – снова застенчиво затеребила платочек Людмила.
Пётр Фёдорович несколько раз просовывал голову в дверь, делал страшное лицо и нетерпеливо стучал согнутым пальцем по часам. Дескать, не мучайся ты с ней, завязывай, дел ещё невпроворот.
Я сдался. Милая девушка Фогель умудрилась не ответить ни на один мой вопрос. Тайна высоких надоев так и осталась нераскрытой.
– Все, – сдался я, наконец, – ты победила, впредь буду писать только о дровосеках. С молоком завязываю.
Выйдя с фермы, я стал невольным свидетелем разговора Петра с сельским жителем. Одет тот был неброско: торс крестьянина обтягивал просаленный ватник, на голове приплюснутая кепка, серые полосатые штаны мягко ниспадали на грязные кирзовые сапоги. Судя по вымазанным мазутом рукам, – механизатор.
– Ну а сам-то ты куда смотрел? – Возмущался Пётр.
– Так я ж тоже был выпивши, – хрипел тракторист. – Откуда мне было знать, что он под куст завалится. И ноги ещё вытянул, как ненормальный.
– И что же ты ему прямо так по ногам и проехал трактором?
– А то! Сапоги всмятку. Новёхонькие. Он их в городе на заказ шил. У него же нога ненормальная.
– Была, – поправил Пётр, – теперь без двух. Наверное, пить завязал с горя. В больнице-то не попьёшь.
– Щас, – хмыкнул тракторист, – разбежался. Он с мужиками в палате скидывается. Там ведь как: у кого ноги есть, те в магазин за рыгаловкой гоняют. А он лежит под одеялом, как барин, только отхлёбывает.
Трактористы, как выяснилось, были как раз из тех самых правильных, то есть готовых работать даже в воскресенье. Определили их в тот воскресный день на вывоз навоза. Для начала они, как положено, выпили красного вина. Бормотуху в большом количестве завезли неделю назад в сельпо. Произвели сей напиток Закарпатские виноделы. Назвали его патриотично – «Червонное». Оно отличалось отменной убойной силой и чрезвычайно доступной ценой. Это особо ценили сельчане. После «Червонного» друзьям крепко полегчало. Они умудрились даже сделать пару ездок. Затем трудовой запал угас. Пришлось кинуть на пальцах, кому ехать в сельпо. "Червонное" к тому времени раскупили более удачливые труженики. Остался лишь дорогой, но шибко забористый "Горный дубняк". После дубового нектара работать и вовсе расхотелось. Друзья выгребли из мятых штанов всю оставшуюся наличность, Фёдор завёл трактор и поехал за подкреплением. Однако по пути железный конь неожиданно опрокинулся в кювет. Механизатора это нисколько не огорчило, и он нетвёрдой походкой продолжил путь. На обратной дороге его ждал приятный сюрприз: чья-то заботливая механизаторская душа проявила солидарность – выдернула поверженного железного коня на тракт. Фёдор тяжело вскарабкался в кабину, дал полный газ и ... Что было дальше, он помнил урывками. До больницы обезноженного друга подбросил сосед, проезжавший мимо на мотоцикле с коляской.
– Ведь какой геройский народ у нас! – Восхищался по дороге к машине Пётр. – Ноги у друга всмятку, а он о сапогах его думает, выпивку ему носит в больницу. Такие молодцы, каких только дел по пьянке не натворят, но коли надо – и под танк сиганут, с гранатой. Домой вернётся – вся грудь в орденах.
Фантазия уводила Петра все дальше от современности. Патриотическая работа с молодёжью не прошла бесследно. Заметно было, что лихость нетрезвых механизаторов импонирует ему больше, чем трудовая, но скучная жизнь баптистов.
– Есть ещё в жизни место подвигу, – грустно резюмировал он, – а тут сиди, отписывайся.
– Так мы с тобой от вчерашнего подвига не отошли ещё, – удивился я.
– Вспомнил, – махнул рукой Пётр, – когда это было. Солнце уж в зените, а у меня ни в одном.
Молитвенный дом баптистов походил на сельский клуб. Внутри добротные скамейки для паствы, чистые полы, сияющие окна. Все сработано добротно, с любовью. На сцене возились с аппаратурой молодые люди, настраивали электроинструменты к вечерней службе. Две скромно одетые девушки натягивали кумач с библейским изречением. Пастор Иван Адамыч, внешне не отличимый от других сельчан, в сером сиротском костюмчике, с достоинством приветствовал нас.
– Адамыч, ты же торжественно обещал мне в прошлый раз не вовлекать в свою культработу молодёжь, – укоризненно покачал головой Пётр. – Вон сколько новеньких привадил.
– Не я привёл их сюда, а господь Бог им дорогу указал, – смиренно ответствовал пастор.
– Лучше бы он им в драмкружок дорогу указал, – вздохнул главный районный атеист. – На носу областной смотр самодеятельности, а у нас Чичикова играть некому, Фидулин ногу сломал по пьянке. А у тебя вон, какой ансамбль хоралы поёт.
– Погляди, – повернулся ко мне Пётр, – сколько у них верующий народ на опиум жертвует. Не спрашивая разрешения Адамыча, Пётр бесцеремонно снял со стены фанерный ящичек для пожертвований и открыл крышку. Плотно слежавшиеся купюры ласкали глаз. Пожертвований меньше пяти рублей не наблюдалось. Преобладали денежные знаки десяти и двадцатипятирублёвого достоинства.
– Что за народ, – опечалился Пётр. – На религию денег не жалеют, а сдать взносы на родной ДОСАФ не допросишься. Я, когда работал там, самолично за каждым членом бегал, уговаривал, пожертвуй, мол, двадцать копеек на родную армию. А они все, как сговорились: денег нет. В конце лета, дескать, под расчёт получим, – тогда и дадим. А где-нибудь, на Чукотке, к примеру, солдатик наш без ружья мается, классовый враг в лицо ему оскалился, а тому бедолаге и стрельнуть не из чего, народ на ружье пожмотился.
– Смотри, Адамыч, будешь массы смущать, – закроем твою богадельню, – громко и как-то даже театрально прикрикнул вдруг Пётр Фёдорович.
– На все воля божья, – смиренно развёл руки Адамыч.
– Чего это ты с ними так строго? – полюбопытствовал я, когда мы отошли достаточно далеко от молитвенного дома. – Пусть люди лучше молятся в воскресенье, чем тракторами друг другу ноги утюжить.
– Так ведь без строгости с ними никак нельзя, – Пётр посмотрел на меня, как на недоумка, – завтра утром каждое сказанное мной слово в райкоме знать будут. Тут в секте полно сознательных граждан. Стратегия, брат! А теперь за дело. Председатель уже заждался нас.
В колхозной столовой оказалось неуютно и грязновато. Поначалу я даже разочаровался: неужто не могли выбрать для банкета место поуютнее. Но председатель прошёл столовку насквозь, открыл неприметную дверь и пригласил нас широким жестом. Тут был совсем другой коленкор: полированный деревянный стол уставлен тарелками с соленьями, жареными цыплятами, помидорами, огурцами, розовыми ломтями сала. На стене одобренный сверху набор картин: три богатыря, мишки на лесоповале, девятый вал Айвазовского и незнакомка Крамского. На окнах занавески. Пить, правда, пришлось из стаканов. Разлили снова «Белого аиста». Председатель принёс с собой мешок из плотной бумаги. Как оказалось, доверху наполненный бутылками. Темп сельчане задали такой, что через час я уже потерял всякое ощущение реальности.
– Что там за анекдоты рассказывают у вас в столице? – Поинтересовался у меня председатель, хрустя огурцом.
Я выдал навскидку пару безотказно смешных анекдотов. Они были опробованы в самых разных компаниях и осечки не давали. Однако на сей раз ожидаемого смеха я так и не услышал. Все задумчиво смотрели на меня и молчали. Зоотехник даже крякнул с сожалением.
– Послушай-ка теперь ты действительно смешной анекдот, – потерев руки, начал он. – Значит так, приходит как-то кум до кумы ....
Анекдот оказался непривычно длинным и напоминал скорее русскую былину или ирландскую сагу. Кроме выше названного кума и кумы, в нем принимал участие ещё целый ряд действующих лиц: вечно пьяный, но смекалистый русский мужик, большой любитель свиного сала хохол, прижимистый еврей, щедрый, но недалёкий грузин, наивный узбек, туго соображающий, но метко стреляющий чукча, оборотень в погонах милиционера. Через равные промежутки времени комната оглашалась громовым хохотом, но зоотехник продолжал повествование. К концу анекдота народ изрядно выдохся, и интенсивность смеха снизилась. Впрочем, и концовка оказалось не столько смешной, сколь поучительной. Я понял, в чем была моя ошибка: здешний народ жил спокойно и размеренно. На коротком городском анекдоте они не успевали сосредоточиться и уловить суть. Неторопливый крестьянин разогревался медленно, как тракторный мотор.
– Ну, ты даёшь, Кузьма! – председатель вытер ладонью слезы. – Откуда ты их только берёшь?
После неизвестно какого по счету стакана лица моих собутыльников стали расплываться. Остаток вечера смутно сохранился в памяти. В гостиницу я попал далеко за полночь. Поспать в ту ночь удалось плохо. Гостиничная постель вытворяла чудеса: ходила ходуном, раскачивала меня, как на волнах. Потом она вообще взбесилась, встала вдруг на дыбы и сбросила меня на пол. Я отчаялся усмирить её, махнул рукой и заснул прямо на пыльном прожжённом сигаретами коврике.
Разбудил меня хриплый петушиный крик. Все тело было покрыто мурашками. Спать без одеяла оказалось ужасно холодно. На тумбочке у кровати кто-то предусмотрительно поставил бутылку пива, рядом положил открывалку. Я отпил глоток пива и перебрался на кровать. Она к тому времени наконец-то угомонилась, согрелся, и снова заснул.
– Спишь, – услышал я вдруг сквозь дрёму чей-то укоризненный голос, – а в это время кто-то, может быть, домну задувает. Со страшной силой.
Ещё более помятый Пётр Фёдорович сидел за столом и задумчиво рассматривал прибитый к стене отрывной календарь. На листке крупными красными буквами стояло: День металлурга. И впрямь праздник!
– Люда Фогель интересовалась вчера весь вечер, когда же ты, наконец, напишешь про неё? – Грустно вздохнул Пётр. – Я разъяснил девушке, что ты именно сегодняшней ночью собирался над очерком работать.
– Когда же это она успела спросить тебя? – Удивился я. – Мы же вчера вроде бы вместе ушли с фермы. Вместе с тобой анекдоты за столом травили. Её в нашей кампании не припомню.
– Отвечаю: в клубе, на танцах. Ты-то отрубился вчера, а мне ещё и на танцы в клуб пришлось идти: за тебя и за того парня. Культурную работу среди девушек проводил. Если мы ими заниматься не станем, то баптисты умыкнут их души. С местными хлопцами разъяснительную работу провёл. Потом пил с ними на мировую. Господи, какую же гадость потребляют крестьяне.
Пётр гадливо поморщился. Глаза его были красны, усталы и задумчивы. Одна из пуговиц на пиджаке сиротливо обвисла, ботинки потемнели от утренней росы, в волосах сиротливо приютилось куриное пёрышко с прилипшим помётом.
– Господи, какой же шмурдяк пьют работники сельского хозяйства! – вздохнул Пётр.
... В «Свободной евангелической общине», куда мы с женой случайно забрели, закончилось пение, прихожане, не спеша, расселись по своим местам, слово взял пастор. Я пригляделся и ахнул, батюшки, да, действительно, это тот самый пастор Йохан Тиссен из села Дергуны.
– Я рад сегодня приветствовать в нашей общине дорогого гостя, – торжественно начал Иван Адамович,- пастор Фогель приехал к нам из Аугсбурга, чтобы поделиться, чем живут там сегодня наши братья и сестры.
Упитанный пастор Фогель тяжеловато взгромоздился на трибуну и обратился к пастве с приветственным словом. Я пригляделся к посланцу из соседнего города и не поверил своим глазам: это был тот самый райкомовский безбожник Пётр Шлыков, Петруччо, распекавший когда-то пастора Тиссена. Со времени нашей первой (и последней) встречи, бывший безбожник заметно поправился. Лицо его приятно округлилось и приобрело здоровый румянец. Немецкая жизнь явно пошла на пользу главному районному атеисту. Пётр поймал мой взгляд, узнал и удивлённо округлил глаза. Не прерывая проповеди, он незаметно сделал мне рукой знак: подожди, дескать, не убегай после службы. Закончив излияния, батюшка ещё минут пятнадцать отвечал на вопросы обступивших его прихожан, приглашал посетить их его общину.
Освободившись, наконец, Пётр с широкой улыбкой устремился мне навстречу.
– Какие люди в нашей баварской глуши! – воскликнул он.
– Никак перестроился? – Полюбопытствал я.
– Раскаявшийся грешник вдвойне дорог Богу, – рассмеялся Пётр. – У меня теперь шансов попасть в рай поболе твоего будет.
– Не сомневаюсь, – порадовался я за бывшего атеиста. – Ты, Петруччио, всегда был ближе к начальству. А почему вдруг Фогелем зовёшься, а не Шлыковым?
Вместо ответа Пётр помахал кому-то рукой и прикрикнул по-хозяйски:
– Людка, чего прячешься! Иди к нам!
Только тут я заметил стоящую в сторонке пышную даму. Её бедра туго обтягивали белые брюки, высокий бюст соблазнительно просвечивал сквозь прозрачную блузку.
– Неужто та самая знатная доярка Люда Фогель? Какими судьбами? – Удивился я и тут же догадался. – Так вот почему ты теперь Фогель!
– Это Петька уломал меня сюда приехать, – Людмила кокетливо толкнула супруга локтем в бок. – Мы ж после вашего отъезда из Дергунов через пару месяцев и поженились. Потом уж, как собрались ехать в Германию, он и фамилию мою взял. Тоже Фогель теперь.
– Такую встречу обмыть надо,- подмигнул Пётр. – Пошли, я здесь один кабак знаю, – закачаешься! Господи, какую дрянь мы пили в Союзе? Приснится порой – аж телом дёрнусь.
– А как же «Белый аист»? – Удивился я.
– Вспомнил! Когда это было? А после того аиста была ещё и перестройка, и борьба с алкоголизмом. Забыл?
– Grüß Gott! – приветствовала нас хозяйка гастштете в национальном баварском платье. – Пиво или поесть хотите?
– Три пива, хозяйка, есть не будем, на диете, – улыбнулся Пётр и незаметно втянул живот. Через пару минут перед каждым из нас стояла запотевшая кружка с пивом.
Людмила с удовольствием сделала глоток, игриво толкнула пастора Петера и по-матерински погладила по голове. Новоиспечённый пастор поведал, что в тот самый вечер, когда я отчаянно сражался в гостинице с озверевшей кроватью, он охмурил- таки знатную доярку. Именно за это местные хлопцы чуть не намяли ему бока. Переехав в Германию, Фогель пару лет маялся без работы, сильно поправился и чуть было не спился. Выбраться из кризиса помог дядя Людмилы, тот самый пастор Иван Адамыч. Сначала он уговорил Петра сходить с ним на службу в молитвенный дом, а там и пошло… Язык у Петра Фёдоровича всегда ведь был хорошо подвешен. Да и Библию главный районный безбожник проштудировал в своё время. Так что пастор из него получился.
...В уютной баварской гастштете тихо наигрывала музыка. Лучи заходящего солнца дробились в пивных кружках и янтарными пятнами оседали на скатерти. За окном хрипло переговаривалась дрозды.
– Господи, какой же шмурдяк мы пили! – Вздохнул Пётр.
– Ка-ра-шо! – Кивнул нам толстый баварец в кожаных штанишках с помочами, сидевший за соседним столиком. Жена его приветливо улыбнулась нам, подняла кружку с пивом и добавила почему-то: «Калинкa-малинкa!».