Вот придёт Пусяка

Случилось это под вечер длинного, летнего дня, когда комната была раскалена и плавилась от тяжёлого июльского солнца. Спрятаться было совершенно некуда: духота пропитала все пространство. Тогда он и пришел.
Он был в рубашке с короткими рукавами, в бобочке, как говаривала моя бабушка. На голове у него притулилась кепчонка, брюки были коротки, а сандалии рваные. И, о ужас, он был без носков. Надевая перчатки, бабушка всегда проверяла правильность стрелок на чулках.
Он ввалился, тяжело отдуваясь, и хрипло произнес: «Где тут девочки маленькие, которыми я обычно ужинаю?» Все срослось. Это был Пусяка.
Он возник ниоткуда, вернее, из внезапно повисшего посреди комнаты облачка, вот просто не было его – и вдруг он появился. «Я, наверное, моргнула», – подумала я и икнула, забившись за письменный стол в узкое пространство батарейной ниши.
Батареи нам только что поставили, но они еще не работали, и из соединения батареи с трубой торчали клочья пакли, намазанные чем-то склизлым, черным и резко пахнущим. В выбитой нише лежали комья земли, в которые приспособилась писать наша кошка Матрешка, прозванная так за нескончаемую беременность. Дядьки из ЖЭКА все бросили как есть и обещали зайти через месяц, доделать, а печку приказали сломать.
Так вот, о Пусяке. Он сделал вид, что не может меня найти, но я-то понимала, что может, притворяется этот ужасный человек. Тогда зачем? Что он придумает, чтобы меня помучить? Я знала, что провинилась. Вчера я влезла в шкаф, где хранились банки с маринованными опятами, а сильнее, чем эти бабушкины опята, я ничего не любила. Это кисло-соленый вкус, это вязкая масса, которая тягуче тянулась от грибка к грибку, эти горошинки перца, которые я потом разгрызала и язык немел… так вот, когда я добиралась до трехлитровой банки с маринованными опятами, уж будьте уверены, я с ней не расставалась, пока хотя бы четверть не оказывалась в моем животе. Хватая пригоршней скользкие грибы, я понимала, что банка с маринованными грибами загублена, так как бабушка не разрешала залезать туда даже облизанной ложкой, но соблазн был очень велик.
На этом соблазне я горела неоднократно, но, чтобы пришел Пусяка – я это расценила так, что все мои, слепленные в один огромный ком, грехи просмотрены и вынесен вердикт – наказать. И вот он явился, этот странный, неопрятный человек, и сию минуту обрушит весь мой мир, который погребёт меня под собой.
Но когда я смогла разлепить веки, комната была пуста. Вернее, пустота эта была с отрицательным знаком, с черной космической дырой посередине, с пространством, на котором ни единый человеческий порок, ни единая человеческая мысль не могли укрыться от всевидящего космического судии. И вот я, жалкая маленькая грешница, ощупью подползаю к краю ковра, по которому проходят границы дыры, и запихиваю туда кошку, стоящую рядом и напряженно принюхивающуюся.
Любой адепт отдал бы все на свете, чтобы оказаться на моем месте. Я и сама чувствовала, что мне открылось нечто такое, чего ни я, никто-либо на земле, включая мою умную бабушку, не смогли бы никогда постичь не то что рассудком, но и инстинктом.
Кошка, перешагнув черту, – пропала. Пропал и край ковра, который я попыталась натянуть, закрыть, изолировать, нейтрализовать и что там еще, зарыть голову в песок, забыть, убежать от себя и пр. Как будто предмет, переступая границу, делался невидимым, неслышимым, ненужным и удаленным за ненадобностью.
Я кинула туда мячик. Он не пропал, а, медленно покачиваясь непонятно на чём, поплыл к другому концу дыры.
Я кинула мамину тапку, я кинула старую куклу, я кинула рубль, вытащив его из кармана фартучка, что-то пропадало, что-то крутилось на поверхности, пересекаясь траекториями с мячиком. Что-то пристально и бдительно обследовалось и выбрасывалось как неинтересное или ненужное в том мире. Так, выбросили измененную куклу, мамину тапку, получившую форму брошенного туда рубля, она сделалась огромной, двумерной и бумажной, кубик вынырнул, переливаясь, как мамин кулон, о котором она пренебрежительно говорила: «Дешёвка».
Страх сменился интересом и азартом. Я кидала туда все, что попадалось под руку. Посуду, ножи, полотенце, запихнула туда даже мамину подушку с дивана, она прошла плохо. Дырка затягивалась. Все больше предметов она выплевывала, но, видно, на изменения у нее уже не хватало сил, и предметы выскакивали неизменными и тёплыми. Когда дырка почти затянулась, я ухитрилась пропихнуть туда круглый гребень, которым бабушка закалывала мне волосы и в запальчивости случайно, засунула туда руку. Она на минуту стала невидимой, я не испугалась, но потом руку пронзила нестерпимая боль, возникло чувство, что ее мнут и месят, как тесто. Что-то мешало мне вытащить ее оттуда. Как будто огромный насос втянул ее, как хвост бедной Матрешки, который я засасывала регулярно пылесосом.
Как смешно мне это показалось. Как давно это было, давно и неправда. Просто в другом измерении, или на другой планете, или в другой жизни, или в другой смерти.
Но все заканчивается, и руку свою я получила назад, правда, несколько измененную. Она стала как конечность осьминога. От локтя отходил отросток и заканчивался одним пальцем. Я попробовала пошевелить этим пальцем – получилось. Я потянулась этой рукой за куклой – достала ее из-под стола, куда выплюнула ее дыра, при этом отросток сильно удлинился и обвил куклу так нежно и так ловко, как я никогда не смогла бы проделать это просто кистью.
Еще я заметила на пальце нежные припухлости и с некоторым удивлением поняла, что он живет несколько своей жизнью. Я занялась разглядыванием выплюнутого мячика, а рука тем временем раздевала и ощупывала куклу, потом так же бережно одела ее и посадила на диван.
Осмотрев потяжелевший мячик, я села на корточки и принялась разглядывать ковер. На первый взгляд он был цел, только странное свечение исходило из того конца ковра, который соприкасался с дырой.
В этот момент хлопнула дверь и вошла бабушка. На ходу снимая перчатки и расстегивая пыльник, она ошеломленно осмотрела разгромленную комнату и уже сложила брови домиком, приготовившись меня ругать. Тут моя новая рука, невообразимо вытянувшись, вползла в ее ладонь и нежно потерлась. Бабушка попыталась ее отбросить, но не тут-то было. Та сжала бабушкину руку так сильно, что бабушка, наклонившись, начала выплясывать немыслимые па, пытаясь освободиться. Тут щупальце, словно устыдившись, освободило бабушку и спряталось в рукав платьица. Бабушка, вытаращив глаза, осела на пол, потом закричала и на карачках поползла к телефону вызывать с работы мать. Началось что-то невообразимое: врачи, больницы, консилиумы. Знакомые и незнакомые спешили что-то посоветовать, с любопытством, смешанным с брезгливостью, рассматривая мою руку.
В больнице все, кому не лень начинали брать на анализ, на биопсию, на память, просто так кусочки от моей бедной руки. Щупальце кровоточило и сильно болело после таких манипуляций. Врачи качали головами и, не доверяя друг другу, опять кололи, отрезали, делали соскобы.
Я начала заикаться, это опять свалили на злополучную руку, и только когда меня окончательно обследовали в недоступной тогда Кремнёвке и опять начали качать головой и разводить руками, бабушка категорически велела оставить меня в покое. Руку забинтовали, привязали к туловищу, и в таком виде я стала выходить на улицу.
Двор меня категорически отверг. Военных действий не проводили, но под ковёрные интриги доводили меня до слез. Поэтому в школу, как исполнилось время, я не пошла. Бабушка подумала и сказала: «И то».
Вопрос оказался исчерпанным, даже главный врач, неподкупная старая дева, ничуть не усомнилась в правильности бабушкиного мнения. Бабушка к этому времени единолично решала подобные вопросы, так как отец стыдливо ретировался, а мама с горестной брезгливостью отбыла в длительную командировку в Пензу. Иногда от нее приходили сухие, вымученные письма, но все реже и реже.
С бабушкой мы очень сблизились. Она наконец решила все доподлинно узнать. Как все происходило. Я в слезах призналась ей про грибы, на что бабушка мудро улыбнулась. Похоже, я ее не очень убедила.
Призналась она мне впоследствии, что уж больно шатко выглядели мои аргументы в пользу дыры, даже рука для нее не являлась серьезным доказательством; сдалась она только после подробного описания внешности Пусяки. Бабушка посуровела и замолчала на три дня. На четвертый она мне рассказала, что вспоминала былое, да еще кое с кем из подруг проконсультировалась по телефону. Пришла к выводу, что подобный субъект не первый раз навещает порядочных людей. Слышала она о нем от покойного Миши – Михаила Афанасиевича, он потом душевно заболел, и бедная Леля с ним еще много лет мучилась, пока он все писал что-то крамольное.
Бедная моя рука, чувствуя себя виновницей происходящего со мной, вела себя идеально. Она собрала и сохранила для меня мамины письма, она лечила меня, когда я заболевала, она взяла за правило класть ко мне в кровать куклу, и, поглаживая ее, заставляла ту рассказывать бесконечные сказки. Наконец, она вытащила откуда-то мячик, побывавший в дыре, и объяснила мне, как можно с ним интересно играть. Поутру мы отправляли его на дело. Я придумывала, что бы нам с рукой хотелось, выносили его на улицу, и он отбывал. Вечером он возвращался и всегда приносил искомое. Не физически, нет, не сочтите меня фантазёркой, просто у нас на комоде все это внезапно появлялось. Теперь недостатка в еде и в игрушках мы не испытывали.
Так прошло десять лет.
Да, забыла о самом главном. Несколько раз в месяц мы с куклой, мячиком и рукой ложились на ковер, на место дыры, и лежали там в полудреме. Бабушка пыталась с нами бороться, потом бросила. И еще замечательно вот что: кусочек ковра так и продолжал светиться.
Но час пробил, и бабушка отбыла в мир иной. Мы с рукой остались одни. Привычные к одиночеству, мы оказались совершенно беспомощны в делах мирских. Хорошо, соседка, незабвенная тетя Настя, выхлопотала нам место на паперти, где мы и встали. Сироте убогой неплохо подавали, и вскоре, мы смогли купить себе автомобиль. «Победу», естественно, подержанную. Как-то с документами все решилось само собой. Я была уже взрослая, мне выписали паспорт, а о правах похлопотал человек, продавший нам машину. Видимо, мы ему очень хорошо заплатили. Меня он научил водить, а руку – обслуживать.
Я ходила в бабушкиных перчатках, вернее, в одной целой, а другая была перешита в кружевной мешочек, который в дни кокетства и хорошего настроения надевала моя подруга.
Поистине, левая рука никогда не знала, что творит правая, забавно было, что и голова моя до поры до времени этого не знала.
Неприятности начались, когда рука случайно, в давке, залезла в карман соседа и предъявила мне уже в безопасном месте кошелек. Он был почти пуст. Я поняла, что рука испытывала необъятную гордость за содеянное, я же – великий стыд. Несколько раз я ее приматывала, прятала в мешочек и была с ней строга. Воровство прекратилось, но начались другие приключения.
Как я представляла по книгам и кинофильмам, жизнь, моя женская, точнее, сексуальная ее часть, не давала мне надежды на ее практическое решение, и я поставила на ней крест. Просто вот договорилась с собой – и все. И баста. Для окончательности даже пошла к священнику, он меня давно знал, со времени стояния на паперти, и пытался одно время устроить в церковно-приходскую школу.
Он сказал: «В какой-такой монастырь? Тебя только в цирке показывать, я слышал ты еще и воровать начала?» Хорошо, никого рядом не оказалось, так как он вдруг подпрыгнул, запрокинул голову. Кадык его, под жидкой бороденкой, ходил ходуном, лицо перекосила гримаса. Я растерялась, и только теперь сподобилась проверить свою подругу. А она тем временем тихонечко выползала из-под его сутаны.
Я покраснела и что-то залепетала на своем птичьем языке, яростно хватая руку и засовывая ту в специальный мешочек на теле. Попятившись к двери, я встретила умоляющий взгляд батюшки, который порывался бежать за мной, шепча что-то книжное и нелепое, видимо, решил попросить прощенья. Я поняла только одно, что бить меня не будут.
Жаль, очень жаль, а то бы я устроилась в монашки и горя не знала. А так пришлось познать его и очень скоро.
Дом наш, ввиду необыкновенного его расположения, вида на Кремль, того-сего, забрала себе фирма, а мне выдали на окраине, на Ленинском, отдельную квартиру. Думали осчастливить – не вышло. Я закручинилась и ехать туда отказалась. Как-то мы с бабушкой посещали в тех краях очередную больницу, бабушка неодобрительно хмыкнула и пробурчала: «Пятиалтынный на извозчике, порядочные люди в такой дали не живут».
Тогда меня стали пугать, что выселят и площади больше не дадут. Это тетя Настя уже переводила, что ж, думаю, пусть. Не пропадем. Но тут дом остальные соседи начали освобождать, и тетя Настя буквально на руках отвезла меня в злополучную квартиру. «Хоромы, – буркнула она. – Давай меняться?» Я представила, что обязательно что-нибудь потеряю при переезде, и отказалась.
Ковер я где-то посеяла, конечно. Правда, кусок от него отрезала еще раньше, и рука прибила его к стенке, чтобы светил. В одной комнате я сложила вещи, побывавшие в дыре, там были и мячик, и посуда, и кукла. Другую оставила пустой. Для жизни.
Рука тем временем занемогла и вяло висела плетью. Нужна была дыра. Я сидела в углу пустой комнаты и думала. Вспоминала Пусяку, зла на него я давно не держала, только мечтала: вдруг откроется дверь, и он спросит про девочку. А потом уйдет и оставит нам дыру. В подарок. Рука выздоровеет и мы славненько заживём.
Время шло, рука сохла, палец набухал, требовалось предпринять какие-то меры. Я решилась. Сделала руке кроватку, сложила ее туда и поехала с мячиком на нашу прежнюю квартиру.
Путь был неблизкий. На машине ехать было невозможно, без руки я была беспомощна. Пришлось добираться муниципальным. На исходе третьего дня я увидела марево от знакомого бассейна и поняла, что почти дома. Дом стоял в лесах. Пробравшись через ограждающий забор, я удивилась полному безлюдью. Отрывая на ходу доски, проникла в свою старую комнату. Перегородки снесли, и только отсчитав от края пятое окно, я поняла, что нахожусь дома.
Ноги сами несли меня к дыре. Инстинкт – великий двигатель прогресса. Сказанула. Рука затрепетала и приподнялась. Мы рухнули на пол, и я, обессиленная, уснула.
Проснулась уже ночью от шума шаркающих шагов. Более того, к ним прибавился какой-то посторонний постукивающий звук. То были костыли – поняла я, пугаясь. Я приподнялась и попыталась забиться под окно, туда, где раньше стояли батареи. Сейчас там были гладкие стены, ниши для батарей уже заложили кирпичом. Шаги раздавались все ближе, и, наконец, я увидела выступающую из темноты фигуру. Это была женщина. Светившая через глазницу разрушенного здания, луна выхватила из тьмы прекрасное женское лицо, но фигура была ужасна.
Грузная, полусогнутая, она еле переставляла ноги, помогая себе костылями. Добравшись до дыры, она рухнула на пол и оставшиеся метры проползла на животе. Так и замерла.
Полежав с час, она приподняла голову, посмотрела на меня, недвижимую, и мяукнула. Я тут же узнала Матрешку. Подскочив к ней, я прижала ее голову к своей груди и заплакала, может быть, впервые со времён бабушки. Мы обе сотрясались в рыданиях. Одиночество отступило. Отплакавшись, мы не могли наговориться. Что удивительно – косноязычные от малого общения, мы друг друга прекрасно понимали. Она – мой птичий язык, я – ее кошачий.
Оказалось, она не первый год бродит по Москве, а может, первый, тут я не очень поняла, прямо ходить ей делается все труднее, пришлось обзавестись костылями, четвереньки она использует только ночью, для охоты. Днем же очень мешает хвост. На помойке нашла огромные мужские брюки, сразу стало легче.
И так живо она мне это рассказывала, что я опять принялась рыдать, сопереживая. Тут же встал вопрос, как жить дальше, как нам тут легально обосноваться. То, что ни она, ни я не можем надолго покидать это место – было ясно. Решили дождаться строителей.
Утром мы проснулись от того, что несколько мужиков, наклонившись, в утренних сумерках – поди что разгляди, – рассматривают и обсуждают находку.
- Никак бомжи? – заинтересованно проблеял низенький.
- Нет, кажись, бабы. Что, интересно, они здесь делают?
- Лесбиянки, небось, – посетовал толстый с рябым лицом.
Пришлось проснуться. Приподнявшись с земли, я завела горестную песнь про сиротство, про увечье, про то, что раньше жила здесь, а злые люди обманули сироту, и теперь я на улице осталась, а это моя нянька из Чернобыля, с Украины, вся мутировалась и не говорит совсем.
- А не заразная? – тревожно поинтересовался рябой.
- Да нет, шерстью вся обросла, а так нормальная, ее даже в баню пускают, – уверила я рябого.
Мужики переглянулись и поплелись к выходу. Я облегченно вздохнула и перевела взгляд на Матрешку. Та лежала ни жива, ни мертва. Я объяснила ей, что пугаться сейчас рано, надо подумать, где нам теперь жить.
Решила я вспомнить былое – пойти просить подаяние. Порылась в сумочке Матрешки, вынула оттуда губную помаду и весьма искусно декорировала руку, та приобрела жуткий багровый оттенок, а, присыпанная землей, вообще стала выглядеть как черт знает что.
Через полчаса, помогая Матрешке одеться, я нечаянно отдавила ей хвост, и пока рука лечила и баюкала его, ввела Матрёшку в курс дела, напялила на нее брюки, сунула костыли и осторожно выглянула во двор, чтобы пересечь его незаметно. Матрешка ходила сегодня значительно бойчее, и мы поковыляли в Кропоткинские переулки, где были церкви, чтобы успеть к ранней. Туда я шла впервые, понимая, что в Храм, где произошла та непристойная история с батюшкой, мне путь заказан.
Паперть встретила нас враждебно. Я понимала этих людей. Устоявшийся коллектив, своя иерархия, свои клиенты; на самом деле все это было довольно шатко. Мы почувствовали себя неуютно, но, с другой стороны, всюду нужно было бы завоевывать место под солнцем. Так что я подумала остаться.
Приняв это непростое решение, я нашла деревянный ящик, посадила на него Матрешку, она выставила из-под брючины кусочек деревяшки, как будто протез, и дело пошло.
За оградой то и дело хлопали дверцы подъезжающих машин. Неиссякаемой цепочкой шли клиенты. Это были сравнительно молодые люди, прекрасно, правда немного однообразно, одетые, они кидали короткий, просто кинжальный взгляд на нас и невозмутимо проходили в Храм.
Да, самого главного в этой истории я не сказала. Мы были сказочно хороши. Я беленькая, Матрешка черненькая. У Матрешки – огромные зеленые глаза, у меня – небольшие голубые. Но, в отличие от почти бритой Матрёшки, природа меня наградила удивительными волосами, белыми как снег, с золотым проблеском. Я их заплетала обычно в косы, и сейчас две огромные косы висели вдоль детского неуклюжего, неухоженного тела, вызывая острую жалость.
Это был тот самый дуэт, который был так нужен каждому погрязшему в грехах пацану.
Нас хотелось схватить, приласкать, окружить заботой, создать счастливую, полную довольства жизнь, хотелось лечить у самых лучших врачей и омывать нас чистыми безгрешными слезами, смывая ими свое греховное прошлое. И купаться в наших благодарных улыбках, как в лучах всепрощающего солнца.
Мимо шла почти в полном составе Дорогомиловская группировка, перебравшаяся в Кропоткинские переулки, накупившая или просто отобравшая здесь квартиры. Привлекла их сюда близость Храма, но не того святого места, где нынче красовался бассейн, а небольшого, спрятавшегося в переулках, отец-настоятель в котором был по совместительству родным отцом главного этой группировки.
Сын был очень набожным, и, ни Боже мой, киллер не мог выйти на дело, не помолившись предварительно за упокой души клиента.
Нам хорошо подавали, и через несколько дней оказалось доступным снять в соседнем доме, в фотоцентре, небольшую комнатку, в которой хранились пустые рамки, молотки, гвозди, веревки. Там мы спали и раза два в месяц, прошмыгнув мимо бдительной охраны, пробирались на вялую стройку, чтобы припасть к живительному источнику, после чего, воспрянув духом, шли в снег и мороз на наше обычное место.
Парни нас узнали, и посыпались предложения. Мы не противились, и вот настали времена, когда нас на джипе привозили к Храму и оставляли под бдительным взором шофера, чтобы вечером опять забрать к себе. Это могло быть и в переулках недалеко, и в шикарном загородном особняке.
Единственная неприятность в подобном времяпрепровождении была ненависть к Матрёшке со стороны собак, которых бывало превеликое множество, взятых за породу и стать в услужение господам. Прислуга нас люто ненавидела, так что, просыпаясь утром, мы встречали злобный и беспомощный взгляд какой-нибудь Наташи или Лены, стоящих навытяжку в белом фартучке и наколке возле кровати с подносом дымящегося кофе. Мы уволили не одну горничную, пока не добились их бессловесной ненависти, на что мы просто уже не обращали внимание.
Поначалу это были тычки и мат, и обливание кипятком, и впускание, как бы случайно, стаи собак, после чего мы зализывали раны у себя в фотоцентре, а очередной хозяин безжалостных горничных стоял на коленях и в слезах умолял нас простить его и вернуться.
О нас пошла лестная слава как о необыкновенных любовницах (это старалась рука), так и о целомудренных, строгих правил девицах. Хотя, что там греха таить, я вполне отдавала себе отчет, кем мы были на самом деле. Экзотические зверушки, проститутки. Правда, я была достаточно образованна, так что, пока мы лежали, обнявшись и он, плача, гладил меня по голове, а рука делала свое мерзкое дело, я, улучив минутку, рассказывала ему истории про замки Луары и про фарфор Эрмитажа, невесть как возникающие в моей голове. В это время Матрёшка, свернувшись калачиком, негромко пела ему колыбельные песни.
Нас пытались лечить, нам предлагали дома и состояния, пока я не сообразила попросить в подарок наш особнячок. Парни сложились и быстренько его оформили на нас. У Матрешки документов отродясь не было, и сколько бы раз ей их ни доставали, всегда наступал момент, когда Матрешка, растерянно смотря на меня, признавалась в его потере. Поэтому хозяйкой сделали меня.
Стройка продолжалась также вяло, мы не настаивали. Паперть, ставшая нам родным домом, позволяла жить безбедно в нашей комнатке в фотоцентре.
Бассейн прикрыли, поговаривали, что правительство затеялось восстанавливать Храм, словом, жизнь текла ровно, без особых потрясений и радостей.
Однажды мы поздним вечером сидели на земле в нашем особнячке и лениво беседовали. Моя рука немного болела, и требовалось все чаще находиться в пределах нашего истинного очага, но огонь в нем все слабел и слабел. Недалек был тот день, когда, приблизившись к очагу, мы обнаружили бы, что он холоден, огонь в нем потух. Конец постепенно приближался.
Оглядываясь на прожитую жизнь, я не видела особого отличия от жизни других. В одной семье кто-то сидел, в другой кто-то был неизлечимо болен, в третьей не могли найти работу и голодали, у четвертой не было крыши над головой, в пятой кто-то из близких трагически погиб. У меня было все. Семья, крыша над головой, мы не голодали, меня любили, любили искренне, шли навстречу моим капризам и прихотям. Я не могла родить ребенка – не страшно, зачем выкидывать в этот мир человека, когда не знаешь, хватит ли времени и сил вырастить его и на какие муки я его обреку? Странно – думала я. Как бы сложилась моя жизнь, не войди в неё Пусяка? Не привиделся ли он мне? И вообще, кто он? Не материализовавшийся ли это образ угрозы? И помню ли я себя с нормальной человеческой рукой? Нет, не помню. Может, дана была она мне от рождения? А как же Матрёшка? Может, это вовсе и не она? Мало ли увечных, сирых бродит по свету? Приблудился, прибился уродец ко мне. Сцепились две молекулы и образовали новое соединение, с новыми свойствами.
Я лежала не земле, смотрела на пробивающиеся через драную крышу звезды, и душа моя успокаивалась. Я погладила приладившуюся сбоку Матрёшку и еще раз порадовалась, какая густая шерстка наросла на ее теле.
И в эту минуту на нас сверху обрушилось совершенно пьяное существо с криком: «А вот я вас сейчас порешу, ведьмаки чертовы». Я узнаю толстого рябого строителя, невзлюбившего нас с самого начала. Взмах топора – и Матрешка корчится на земле, а ее роскошный хвост валяется, как ненужная тряпка, рядом, еще взмах – и моя рука, моя замечательная рука разрублена на две части, одна маленькая, как крыло, трепыхается у моего тела, вторая, мертвой змеей валяется на земле.
«Пусяка, – истошно кричу я в темноту, – помоги!» «Сейчас, сейчас, – доносится откуда-то сверху. – Иду, держись!» Пьяная образина вдруг взмывает вверх, топор вырывается из его рук, и, совершив невероятный кульбит, вопреки всем законам физики, быстро разрубает супостата на куски. Окровавленная масса плюхается куда-то в угол, и я моментально забываю о ней. Пусяка, а это он, только в этот раз в кургузом пальтишке, обнимает нас обеих, и фонтаны крови, уносившие из нас жизнь, остановлены. Вот уже и шрама нет, чудеса продолжаются. Боль проходит совсем.
Я вцепляюсь ему в пальто и кричу: «Какой во всем этом смысл? Зачем ты это сделал?» Он улыбается и произносит: «Так, игра ума». Я понимаю только одно, что мы букашки, червячки под микроскопом. Так, пошалят… хорошо, если спасут, а не спасут – материала много. А вдруг это не так? Вдруг в этом великий смысл? Останешься ли ты человеком в самом тяжелом испытании? Но кто будет нас судить? Кому нужно наше человеческое лицо? И всегда ли испытание нам по силам?
В это время Пусяка подхватил Матрешку, прижал ее к себе и пророкотал: «Не место тебе здесь, тут человека не пожалеют, не то что животину раненую. Пойдем, а она пусть остается. Теперь ей будет легче, поживёт нормальным человеком, не пропадет». Они исчезли.
Я сидела в полусне, стараясь не прикасаться к окровавленной стене, и понимала, что идти мне некуда. Я не умею жить в мире здоровых, я стала моральным калекой, я даже проституткой быть не смогу, но потом подумала, что в монастырь меня теперь точно возьмут. Поднявшись, я взяла отрубленную руку и пошла в сторону Храма. Но, проходя мимо закрытого бассейна, пролезла под неплотными досками, и, спугивая бомжей и влюбленных, забралась на холм. Там выскребла одной рукой ямку, положила туда руку и хорошенько присыпала ее землей. Если построят Храм, то на странную вещь он будет опираться. Странную, удивительную вещь принесла я тебе в жертву, Господи.