«НЕПРЕДУГАДУЕМЫЙ»
Бабка подпрыгнула в воздух легко и высоко, словно оттолкнувшись от невидимого помоста, виртуозно повертела булочкой с кунжутом в руках, похожая на шаолиньского монаха, выполняющего упражнение с шестом, и вдруг рухнула тяжелым треснувшим мешком на бетонные плиты лестничного проема. Морозов туго сглотнул, пошевелил пятерней и от души сплюнул в сторону противоположную бабке, про себя проклянув день сей божий, светлый и полный, до сих пор, успешных начинаний.
Это было не в его планах. Все это, скорее, даже просто рушило его незатейливый, но такой многообещающий, уютный, в коем-то веке, так удачно сложившийся план на сегодняшний вечер. Тем более понял это Морозов, когда услышал пронзительный треск свистка за спиной. Медленно, словно демонстрируя: «Я так и знал», кисло скривившись, он повернулся в его сторону. Навстречу ему и бездыханно лежавшей на полу бабке насколько возможно спешно двигался сотрудник вокзальной службы с обслюнявленным цинковым свистком, зажатым в зубах. Это была полная, скорее даже тучная женщина средних лет в синей брючной униформе. Она плавно раздвигала воздух на стороны, будто бы идя по ягодицы в холодной воде, сильно косолапила, с трудом поднимала ноги и потому шумно тёрла стоптанными башмаками по полу. Кроме того, тяжёлая астматическая отдышка мучительно душила ее – посвистывая, она яростно сопела через рот, как тяжело экипированный аквалангист, и производила впечатление человека, которому сиюминутно нужно откашляться. Вся эта звуковая палитра, дирижируемая синей униформисткой, в общем, довольно сносно сгодилась бы для эталона звука, сигнализирующего необратимое надвижение неприятностей. И именно такое впечатление произвела она на Морозова – подколодная извернулась у него за пазухой, и он понял, что задержится здесь на n-ное количество времени.
Морозов обернулся, взглянул на бабку и хотел было уже присесть, чтобы поближе осмотреть ее, как не без удивления отметил, что та с пристрастием бормотала какие-то ругательства в его сторону, то шипя, а то умолкая при этом. Да и выражение ее лица, однако, совсем не отдавало страдальческим, больным или жалким оттенком. Напротив, какая-то сатанинская радость обуяла ею – она хихикала, причмокивала беззубым ртом и зло сверкала очами, избегая, впрочем, прямого взгляда Морозова.
– Это что же вы себе позволяете, молодой человек – дипломатически прямо, как и полагается столичному городскому служителю, осведомился грубый прокуренный голос за спиной Морозова – это что же вы тут, однако за кощунство, батюшка, проявляете? Безбожие, срам, стыд! – набирала обороты униформистка.
Морозов опешил. Странным показались ему выбор слов и выражений с ее стороны, а явно грубый и незамедлительный выпад против него лично обескуражил его окончательно.
– Так она сама же, собственно, и споткнулась… – начал было Морозов, но ему не дали закончить.
– Изуверг! Ты по что сей бедный одуванчик-то умертвил!? – воскликнула униформистка в этот момент, переходя на «ты» – Ох боже мой, боженька, боже-боже – заверещала она, опасливо заглянув ему через плечо, и стала наскоро, но прилежно креститься. Подколодная опять шевельнулась у Морозова в рубахе, вывернулась и поползла, похоже, глубже – куда-то в штаны. Морозов скоро обернулся к одуванчику и чуть не подавился, словно ужаленный в гланду. Руки его затряслись, ноги размякли, по спине промчался противный судорожный озноб и на него вдруг напала глубокая, невыносимая икота. Жуткое зрелище предстало ему. Жуткое отчасти потому, что оно удивительно точно соответствовало его личному, чёрному, настоящему представлению о том, как должна выглядеть смерть. Во всех ее мельчайших подробностях. Наяву.
Бабка лежала уже навзничь, фантастически неудобно подогнув, да, похоже, вывернув, хрупкие старческие руки. Старая кашемировая покрытая катышками юбка высоко задралась, оголив почти полностью тонкие, обтянутые черными колготками, ноги. А один башмак непонятного фасона слетел и лежал теперь поодаль, метрах аж в десяти от неё. Брошенная на улице обувь зачастую вызывает ощущения неприятные. Как-то уж это так само собою понятно, что человек может потерять или выбросить зонтик, шарф, шапку, да что угодно. Но вот при виде беспризорной поношенной обуви мгновенно складывается впечатление, что ее хозяину было плохо, что он теперь абсолютно беспомощен, что ему холодно, далеко он уйти не может, а скорее всего его просто оттащили. Тем более противно Морозову было смотреть на этот башмак, похожий на резиновую калошу, в данной ситуации. Лицо же у бабки выглядело действительно мёртвым, причём мёртвым уже давно. Кожа была нечеловечески серого цвета и отвратительно подробно обтягивала маленький череп. Морщины заметно разгладились, а щеки глубоко впали в ее так широко, что, казалось, туда влезет зрелое яблоко, распахнутый беззубый, чернеющий дёснами рот. Редкие седые волосы бабки напоминали парик. Было видно сразу, что они не живут. Они, словно иглы, были навтыканы в искусственную ткань, торчали оттуда ровно и прочно, и лишь их кончики плавно раскачивались на сквозняке так, как, наверное, раскачивается тонкая рыболовная леска. Морозова охватила жуткая паника. Будь он ребенком, он бы наверняка не удержался и непременно наделал в штаны, во всяком случае он явственно ощутил, что контроль над своим мочевым пузырём он теряет. «Так боже мой, но я-то тут причём!?», отчаянно твердил Морозов себе под нос, но тут же довольно сознательно отдавал себе отчёт в том, что он, именно он и никто иначе, ибо в тот момент перон был абсолютно безлюден, очевидно причастен к «умерщвлению бедного одуванчика».
И вот уже панический испуг охватил Морозова, окунул его с головой в ледяную прорубь и стал давить, колоть, выворачивать и трясти все его существо. Испугался он не за бабку, испугался Морозов за самого себя, за чертовски неудачливого, беспомощного, а теперь еще, наверное, и абсолютно беззащитного человека. И испуг его был оправдан. Никогда еще ранее Морозов – примерный гражданин, честный и добропорядочный человек – не был привлечён к ответственности какими-либо судебными исками и не удостаивался хотя бы и незначительного внимания правоохранительных органов. Он был до того примерным и скромным, что в простейших рутинных ситуациях, сам того не желая, иногда выставлял себя полным и насквозь прозрачным идиотом. Так, например, однажды, будучи остановленным полицией с целью проверки водительских документов, он, чего никогда не делают нормальные люди, да и он, впрочем, тоже, выскочил вдруг из машины и начал заискивающе протягивать свою холодную, бледную руку полицейскому, ведомый искренним стремлением показать свое глубокое уважение к правопорядку в целом и к его конкретному представителю в частности. Морозов сам поставил себя в эту унизительную ситуацию тогда и дней этак десять после чувствовал еще неприятное и тоскливое ощущение в непожатой руке, словно бы она отросла не там, где ей полагается. И подобные глупые случаи нет-нет, да и происходили с ним, но тот, в котором он оказался сейчас, являлся абсолютно исключительным.
Он почти уже потерял рассудок и буквально разрывался теперь, терзаемый неосознанными, но в корне бесполезными позывами, направленными во всевозможные стороны. То ему, вдруг, казалось, что немедленно надобно надеть бабке этот страшный башмак, якобы иначе она выглядит очень непристойно. То, вдруг, непременно нужно было расправить ей переломанные руки и повернуть ее набок, как учат всякого на курсах первой помощи. А то хотелось заплакать и навзрыд рассказать униформистке, что он совсем-совсем не тот, за кого она его принимает, и, что он – открытый и добрый человек, который всего несколько минут назад ласково трепал маленькую девчушку по головке и угощал конфеткой, вот здесь же, за углом, у газетного киоска – совершенно не способен даже и в мыслях представить себе быть причастным к умерщвлению кого бы то ни было.
Все эти и многие другие, менее уловимые мысли дребезжали в его больной голове, словно крышка кипящего эмалированного чайника, до тех пор, пока Морозов, затаив дыхание, не осмелился еще раз взглянуть на лицо пострадавшей. И вот тут для него все решилось. Решилось окончательно и к неописуемому его душевному облегчению, решилось в его, как подумал он тогда, пользу. Мёртвая до сих пор бабка теперь резво водила челюстью и жевательными движениями пыталась что-то раскусить, старательно и смешно сжимая тонкие губы при этом, чтобы, по-видимому, это что-то не выронить. Тут раздался щелчок, словно бы лососёвая икринка лопнула на зубах, и густая чёрная с бордовым отливом жидкость в неожиданно большом количестве медленно потекла одуванчику через рот, липко окрашивая щеку и шею, затекая за воротник и собираясь в пугающую лужу у ног Морозова. «А-а-а!!» – закричал Морозов победоносно срывающимся голосом – «Вы это видели?! Что это за театр тут разыгрывается??» – и повернулся в сторону сотрудника вокзальной службы. Та, однако, находилась уже довольно далеко от него. Удалившись на безопасное расстояние в сторону единственного выхода, она изредка шептала теперь что-то в радиопередатчик с длинной толстой антенной. Она была похожа сейчас на мощнейшего защитника регбийской сборной Австралии, встав в устрашающую стойку и раскинув руки широко в стороны, и не оставляла ни малейшего сомнения в решимости ее действий. Морозову стало дурно. У него закружилась голова, отнялись руки и он, боязливо ступая, попятился, изрыгая непонятные выкрики, как вдруг замолк, стиснув зубы. Ловким и неуловимым движением бабка стремительно схватила его в паху, сдавила многотонными тисками и крутанула эдак раз несколько вокруг собственной оси. Дикая, ломающая боль связала Морозова по рукам и ногам, как молодого телёнка. Он согнулся, попятился еще на шаг, споткнулся о бабку и наконец увалился рядом с ней, содрогаясь в болезненных конвульсиях. Сквозь тёмную пелену, Морозов смутно видел еще голубые разводы безмолвных сирен на стенах тоннеля, ведущего к выходу из станции, и черные, опасливо приближающиеся, силуэты в фуражках. Подколодная отпустила его, обогнула чёрную лужу, вильнула хвостом и исчезла в неизвестном направлении. Более Морозов не встречал ни бабку, ни синюю униформистку ни разу в своей жизни.
William Norris, прикованый к кровати в Бедламе © Wellcome Library, London.
Прошло шесть твёрдых, как бараний череп, не жалея которого Морозов безрезультатно долбился о нерушимую стену фактов, доказывая свою правоту, месяцев. Сначала его пытались допросить. Потом ему пытались объяснить. Потом ему пытались доказать, но так ничего и не добились в итоге и посадили с тех пор в белую изолированную комнату с чистым, синими печатями меченным, бельём, зарешёченными окнами, горсткой утренних таблеток на пластиковом столе и безграмотным диагнозом «непредугадуемый», что был выписан бестолковым студентом по указанию ответственного за лечебный процесс профессора. Все это время Морозов не испытывал иных чувств, как глубокое разочарование и неслыханную несправедливость, а его надежда на благоприятное разрешение ситуации никак не хотела умирать. Но по ночам, когда его мозг немного пробуждался от дневной дозы медикаментов, к нему неусыпно приходили картины из показанной ему на допросе записи с одной из камер видеонаблюдения вокзальной службы. Его чёрный силуэт снова и снова ненавистно прыгал на расколотом черепе божьего одуванчика и брезгливо вытирал ноги после о ее пропитанную кровью юбку. И если в дверной глазок, врезанный наизнанку, заглядывала вдруг любопытная сестра, ее взгляду открывалась одна и та же картина: забившись в дальнем углу сидело бесформенное неспокойное существо с широко, в сатанинском оскале, разорванным черным бездонным ртом и зло сверкало очами.
Berlin, 2006
.:. :.: .:.
