Андрей Битов об Андрее Битове
Из интервью корреспондента «Радио Свобода» Льва Ройтмана с Андреем Битовым.
Лев Ройтман: Теперь давайте представим себе вот такую гипотетическую ситуацию. Мы едем с вами в поезде, мы ничего друг о друге не знаем, я никогда не видел ваши фотографии, понятия не имею о том, что существует такой писатель Андрей Битов и, конечно, ничего вашего не читал, и мы разговариваем. Я у вас, как и вы у меня, спрашиваем - кто вы?
Андрей Битов: Я чемпион мира по переезду в поезде Петербург-Москва, в частности. Сколько я проделал раз этот маршрут, соединяя в своей биографии оба города, наверное, я заслуживаю звания почётного железнодорожника, хотя бы на Октябрьской линии железной дороги. Чем любопытен этот поезд? Там еще со стародавних времён, особенно в “Красной стреле”, все встречаются случайно и могут друг перед другом хвастаться, чем они и занимаются. Майор прибавляет себе звезду, а инженер прибавляет себе оклад, многоженец убавляет себе жён, а одноженец прибавляет себе жён и так далее. Так что вот, если уж совсем по-честному, то самая большая информация - это то, что я урождённый петербуржец, урождённый ленинградец с 37-го года, что первое моё воспоминание - это начало войны и блокады. Я думаю, что это и есть основное. Так что отдел кадров прав, когда заставляет вас заполнять именно эти данные первыми - когда, где и кто. Больше информации не содержу. Все остальное - попытка понять эту жизнь, чем я и занимаюсь приблизительно полвека, более-менее сознательно и не понимаю все столько же.
Лев Ройтман: Как писатель, как мыслитель? Ибо однажды вы обронили такую фразу, что “я не профессиональный писатель”. Искренне вам скажу - мне это показалось кокетством.
Андрей Битов: Пушкинская формула “не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать”, она в моем случае работала. И поскольку я хоть рос и при Сталине, и при Хрущёве, и потом прозябал при Брежневе, то есть много чего исторического русского пережил, то всю цензуру, одно могу сказать, что я писал, как хотел и то, что думал. Следовательно, это все вмещалось либо в ящик стола, либо потом... Но я более-менее профессиональный собственный литературный агент. То есть я просовывал рукописи, печатал книгу. У меня находился всегда еще более профессиональный человек под названием редактор, как правило он был мой союзник, который помогал тексту проплыть через эти Сциллы и Харибды главных редакторов, цензоров и всего прочего. И какой-то максимум возможного текста удавалось печатать и при советской власти. Потом все изменилось и, может быть, сейчас-то и возникли профессиональные условия для писателя. То есть учесть аудиторию, учесть спрос. Но мне уже поздно меняться, я пишу то, что я пишу, и то, что я могу продолжить. Для меня важно развитие. Если я способен сделать следующий шаг, которые я измеряю только сам внутри, снаружи он может быть объективно невидим, то я способен писать. Если я внутри не могу сделать этого шага, какую-то следующую приоткрыть для себя штуку, то я не пишу.
Лев Ройтман: Но первая книга, которая вам принесла международную известность, ваш “Пушкинский дом” - это, естественно, не была ваша первая книга, у вас в 63-м году вышел первый сборник рассказов - это был роман. Романов вы больше не пишете. В чем дело?
Андрей Битов: У меня роман был и после этого. Давайте рассмотрим, поскольку я существовал, я упоминал, в этом времени, когда информация о литературе была очень порушена и сокращена, и мы все начинали заглатывать из воздуха, не знали ни западную литературу, ни находившуюся под запретом, написанную в эмиграции или поражённую в правах литературу. Это сейчас можно прочесть и выбрать все. Это была какая-то такая палеонтология, которая набиралась друг от друга по слуху, по запаху. Следовательно, основная ориентация у меня была на русскую классику, которая до 17-го года писала так, как она писала, и потом уже искажалась новыми обстоятельствами. И там, смотрите, сколько написано русских романов. Существует такое явление как русский роман, и в то же время его нет. Что такое: “Евгений Онегин” - это роман в стихах, “Герой нашего времени” - это роман в новеллах, “Мёртвые души” - это вообще поэма. Вот вам золотой век, это наше золото. Относительно профессионально работал Достоевский. По-моему, он часто провоцировал, но ему деньги были нужны. Много ли написано по-настоящему романов? Каждый роман в русской литературе я воспринимал как какой-то грандиозный поступок всей жизни, то есть это не просто профессиональный жанр, который заполняется каким-то образом. Как на Западе научились писать романы и писали до возникновения кино и телевидения серийно. В России этого все-таки не было, роман был открытием и новым совершенно событием и в литературе, и в судьбе. В 20-м веке это тоже, вы не очень много перечислите романов от “Тихого Дона” до “Доктора Живаго”.
У меня все-таки три романа постоянно публикуются и переиздаются, это “Улетающий Монахов”, “Пушкинский дом” и “Оглашённый”, а еще один роман я дописываю до конца жизни - это “Преподаватель симметрии” и буду потихонечку его дописывать, поскольку он несёт такую структуру, что движется постепенно, каждая глава является самостоятельным произведением. Так что еще один будет. Я вовсе не собираюсь придумывать еще что-то.
Лев Ройтман: Вы упоминали авторов особых русских романов, которые вроде бы имеют и не романный подзаголовок. И коль скоро вы упомянули эти романы, я вспомню Маяковского, его обращение к Есенину, он пишет там о Некрасове: “Вот Некрасов Коля, сын покойного Алёши”, и так далее. И замечает: “Этот нам компания, пускай стоит”. Кто вам компания в сегодняшней русской литературе?
Андрей Битов: Ну вообще выживание при Советах и в безвременьи, она была связана с системой дружбы. Потому что другого круга здесь просто не было. У меня образовался круг друзей, которым я верен до их пор. Один мой друг, он архитектор, необязательно это именно писатели, Александр Великанов, замечательный архитектор, художник театральный. Он сказал так: “Я не знаю, как так получилось, но мой друг художник - лучший художник, мой друг писатель - лучший писатель, мой друг композитор - лучший композитор, следовательно, я лучший архитектор”. Вот мне нравится эта формула, то есть ты держись своего круга и поднимай его. Мне везло несколько раз, у нас образовался в конце 50-х - начале 60-х определённый круг непечатных авторов в Ленинграде. Трагично - многие умерли, многие уехали, некоторые даже покончили с собой, некоторые сошли с ума. Это нелегко было все это выдержать. Там были писатели классные, некоторых из них судьба ждёт читательская и писательская, признание. Потом в Москву я присоединялся или Москва меня присоединяла. Как там были друзья, так они и есть. Совсем рядом нет. В этом то и смысл, что писатель все-таки один и единственный. Нельзя сказать, кто крупнее, кто лучше, главное, чтобы он был единственным. Я пытаюсь быть Андреем Битовым и никем другим. Это мне удаётся легче всего.
Лев Ройтман: Вы говорили о друзьях. В одном из интервью, это друзья - это люди вашего поколения, как я понимаю, вы сказали “моё подлое поколение”. Чем оно подлое?
Андрей Битов: Если я так сказал, значит там было более-менее контекст, который это оправдывал, контекста я не помню. А так я не скажу, конечно, что оно подлее других. Я думаю, что каждое поколение подлое, если оно слипается в эту категорию, если оно становится такой категорией. Сказал и сказал, может быть как-то вырвано. Я думаю, что есть недостатки. Я себя не отношу к шестидесятникам, мне надоел этот разговор. Уверяю, что шестидесятник я только потому, что я родился на 60-й параллели, мне за 60 и мои дети родились первые в 60-е годы - вот это все. А никакой ни группы, ни общей идеологии я не вижу, и всякая попытка слепить группу, я тут придерживаюсь великого взгляда Курта Воннегута, что это ложный карас. Люди одного выпуска, люди одного призыва и так далее. Подлинный карас - это люди, встретившиеся на жизненном пути. Изумительная классификация Курта Воннегута, она работает, она буддистская, пожалуй. Люди, встретившиеся в жизни на моем пути, это мой карас и я не могу его никуда присоединить и назвать словом “поколение”. Но какая может быть общая подлость? По-видимому, слишком верили, что все, что им достаётся по жизни, им положено.
Когда-то я для себя сформулировал: если тебя в твоём смысле, в том смысле, в каком ты хотел, поймёт хотя бы один человек, то ты уже не безумец, потому что два одинаковых безумия не встречаются. Вот, значит, один читатель, который не считает меня безумцем, он, по-видимому, существует в воображении. А потом я натыкался на людей, которые каким-то образом, мне кажется, за счёт своего безумия принимали близко к сердцу.
Лев Ройтман: Ну, а зачем вы пишете, что вы хотите мне сказать?
Андрей Битов: Вам, может быть, и ничего. Я не хочу вас обижать. Дело в том, что литература дело такое же точное, как и математика, как и физика. То есть это достаточно научно и точно. И это метод познания, когда я пишу, я начинаю что-то понимать. В нормальной жизни я, как и все нормальные люди, погружен в некоторое неведение и непредставление, что же происходит, как все видно. В отличие от тупиц, которые уверены, что все именно так, а потом больно наталкиваются на то, что не так. А вот когда кладёшь на бумагу слова, если они у тебя ложатся, то вдруг на какую-то секунду становится ясно то, о чём пишешь. Вот, я думаю, ради этого.
Лев Ройтман: То есть фактически вы хотите самому себе что-то сказать?
Андрей Битов: Безусловно.
Лев Ройтман: И затем я, обобщённый читатель, не я лично, но и я лично пытаюсь втиснуться в вашу шкуру для того, чтобы понять о вас и о себе одновременно?
Андрей Битов: Я не о себе пишу, это когда я становлюсь инструментом. Я - инструмент, мой герой еще более инструмент. Способ как-то познать мир и отразить его. Я не совсем я. Последняя моя книга, своеобразная автобиография, “Неизбежность ненаписанного”, в 98-м году она вышла, она построена по этому принципу. Я стал искать, что же я о себе написал, и обнаружил очень мало я написал именно о себе. Хотя очень много как способ, как метод, написано мною от “я”, но это “я” совсем не я. Вот я составил такую книгу и с удивлением сам её прочитал.
Phoenix: Андрей Битов: о гламуре, опричнине и мате
