Петербург. Дом Мурузи

IV.  Ecrivain français Vlad Pozner

Многим Серапионам повезло увидеть Париж (именно повезло — ведь речь не про российское «сегодня», а об СССР, где так везло лишь счастливчикам). Но один Серапион в Париже даже родился. Произошло это в 1905 году, когда старшей из списочного состава Серапионов, Елизавете Полонской, было 15 лет, а младшему, Вениамину Каверину, — три года. Так что Серапион «парижского разлива» был еще и самым юным из Братьев.
Речь — о Владимире Познере.
Родившись последним из Братьев, он последним и умер (в 1992-м) и — тоже в Париже. Законный вопрос, не возникавший в других «случаях»: а что значил в его жизни Петербург? Ответ прост: очень многое (именно десять лет жизни, проведённые Владимиром Познером на берегах Невы, сформировали его, не пресекавшийся всю жизнь, интерес к литературе вообще и к русской литературе в частности).
Когда в начале 1910-х годов семейство Познеров приехало в Россию, Вова вообще не говорил по-русски. А уже питерским гимназистом, как вспоминал ближайший его приятель и соученик Николай Чуковский, он не сохранил в себе ничего парижского. Сначала Познер учился в частной гимназии Шидловского на Шпалерной, а последние годы — с 1919 года — в Тенишевском училище, прославленном многими именами учеников (и уж если говорить о русской литературе, то надо начать с Мандельштама — этого достаточно, чтобы Тенишевское училище сохранилось в благодарной памяти горожан).
Питерский дом Познеров (они поселились на Фурштатской, 9) был литературным. Отец будущего Серапионова Брата — С.В. Познер — в справочных книгах Петербурга значился как помощник присяжного поверенного и одновременно литератор (он был журналист и историк российского еврейства). С.В. Познер познакомил сына с литературными знаменитостями Петербурга и Москвы. Впрочем, довольно быстро в такой опеке пропала нужда — Вова сам не пропускал ни одного литературного «мероприятия» в городе, и, как писал о юном Познере Корней Чуковский, «его чёрную мальчишескую голову можно было видеть на каждом писательском сборище». Чувствовал он себя там, как рыба в воде, — столь уникальная коммуникабельность запечатлена в его альбоме тех лет, заполненном автографами самых знаменитых русских поэтов, от Блока до Маяковского...
Редкий дар версификации, отпущенный Вове Познеру, поражал слушавших его выступления. Стихи он писал километрами, легко овладевая литературными манерами всех мэтров подряд, и, когда была возможность, охотно их читал; а напечатаны из тех километров — сантиметры (несколько баллад). Именно в балладном жанре юный автор преуспел в Петербурге (недаром он учился в Студии у Гумилёва). Любопытно, что в историю советской литературы в качестве поэта, возродившего жанр баллады, прочно вписано имя Николая Тихонова, хотя баллады Познера в его устном исполнении были известны современникам до появления «Орды» и «Браги». Они ладно сбиты и, хотя в них говорится о том, чего автор не пережил и не перечувствовал, мастерство вытягивает, чужой опыт помогает.
Подробный рассказ о сочинённом питерским вундеркиндом не входит здесь в нашу задачу; важно лишь подчеркнуть: его сочинения к моменту зарождения Серапионов были в литературном Петербурге изустно известны, и вполне широко, и Вова Познер стал одним из самых активных первоучастников Серапионова Братства.
В знаменитой речи Лунца «На Запад!», произнесённой перед Серапионами 2 декабря 1922 года, сказано: «Когда два года назад организовывалось наше братство, мы — два-три основателя — мыслили его как братство ярко фабульное, даже антиреалистическое...» Понятно, что Лунц имеет здесь в виду тех основателей Братства, которые были западниками (т.е. исключает Никитина). Остаются Лунц и Слонимский. Но «два-три» — не два и не три; скорее — 2,5. Кого же Лунц считал половинкой? Думаю — основателя Братства, переставшего быть его участником. Шкловского? Но в 1922 году Лунц провозглашал: «Виктор Шкловский — Серапионов брат был и есть», т.е. считал Братом, но не основателем Братства. На роль «половинки» может претендовать лишь Вова Познер, потому что к декабрю 1922 года он с родителями уже полтора года жил на Западе; да и в Питере смотрелся вундеркиндом, хотя среди основателей Братства значится законно.
Да, Серапион Владимир Познер — первым среди Братьев — оказался на Западе. Это случилось в мае 1921 года. Тем же поездом в отделившуюся от России Литву уезжали родители Лунца. Будучи, как и Познеры, выходцами из Литвы, они имели право туда вернуться, но Лев Лунц уезжать из Петрограда не пожелал (он не знал, что через два года вынужден будет покинуть родину из-за тяжёлой болезни, спастись от которой не сможет и в Германии), а Вове Познеру, хотя и не хотелось покидать питерских литературных друзей, ехать с родителями пришлось — он был на три года младше Лунца и самостоятельно решать своей судьбы права не имел. В Литве Познеры не задержались и вскоре двинулись в Париж. Там юный Познер поступил на историко-филологический факультет Сорбонны.

Ему было дорого все связанное с Россией, и он искал контактов даже с русской эмиграцией, враждебной тому, что так захватывало его в Петрограде. Осенью 1921 года Познер писал в Берлин бежавшему туда А.М. Ремизову, одному из серапионовских учителей: «Я как-то спросил у Тэффи, как живут здесь русские писатели. — Побираемся. И, действительно, как-то духовно побираются. Они уже ничего хорошего не напишут». Таков был его взгляд на русский Париж 1921 года.
Молодой Познер слал уйму писем в Россию, но ответный поток был хилым и быстро иссяк вообще. Николай Чуковский в конце жизни вспоминал: «Сначала Вовины письма приходили ко мне ежедневно. <...> Уехав, он сначала продолжал жить интересами Студии и “Серапионовых братьев“. Потом письма стали приходить реже... Примерно через год наша переписка с Вовой прервалась». Все так и было, только «перепиской» это не называется, иначе бы осенью 1921 года Познер не запрашивал Ремизова, покинувшего Петроград через четыре месяца после него: «Где Корней Иванович и семейство? Я так давно не имел ни от кого писем!.. Я ничего, ничего, ничего не знаю». Есть в этом же письме и абсолютно взрослые соображения о писательском деле: «Ничего не пишу. И, кажется, не случайно. Вне России писать нельзя, а о другом не стоит. Не правда ли? Я думаю, самое главное—запечатлеть современность. Но нельзя писать о голоде, когда сыт, о холоде, когда тепло. Я боюсь, что не буду больше писать». И почерпнутые из эмигрантских газет холодящие сердце питерские «новости»: «Александр Александрович умер. Николая Степановича расстреляли...»
В 1922 году, в каникулы, Познеру удалось съездить в Берлин, тогдашнюю столицу русской эмиграции — там обитала масса писателей, включая тех, кто еще не решил своей судьбы (одним предстоял Париж и предсказуемая нищета, другим — непредсказуемая Москва). В Берлине, где Познер побывал еще и весной 1923 года, он чувствовал себя в родной стихии — познакомился лично с Белым, Пастернаком, Эренбургом; встречался с Горьким, Ходасевичем, Шкловским; читал стихи и снова произвёл сильное впечатление. Белый взял его стихи в «Эпопею», Горький и Ходасевич—в «Беседу». 10 октября 1922 года в берлинских письмах двум Серапионам содержалась информация о Познере. Максим Горький сообщал Слонимскому: «Вчера у меня был Вова Познер, читал две хорошие поэмы: “Лизанька” и “Вся жизнь г. Иванова”, — славный поэт и хороший парень». А Илья Эренбург — Полонской: «Еще здесь Познер... Очень милый мальчик. Стихи пока плохие. Белый возвёл его в Пушкины — как бы не свихнулся».
Горький письмом не ограничился —в статье о Серапионовых Братьях, напечатанной по-французски дружески расположенным к нему бельгийским писателем Францем Элленсом, он информировал Европу: «Мне очень нравятся баллады В. Познер<а>, юноши, живущего ныне в Париже, где он учится в Сорбонне и откуда весною, кончив курс, намерен вернуться в Россию в круг “Серапионовых братьев”».
Это намерение, если оно и возникало у Познера, осуществлено не было. Жизнь его сложилась иначе.
Закончив в 1924 году Сорбонну и получив диплом специалиста по литературе, Познер пустился в свободное плавание. Он по-прежнему писал по-русски — правда, совсем иные стихи, не баллады — и в 1928 году собрал их в свою единственную поэтическую книгу «Стихи на случай 1925—28 годов», писал также статьи и, кроме того, начал заниматься переводами (с французского на русский и с русского на французский).
3 января 1925 года Познер лихо писал Шкловскому в Москву о его книге: «Я буду переводить “Сентиментальное путешествие” для одного французского издательства. Придётся сократить: французы не выдерживают слишком длинных книг, а кроме того, в “С.П.” есть вещи для них никак не интересные... Насчёт денег вот. С Россией нет договора, потому обычно французы не платят русским авторам ни копейки. Но я тебе пошлю треть своего гонорара... У меня к тебе просьбы. Во-первых, печатай, почаще, мои статьи. Во- вторых, устрой мне перевод какой-нибудь книги на русский. Мне до отчаяния нужны деньги... Ответь немедленно, иначе я сознательно изуродую “С.П.” и напишу твою биографию с соответствующими подробностями. Послезавтра мне двадцать лет...»
В 1929 году в литературной жизни Познера произошла серьёзная перемена — он стал французским литератором. И, конечно, первая его книга по-французски была о России,
точнее — о русской литературе. Это знаменитая «Panoramas des litterature contemporaines. Litteraturе russe, par Vladimir Pozner» («Панорама современных литератур. В. Познер. Русская литература»). Во Франции она выдержала не меньше четырёх изданий. Книга состояла из хронологически последовательных разделов: 1885—1900 (от Анненского до Брюсова и от Горького до Бунина, включая Мережковского и Розанова); 1900—1910 (от Блока и Вяч. Иванова до Л. Андреева и Ремизова); 1910—1915 (от Кузмина до Северянина, включая Ахматову, Мандельштама, Маяковского и Хлебникова); 1917—1929 (здесь перечень имён пёстр и так же впечатляющ: Есенин, Пастернак, Цветаева, Тихонов, Замятин, Пильняк, Шкловский, Лунц, Вс. Иванов, Сейфуллина, Федин, Леонов, Зощенко, Бабель, Каверин, Эренбург, Тынянов, Алданов; заметим, что отсутствующие Платонов, Булгакову Набоков еще были почти неизвестны). Персональные главки перемежались тематическими. Свобода, неангажированность, эрудиция, вкус и понимание сути обозреваемого легко прочитываются уже в перечне имён. Чудовищная селективная система, внедрённая в России после отъезда Познера из Петрограда, никак его не коснулась в этой книге. Русским читателям столь объективная картина русской же литературы того времени открылась лишь через 60 лет. Французские любители русской литературы оказались счастливее советских.
В том же, 1929 году в Париже издали и составленную и переведённую Познером книгу «Antologie de la prose russe contemporaine» («Антология современной русской прозы»). Обе книги он прислал в Москву и Ленинград друзьям. В опубликованных письмах к Познеру Пастернака (1929) содержатся любопытные оценки этих книг. Об «Антологии» Пастернак писал 1 мая, «под беспрерывное следованье оркестров»: «Насколько могу судить — переводы превосходные... Если отбросить ваше лестное ко мне отношенье и обратиться к остальным характеристикам, надо сказать, что они мне до чрезвычайности близки своей широкой, благородной положительностью...» Что же касается познеровской истории русской литературы, то, восторженно отозвавшись 13 мая о первых трёх частях книги, Пастернак недоуменно отметил в четвертой отсутствие Демьяна Бедного и Николая Асеева («поэта мирового и бессмертного») — но это замечание автора письма в большей степени относится к нему самому, нежели к Познеру.
В 1932 году вышла публицистическая книжка Познера «URSS», и следом русская (вернее—советская) тема перешла в его романы; затем были книги об Испании, США и т.д. Нельзя умолчать о вступлении Познера в 1932 году во французскую компартию и о том, что в 1934 году его впустили в Москву в составе французской делегации на Первый съезд совписателей (наряду с Мальро, Арагоном и Ж.-Р. Блоком). Потом он участвовал в мировой войне, а оккупацию Франции перетерпел в США. Много чего еще было в этой относительно благополучной жизни, в течение которой он оставался неизменно лояльным к советскому режиму.
В 1965 году эта лояльность была оценена, и в Москве издали по-русски его роман 1942 года «Траур за сутки», переименовав в «До свиданья, Париж», а Виктор Шкловский похвалил его в статье под заголовком «О войнах и людях»56 (Познер написал ему: «Очень было бы любопытно узнать или угадать, как к твоей статье отнеслись у вас, в частности, старинные наши друзья». Была в этом письме еще одна приписка — прощание с другом юности: «Как глупо, что Коли Чуковского больше нет. Я не верю»).
Последний раз Познер был в России за год до смерти и никого из Серапионов уже не застал в живых...
За бортом этой статьи остаётся еще немало сюжетов, связанных с Серапионами, Петербургом и Европой, — например, «Варшава Михаила Слонимского», или «Парижская тетрадь Николая Тихонова», или «Франция в судьбе Елизаветы Полонской», не говоря уже о сюжетах, связанных с учителями Серапионов — Замятиным, Гумилёвым, Шкловским, К. Чуковским, Тыняновым. Оставим их, однако, до следующего юбилея нашего города.