Анжелика Астахова. Mona Lisa's smile

Плебейский роман
ПИКНИК
Отрывок из романа

Как Петухов оказался на кольцах никто не знал. Вот, черт... – прошипел Форшмак. Кто-то хихикнул, кто-то поморщился. Форшмак, звучно сплюнув сквозь зубы, уничтожающе глянул в сторону сидящих на скамье новобранцев.
– Дебилы. – процедил он.
Косой луч солнца ласково погладил его по голому потному загривку.
Маленькая фигурка в белом трико легко как ласточка сделала пару махов застывая вниз головой, затем сложилась в пистолетик как-бы прицеливаясь в группу обалдевших мужиков. Ещё мах и Петухов зафиксировался в обратном самолёте. Форшмак почувствовал приступ тошноты. Петухов после очередного маха застыл, вытянувшись вертикально и медленно развёл кольца в стороны. Солнечный свет прямым потоком обрушивался на него сквозь просторные окна спортзала.
– Господи Иисусе...-пронеслось в тишине. – Кто-то из солдатиков наскоро перекрестился, оглядываясь на Форшмака. Тот сидел возбуждённый и красный как будто это он там сейчас выкрутасничал. Пот висел каплями на его подбородке, щеках и даже смешно сверкал, покачиваясь на мочках ушей, очень похоже на женские бирюльки.
Петухов ещё раз крутанулся, оторвался от колец и, сделав тройное сальто, опустился прямо на отмеченное в мате место.
– ...Заверни тебя в вату! – выругался Форшмак и сжал кулаки, унимая дрожь.
Он не понимал, что с ним происходит и от этого злился. В груди у него ныло и болело, желудок свело судорогой, почки прыгали вверх-вниз, а по тазу разлилась горячая волна странного нежного удовольствия. Он любил и ненавидел одновременно этого маленького человечка, который сейчас одевал свои огромные прямоугольные чёрной оправы очки, похлопывал в ладони стряхивая тальк и шёл прямо к нему. На зелёном крашенном полу за ним оставались белой пыли отпечатки босых ног.
Форшмак, не дожидаясь столкновения встал, вытянул левую руку, свистнул в свисток и заорал: Стройсь!
Встав перед строем, он назвал три фамилии: тому, кто хихикал – наряд, тому, кто крестился тут – два наряда, тому, кто пискнул секунду назад втёр очки – три наряда вне очереди...
– Петухов, шаг вперёд!.. Какого хера разоделся как балерина?! Марш в раздевалку! – А про себя подумал: Сучек, даже не вспотел!
На ужин была кирза с мясом. Черные ломти говядины напоминавшие заржавелые куски шин с трудом рвались руками. Каждый уткнувшись в тарелку пытался хоть как-нибудь протолкнуть в себя эту жратву, а Петухов уже стоял позади Аньки-раздатчицы. Он покрякивал, обращая на себя её внимание, вытягивал шею и квохтал тихонечко, непонятно что, пока она к нему не повернулась.
– Анечка, голубушка какое же у тебя нежное мяско, – пропел Петухов и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, – можно мне добавочки...
Анечка засмущалась. Ей показалось что Петухов говорит не про еду. Она потеребила кружевную накладку на волосах, опуская руку прошлась по вырезу в белом халате, большой рогатиной поддела сразу две подмётки и шлёпнула, не глядя в тарелку Петухова: На здоровьице!
– Дон Кишот... Дульсинея вы моя Тобосская! – отблагодарил её Петухов и, довольный собой, двинулся к своему месту.
В этот момент что-то произошло в кухне. Анечка вскрикнула, ухватила подол халата и, оттопырив его как можно дальше от себя, запрыгала высоко поднимая коленки, а затем и вовсе задрала юбку обмахивая ею ошпаренный живот. Солдатня загоготала, давясь перловкой и роняя на пол недожёванную еду. Анечка пришла в себя. Она тупо смотрела прямо перед собой. Весь перед её халата был залит жирным пятном мясного сока.
Петухов занятый поглощением пищи ничего не заметил. Он отправлял последний кусок в горло, как если бы должен был проглотить саблю или камеру от велосипеда, подталкивая её пальцами и перемалывая крупными здоровыми зубами похожими на твёрдые зерна переспелой кукурузы. Покончив с трудностями, Петухов засосал в себя и кашу. Он прополоскал рот вонючим коричневым компотом, вытянулся как удав и с удовольствием заявил:
– Прямо в соку была эта телка!
Столовая взорвалась. Перед Петуховым возник весь заострившийся как игла Моша. На лице его крутился вихрь негодования и смех стал утихать. Мошу не то чтобы все любили, но ценили, и даже очень. Моша мог раздобыть что угодно и по сходной цене. Моша был безотказный как наган. Спросите о чём-нибудь Мошу. Моша осечки не даст. На днях Моша с Петуховым о чем-то совещались и Петухов задумчиво говорил: Тут надо вдохновение, без вдохновения – никак... Вдохновлял Моша Петухова мускатным вином и табаком. Петухов потягивал вино, дымил и чиркал что-то на бумаге. Понятно было, что составлялось послание, и адресовано оно было, конечно, не Мошиной маме. А вчера вечером все видели Мошу и Анечку позади кухни у помойки. Лица их скрывал огромный букет, а целлофан, в который он был завернут, так нещадно скрипел, что невозможно было расслышать ни одного слова не только сторонним наблюдателям, но и самим участникам романтической инсценировки.
Теперь Моша стоял против Петухова бледный как поганка, сверкал почерневшими от гнева глазами и почти шёпотом выдавливал из себя:
– Не смей...Иуда...Убью!
– А как?! – поинтересовался Петухов.
На самом деле никаких видов на Анечку Петухов не имел. У него и самого барышень было хоть отбавляй. Вообще Петухов уже почти как будто бы считайте, что женился! Но сама мысль о том, чтобы сцепиться с кем-либо приводила его в полный восторг. Он поднял свой тощий зад, вдохнул воздух полной грудью и огляделся вокруг. Понятно, что из Моши боец никакой, потому кто-нибудь должен был выступить за Мошу. Моша ещё мялся, когда толпа за ним разошлась как море и вышел Форшмак. Для него неожиданно представился шанс уничтожить, стереть в порошок, скрутить в бараний рог захлестнувшее его ранее неизведанное, тревожащее чувство. Он приправил его общей обидой за товарища и ответственностью старшего брата. Сейчас он избавится, раздавит всё это вместе с Петуховым как вошь.
– Гнида! – Хищно прищурился Форшмак.
Оба разулись и разделись до трусов. Обмотали костяшки рук тряпками. Портянки Петухова, ещё белоснежные от талька, аж похрустывали. От кулаков Форшмака разливался едкий аммиачный дух, так что, когда он поднёс их к лицу из глаз вышибло слезу. Она прокатилась по перебитому носу и упала на серый линолеум.
Наклонив голову Петухов попросил подержать его очки:
– Смотри, не сломай! – сказал он Моше. Моша бережно завернул окуляры в свой платок и убрал в нагрудный карман.
Без очков лицо Петухова как будто ещё уменьшилось. Близорукие глаза показались беззащитными, но быстро спрятались под густыми бровями. Кончик крючковатого носа побелел, губы собрались в струну, которая подёргивалась и вытягивалась в улыбку.
Форшмак пошёл на противника сначала утюгом, потом самоваром, потом локомотивом. Петухов прыгал вокруг него нелепо и насмешливо как Петрушка. Казалось невидимые верёвочки дёргают тряпичную куклу перед самым носом противника. Ни один из ударов не достигал цели. Петухов был неуловим. Форшмак сражаясь с воздухом, уже почти ничего не видел. Пот заливал ему глаза, трубы горели, со спины поднимался пар. В сознании, если и было ещё таковое, вспыхивали то там, то сям золотые рыбки петуховских насмешек. Внезапно белая вспышка осветила багровую сгущающуюся пелену. Казалось в темя ему воткнули кол и вбили по самый кадык, так что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Ещё секунда и свет померк в его глазах. Он шмякнулся на пол всей громадой мускулов, переставших получать какой-либо сигнал от мозга. Серая холодная пахнущая хлором химическая масса проглотила его.
Ни Форшмак, никто другой так и не поняли, как был нанесён единственный сокрушительный удар. Кто-то говорил, что видел Петухова взлетевшего в воздух и клюнувшего Форшмака прям в черепок, но звучало это настолько неправдоподобно, что не вызвало даже улыбки. Петухов тем временем нацепил очки, собрал монатки и пошёл в душ стирать портянки.
Уже поздно ночью, неслышно по-кошачьи Петухов выбрался из казармы, не глядя сунул руку под крыльцо. Оттуда раздалось недовольное рычание, но тут же стихло. Недавно ощенившуюся суку Петухов подкармливал, и она исправно сторожила его заначки. Сейчас он достал бутылку мускатного вина, початую им ещё позавчера, придавил камушком перед собой лист бумаги, и, полулёжа наподобие микеланжеловского Адама, закурил самокрутку. Ночь была тихая, ясная. Петухов смотрел ввысь и улыбался, время от времени мелкими глотками посасывая из бутыли. Он слушал тишину, растворялся в ней. Тишина была наполнена разнообразными, еле уловимыми звуками. Слышалось почмокивание и посапывание щенят из-под крыльца. Майский жук пролетел и, треснувшись о ветку, тяжело как каштан упал на землю. Его ухватил сметливый ёжик и с хрустом умолотил на месте. Из травы на утоптанную дорожку выпрыгнула полевая мышь, а может лягушка, за ней – другая... Но вот на дороге появилась тень, от которой и мышки, и лягушки тут же попрятались, и Петухов размашисто нашкорябал на бумаге

Йошкин Кот.

Март куролесит. Нехотя в развалку
На свалку мусора выходит Йошкин кот.
Он срал на инвалидную каталку
И подтирал свой зад об антрекот.
И блеск клыков его лобзает ветер.
Луны до тупости прекрасное лицо
Сияет как...сияют только дети
Упрятав в рот венчальное кольцо...
Он обещал...И Ладога под снегом
Ворочалась, стонала, но спала...
А сердце прыгало и заходилось бегом
И жарило во все колокола!
Всё обещал он в неусыпном бденьи.
А в темной раме тёмного стекла
Пред ним маячило чудесное виденье
Покуда ночь совсем не истекла...
Дверь приоткрылась будто между прочим
Глазами серыми в меня вцепилась дочь
– Когда вернёшься?
– Может ближе к ночи...-
Шептали губы, чмокнув щеку...Ночь.
Пришла...прокралась по углам порхая...
Свалилась замертво...-комарик прописчал
И слышалось: Какая ж я плохая!
Но всё-таки он что-то обещал...
Зачался день. На площадь фарисеи
Вытаскивали лавки и товар...
А взгляд скользил то вспыльчив, то рассеян:
Ну, только попадись мне эта Тварь!..
Гранатным заревом взрывалась на сегменты
Грудная клеть, и в жесть исступлена,
Из узких зрак в глаза цвета поленты
Пролила красного Тосканского вина...
Мир полыхнул, послышался от всюду
Шум крыл прозрачных призрачный стрёкот.
А на заборе предавались блуду
Раба Когтей и Мартен Йошкин Кот.

Он только что закончил писать, как услышал шум. В тени кустов и деревьев, ломая ветки, неумело скрываясь, двигалась человеческая фигура. По частым вздохам и повизгиваниям Петухов определил: Шуршит ля фам...
Мелькнул красной тряпицей плащик, сверкнули полные икры ног и выбившийся из-под плаща кружевной воротничок. Петухов заподозрив неладное, змеёй скользнул следом. Он притаился в тени возле отходов. Из вонючего бака вылез котяра. Шерсть его лоснилась и воняла будто вымазанная нефтью. Он отирался здесь что бы отбить свой запах прежде чем выйти на охоту. Чё те надо? – спрашивала человека дерзкая разбойничья морда. Петухов ухмыльнулся в ответ, но предупреждению не внял. Он тоже был подстрекаем охотничьим инстинктом. Он уже чуял запах предательства и преступления, и запах этот исходил не от него, не от женщины в красном плащике, а с другой стороны забора. Лёгкий ветерок доносил до чутких ноздрей подстывший автомобильный выхлоп, дым марихуаны и мужские голоса...Трое...нет, четверо – уточнил Петухов, и, как только женщина скрылась в проёме забора, бесшумно, но решительно двинулся следом.
Анечка прикладывала мокрые салфетки к красному пятну на животе, ойкала и всхлипывала. Ей стыдно было как она опростоволосилась перед мужичьем, но боль от ожога вытесняла это чувство. К тому же мысли её сами по себе ползли совсем в другом направлении. Впервые в жизни на неё направлено было столько мужского внимания. Моша, такой умный, такой романтический с букетом не полевых цветов, но очень на них похожих. Она смотрела с восхищением на огромные разноцветные ромашки, гигантские колокольчики невыносимо фиолетового цвета и возвышающуюся над всеми ними белую розу всю как будто вымаканную в сахарный песок. И где только растут такие цветы? – мечтательно призадумалась она, помахала салфеткой, чтобы освежить её и, заново приложив к ожогу, поморщилась.
– Не пойду никуда. – решила Анечка и расслабилась. Предложение исходило от мужика, привозившего продукты. Анечка совсем его не знала и ей было непонятно чегой-то он её так сразу прямо в ресторан зовёт... Она подошла к зеркалу, глянула на себя, тут же поджала живот, распрямила плечи, но долго так выстоять не смогла... – Может я красивая?! Вон, и Петухов с Форшмаком из-за меня подралися... – При чём тут был Форшмак Анечка не просекала. – Эх, лучше бы меня Петухов в ресторан пригласил...Да разве ж от него дождёшься...И жрёт за троих! – и додумала – Зараза!
Уж сколько времени она работала на кухне, и ни разу ещё не была не только в ресторане, но и просто хоть бы в столовую кто сводил. Как, наверное, приятно пройтись по залу, сесть за столиком, может даже не при ламповом освещении, а со свечкой... А на кухне такая ж вот дурёха, вся потная в жарище и парище будет стараться, тебе готовить, официант тоже будет бегать на раздаче... Можно вина спросить, какое там Моша Петухову доставал...Анечка поднатужилась и вспомнила Мускатное... Почувствовав себя совсем подкованной дамой Анечка с тоской глянула на раскрытый шкаф. Из его рта жарким языком свисал летний шёлковый плащ ни разу ещё ею не надёваный по случаю полного отсутствия случая...Этот пламенеющий кусок материи решил все, и она отправилась освежиться. Вернувшись в комнату минут через десять с лёгким ознобом Анечка поскорее достала розовенькое платье. Чего-то в нем не хватало. Взяв кружевную накладку для волос, села на стул и быстрыми привычными движениями наскоро приметала её к вороту платья. Шитье уняло дрожь в руках, и девушка уже поспокойнее оделась, пощипала пухлые щёчки, надела туфельки без каблучков, оставшиеся ещё с выпускного бала. Последним она накинула плащ.
– Господи, какая я красивая! Как мак! – крутанулась перед зеркалом на носочках и выскочила за дверь.
Грузовик подъехал к заправке и припарковался позади шашлычной. Небольшого роста, но крепкого телосложения водитель хлопнул дверью, постоял привыкая к земле и прошёл, разминая затёкшее за день тело. Остановился у выпиравшего из стены крана и закатал рукава потрёпанного пиджака. Сняв с головы «ародром» зажал его подмышку, развязал шейный платок и, намочив его под струёй воды, протёр лицо, волосатую грудь и плечи. Затем сполоснул платок, снова повязал его и, водрузив неизменный кепарь на затылок, вошёл в заведение.
– О, Артист нарисовался! – Раздалось из угла.
За столом сидела по-обыкновению одна и та же компания. Мужчина подошёл напряжённо, ожидая приглашения. Каждый вечер происходил один и тот же ритуал. Он уже почти месяц столовался здесь в долг. «Пока совсем на ноги не встанешь, да!?» – Говорил ему Харя. Место это так и называлось «У Хари», хотя на вывеске и было написано «Кебаб». Харя широко улыбался:
– Что ты стал как кость, садись! Работу кончил поесть, попить надо...Совсем уморился ты, зачем так много работаешь! От капли работы даже лошади дохнут...
Вошедший быстро прошмыгнул на указанное место. Вскоре перед ним стояла тарелка с жарким. Кто-то справа под одобрительный кивок главаря налил стакан вина. Пока он ел остальные молча играли в карты. После второго стакана Харя задумчиво, почти по-отечески, продолжил:
-Я тебе говорил, Гóген, дэвушку тебе надо завести, красавицу! Ты ж у нас Артист! – И Харя показал глазами на киноафишу прямо над своей головой. Оттуда на него скосо смотрел мужик, купающийся в зелени. Что-то в резких звероватых чертах было между ними общего, но особую схожесть придавало обоим наличие шейного платка. Фильм назывался «Гоген», но Харя делал упор по-своему.
– Уже. – Коротко ответил Гóген.
– Ай, какой молодец! – развеселился Харя – Кто такая?
– Анька-раздатчица.
– Раздатчица – это хорошо!
– В ресторан поведу сегодня.
– Смотри, какой ресторан здесь у нас! Ешь, пей сколько угодно. И мороженное есть и обслуживание. Всё есть! Всё здесь! –широко и гостеприимно развёл руки Харя.
Гоген огляделся. То, что он видел трудно было назвать рестораном. Сюда не заходили, даже по большой нужде, дальнобойщики. Едва сделав заправку, не выходя из кабины, они валили дальше. Зато круглосуточно вползали и выползали наркодиллеры.
– Ты, Гóген, как дэвушку везти собираешься, не в грузовике же?.. – оторвал его внимание главарь. – Мальчики, возьмите вчерашнюю арбу и проводите Гогена на свидание. Для хорошего человека всё должно быть хорошим. Красиваю машину, красиваю девушку! Так ведь, Гóген? А мы пока шарики надувать будем, флажки повесим. Мы ей пол так надраем, что она как фигуристка перед нами по нему кататься будет. Я сам с неё пыль буду сдувать! – С этими словами Харя поднёс к носу руку и вдохнул с неё порошок.
Гóген и ещё трое других быстро встали и послушно двинулись к выходу.
– Быстро только, чтобы мороженное не растаяло... – раздалось за их спинами хозяйское напутствие, – ...и цветочек не завял!
К Гогену подскочил молодой, но уже сильно опустившийся прихвостень, и всучил пластиковую ромашку.
Гоген взял цветок. Ему было очень нехорошо, но поделать он ничего не мог, а потому скрутил проволочный стебель, смял головку и сунул всё в карман пиджака.
– Что ты делаешь, Артист? – предупредил его один из «мальчиков» по прозвищу Бармалей. – Цветочек надо доставить целенький, непомятенький...
Гоген равнодушно махнул рукой и ответил:
– Оправится.
Влезли в красивую синюю машину похожую на акулу. Машина была молодожёнов, остановившихся на ночь глядя «У Хари». Они спросили какое дежурное блюдо на ужин. Харя расплылся в улыбке и ответил «Петух жареный», и те потом бегали по заднему двору двумя живыми факелами, подталкиваемые длинными жердями поближе друг к другу.
– И умерли в одночасье – повторил Бармалей вчерашнее замечание Хари. – все-таки Харя – большой философ, – заметил он, завёл мотор и выехал на дорогу.
– Понравился тебе кебаб, Артист? – угодливо, перенимая интонации Хари, задал вопрос. Теперь он был за главного, остальные или слушали, или отвечали ему.
– Да.
– А я думал тебе педики не нравятся! – сказал, рыганул и выжал газ.
К казармам подъезжали тихо, медленно, уже затемно. Последние метров двести катили машину вручную. Отдыхали покуривая травку. Затем Гóген вытащил ромашку, разогнул стебель, распетушил лепестки. Ещё покурили. Луна сияла так, что в голове стоял невыносимый звон.
– Ну, что, Артист, дуй давай за булками, пока не усохли! – приказал Бармалей Гóгену.И тот поплёлся к дыре в досчатом заборе. Остальные сели в открытой настежь машине.
Гóген услышал приближение Анечки, отодвинул доску и протянул ей навстречу руку. Как только кончики её холодных от волнения пальцев оказались в его ладони он сильно сжал их и потянул к себе, заставляя преодолеть порог страха и сомнения, овладевшие девушкой.
– Целую Ваши ручки, мадемуазель. – промурлыкал он, щекоча усами влажную кисть её руки вплоть до запястья. – Он знал, как надо обходиться с женщинами. Быстро, решительно, не давая им одуматься. Выпростав другую руку из-за спины протянул ромашку:
– Я Вас заждался...
-Мои любимые... – ойкнула Анечка с застенчивой радостью и только после, уже на ходу мусоля пластику, подумала: как на могилке...
-Что это мы по темноте, да по кустам... – обиженно, немного замедляя ход насторожилась она.
– Машина... тут... рядом... – он отвечал коротко, придавая голосу лёгкость и уверенность, одновременно забегая вперёд и увлекая Анечку за все ещё холодные пальчики.
Действительно, сразу за рощицей показалась машина. Она лежала на дороге как крупная рыба, разбросавшая в стороны плавники дверей.
– Красота какая! – восхитилась Анечка, едва переводя дух. Она снова приостановилась, раздумывая с какой же стороны ей подходить...Собралась было направо, на переднее сиденье, но спутник потянул её влево.
Подойдя вплотную Анечка обнаружила что в машине сидят ещё люди. Она вежливо наклонилась и сунула внутрь свой любопытный носик.
– Здрасьте Анечка, не будьте жеманничка! – раздалось из салона. И три свинские рыла захрюкали на неё обнажая железные зубы.
Анечка так и застыла. Кавалер, ещё минуту назад такой галантный, вдруг бесцеремонно ухватил её за полные бедра и грубо напирая всем корпусом, начал вдавливать её как пасту в тюбик. Анечка заартачилась, по – ослиному упираясь одеревеневшими руками и ногами. Гóген ударил её по суставам, и она упала, больно ударившись коленками. Вонючие волосатые лапы вцепились в её руки и тянули, что есть мочи.
– Чёртова баба, тяжёлая...
– Вот это булки...
– Ну, и пирожок... – кряхтели подельщики.
Анечка поняла, что пропала:
– Пустииии...-сдавленно закричала она.
Неожиданно в тот же миг напор сзади прекратился и ухажёр с воплем полетел в овраг. Та же невидимая сила ухватила Анечку за ворот, вытягивая наружу. Крепкий шёлк заскрипел, но не порвался и в следующее мгновенье Анечку откинуло метра на два в сторону от машины.
– Тикай отсюда! – рыкнул на неё Петухов и вскочил на капот автомобиля.
С этой стратегической точки он глядел на выползающих из укрытия врагов. Теперь их оставалось трое.
Моша проснулся от кошмара. Ему снилось, что в казарму прокралась чёрная пантера. С яростью и храбростью он накинулся на неё, отрезал ей голову и выкинул в окно ещё извивающееся гибкое тело. Однако немедленно волосатая лапа вцепилась в подоконник намереваясь влезть обратно. Моша хватил по ней ножом и с ужасом увидел, как лапа на его глазах превратилась в белую женскую ручку. Он обернулся посмотреть на кошачью голову. Та каталась по полу и шипела: Петухов, удушу...
Моша сел. Кровать Петухова была пуста. Моша, кусая губы, оделся кое-как и босиком, подпрыгивая по колкой траве поскакал к бараку, где квартировалась Анечка. Свет в окошке горел. Привентивный Моша замер, послушал. Оправился и постучал... Дверь была не заперта и приоткрылась. Медленно, стараясь не скрипеть он увеличил щель и просунул голову. Анечки не было. Моша быстро прошёл к туалету – никого. Он подошёл к столу, на котором стоял им подаренный букет, схватил его и вместе с банкой треснул об пол. И тут Моша неожиданно для самого себя взвыл, нет – взревел как молодой лев.
В казарме забили тревогу! Среди недоумевающих вопросов слышались страшные слова: Предатель, Иуда, Дезертир.
Моша метал икру, но на ревнивца не обращали внимание. Петухову грозил трибунал.
Форшмак выглядел очень озабоченным, но не этим. Он спрятал под крыльцо найденную им пустую бутылку из-под вина, сунул в карман исписанные рукой Петухова листки бумаги, глянул на сучку покинувшую выводок и бегавшую среди людей. С истошным лаем она кидалась в сторону забора. Форшмак ринулся именно туда...

Рассказчик замолчал и в три приема прикатил здоровенную бочку с мясом. За всё это время он успел развести костер в специально выложенном из камня кострище. Жег дрова и жег, пока не появилось достаточное количество рдеющих углей. Тогда он кинул сверху дребезжащую решетку, которую выхватил, не знаю откуда, кажется из травы. Он как будто хорошо знал эти места. Нас окружали столетние дубы. По одну сторону виднелись очертания склепов и надгробий, по другую – слышалась своим движением длинная По, а с вершины горы очень похожая на сказочный тортик с тремя свечками таяла под лучами солнца Суперга. Из бока горы торчали хвост и крыло врезавшегося когда-то в нее самолета. Дым сожженных пучков травы подброшенных в огонь круглыми облачками подымался и исчезал в проемах небесной лазури, застрявшей казалось навсегда между густыми кронами деревьев. Решетка видимо прокалилась достаточно, потому что Кокс – так звали моего собеседника, начал бросать на нее жаркое. Запах мяса постепенно, но мощно заполнил собой пространство, вытесняя все остальные. Несмотря на огромное количество насекомой жизни вокруг и несмотря на неимоверное количество по сути своей трупов в кастрюле Кокса ни одна муха не пролетала мимо... Я весь находился в предвкушении...