Блошиный рынок
(Предопределение)
Слово-то какое – «блошиный рынок». В Берлине их много.
Это место, где вещи приобретают свою истинную ценность. Здесь все стоит столько, сколько дают. Художник мечтал получить 2000 евро, а его картину купили за двадцать...
Джинсы здесь продаются по цене буханки хлеба. Помню, за свои первые джинсы «Lee» в начале 70-х я отдал месячную зарплату. Тогда за нее можно было купить тысячу буханок хлеба. Тысячу... Джинсы тогда достать было трудно. Нетрудно было найти работу, завести друзей, жениться. Сегодня это здесь невозможно. Сейчас ценится не только друг, но и тень друга...
Те первые джинсы, словно из кровельного железа я носил 3 года. Сдувал с них пылинки... Сегодня я ношу месяца три. Максимум.
Поношу и выкину, поношу и выкину…
Вещи от Версаче, Кардена, Лагерфельда там, в Союзе, для нас были за пределами мечтаний, а на блошином рынке они стоят 7-8 евро. Ну, десять от силы...
Всё зависит от настроения узбека Феди и турка Юcуфа. Они и понятия не имеют о каких-то там версачах и карденах. Им главное побольше товара сбыть оптом...
Ненамного дороже стоят здесь кожаные куртки и дубленки, то, что десятилетиями имело там большую ценность. А теперь оно барахло. Барахло!
Что ищет любитель на блошином рынке? Часто одну единственную вещь: спиннинг, о котором мечтал с детства, книгу, которая откроет магию неведомой страны, бронзовую вещичку, несущую тепло рук старого мастера... пластинку... и еще невесть что...
Блошиный рынок — это всегда открытие. Чего кажется ты еще не видел? Все видел...
Но всегда тебя ждет что-то новое.
Человеческие отношения также переоцениваются. Умер человек – и его вещи, включая семейные архивы и фотоальбомы, уходят на Flohmarkt (Блошиный рынок (нем).
И не только пожилых. Всё чаще встречаю я фотографии 40-50-летних. У нас такого не было. Человеческие отношения не купишь, как и любовь. Здесь многое поменяло цену, перестроилось...
Что ценится? Человеческая теплота и простота... уютная квартира, где за столом с чашкой чая, под абажуром, тебя ждут двое старичков... теплые глаза, полные светлой грусти и любви...
Каждую субботу начинаю я с посещения рынка, расположенного у меня под окнами на Moritz Platz, это граница черного и белого Кройцберга.
Ноябрь ковыляет вялой походкой. Платаны наконец сбросили листву, мешающую любоваться чарующей геометрией их ветвей. Она внесла в осеннюю гамму красок резкую концентрацию желтого кадмия. Старые дома в залатанных фраках заполнили портеры улиц и площадей. Вокруг, в тесноте бетонных трасс, как промасленные шпроты в банке, спят зажатые Мерсы, Вольво, Ауди...
Сквозь ровный гул улицы просвечивается яркий лоскут жизни — «блошиный рынок». Дыбом стоит холод. Но завсегдатаям рынка все нипочем. У дверей павильона одежды кучкуется толпа.
Вот поджарые немки, марципановые матроны, которым хорошо за сорок.
Вот польки, стайка перелётных ведьмочек, принадлежащих к женщинам такого класса, которым не надо краситься и крутиться у зеркала.
Цыганки, нервно курящие сигарету за сигаретой.
Негритянские шоколадки «джонни», расплывшиеся в дежурных улыбках.
Застывшие, как статуи острова Пасхи, женщины в хеджабах и пальто до земли.
Есть здесь и русские с напряженными лицами и глазами, полными забот, те, кто думали, что купили удачу у судьбы... осколки мечты втоптаны в песок, жизнь отпустила тетиву... люди, оказавшиеся наколоты на собственные страхи, как на булавку...
Все друг друга знают. Только и слышно: «Халёйшн!» (приветик (нем).
Ровно в девять распахивается дверь. Толпа встрепенулась и хлынула наперегонки, на ходу доставая огромные пластиковые мешки.
Бывший ташкентский плейбой и бонвиван, полиглот и весельчак Федя приветствует народ: – Лангзам! Лангзам! Aх, ду ашлох! (Спокойно! Спокойно! Эй ты, задница!(нем.) – Доконт летиш, курва! (пол.) Что-то там еще по-турецки и непереводимое по-русски. Тембр его голоса принимает глубины великого и могучего. Посыпались красочные междометия, умом которые не понять, но верить необходимо... Мощное строение челюстей бойцовой собаки, гормошечный лоб, усталое равнодушие стальных глаз раскольника, сильный торс разрывает рубашку. Федя живет в Германии уже давно. Он не сложился как коммерсант, но на кусок хлеба есть.
Битые русачки сразу берут его в оборот: – «Федя, как ты хорошо сегодня выглядишь! Словно помолодел!». У Феди глаза на пол-лица от счастья. Он заморгал.
Иду дальше. Кругом разворачивают свои прилавки югославы, арабы, цыгане, поляки, турки, албанцы, монголы с коричневыми блинами лиц. А публика, я вам доложу, ещё та.
Вот Макс и Мориц.
Колоритные два керла (детины) лет пятидесяти, заплывшие лица, щетина, резиновые сапоги и плащи до земли в любую погоду. Неизменные бутылки пива в руках. Старая румынка с ослепительной улыбкой и этажеркой железных зубов, часами пиликает на скрипке одну и ту же мелодию. Эстет лет шестидесяти, горло закутано в огромное красное кашне, черный плащ на распашку, руки в карманах, седой хвостик... Дамы такого же возраста в старых манто и кружевных шапочках 30-х годов...
Два великана с пирсингом на покрытых кабаньей щетиной щеках целуются взасос.
Четырехлетний немчик намертво вцепился в яркий паровоз и никакие ухищрения родителей не в силах оторвать от него юного тевтона...
Уже разносится голосистое:
– «Хойте билич, моргенд тоя!» (Сегодня дешево — завтра дорого (неправ. нем.)
Трескучая сварка слов: – Богамяш пула! Футуз морцы мати! (рум.)
А это бухтение с южно-французским прононсом: – Эскуземуа!
О чём-то поёт гортанная музыка иврита. И далее еще там всякие «бамбарбия» и «кергуду» ...
Вовсю уже идет торговля рождественскими сувенирами. Количество елочных игрушек и ангелочков всех мастей не поддается учёту. Дымят паром огромные чаны с глинтвейном, рядом на решетках жарятся каштаны
– Вифил ту гебен? (Сколько ты дашь? (неправ. нем.)
Здесь продают Германию. Оптом и врознь. Продают куски берлинской стены, явно поддельные... на колесах и оглоблях от каких-то столетних телег, лежат плейеры, компьютеры, CD, DVD... догоняет душный аромат самодельного разноцветного мыла... трудно пройти спокойно мимо ящиков, набитых старой бронзой.
А как вам это: в центре пепельницы изображен скелет и надпись: «Rauchen macht schlank“ (курение делает стройным). А еще говорят, у немцев с юмором нелады.
Но меня интересует только Ибрагим.
У него я покупаю немецкую историю. Недорого. Не то, что на «Kunstmarkt 17 juni». Там сидят немцы и всему знают цену. Ищу глазами тугой объем знакомой фигуры. Вот он.
У Ибрагима бирюзовая улыбка и глянцевая проплешина. На собеседника он изливает потоки ласковой скороговорки, в оливковых глазах сверкают веселые брызги. Он не очень развит, но чутьем отличает подлинник от фальши. Ибрагиму нет дела до немецкой истории. У него думалка не та.
Он пробился в эту страну в начале 90-х, заплатив сколько надо кому надо, и теперь для него главное – это вовремя получить социал и киндергельд (детские деньги (нем.) за своих семерых детей. Выполняет с помощью своей жены программу исламизации Германии, за что ему и платит деньги немецкое государство...
Ибрагимов товар – это книги и старые семейные фотографии. Как эта, например, «Die Geschichte der Waffеn-SS» книга, я вам доложу, еще та...
Все старые немецкие фотоальбомы одинаковые.
Вот главный герой с папой и мамой, плюс пятеро братьев и сестер, гимназия или realschule, солдат Вермахта, свадьба (если дожил), дети, внуки, пляжные корзины Ростока, горы Австрии. Но еще обязательно юбилеи и вечеринки.
Меня интересует только одно – фотографии людей в форме. Нацисткой. Далеко не во всех альбомах они есть. Но есть. Когда впервые увидел их, понял – это не те фашисты.
Куда делись те карикатурные фрицы из советских фильмов. Наша пропаганда разобралась с иконографией фашиста на уровне антропологии: он был чужим во всем, имел ненашенскую мимику и крой лица, взгляд, осанку, и вообще, казался персонажем из фильма «Марс атакует». Те, в фильмах – другие. Этих словно подменили.
Такие же парни, что окружают меня на улице, на работе, повсюду. Симпатичные, добродушные, улыбчивые. Только жили они тогда. Теперь их много у меня.
Зигфриды, Иоганы, Вилли, Питеры, Томасы, 1939, 1940, 1941, 1942, 1943, 1944-й... Сорок пятого нет ни одной фотографии. Большинство со своими Штефани, Мониками, Даниэлами, Ренатами, Каролами. Такими же веселыми и добродушными…
Другой вариант фотографий – групповые. Солдаты на отдыхе, в казарме, на природе. Всегда весёлые, беззаботные, жизнерадостные. Мальчишки, играющие в «войнушку». Каждодневная игра с орудиями смерти разного калибра. Игривый ритуал войны. Каждый верил, что война ненадолго. Что погибнет кто угодно, только не он. Никто не хотел остаться в чужой стране, в чужой земле… Остались…
Они целились в моих родителей, родственников, знакомых, не родственников и не знакомых... Они целились в меня...
Тысячу раз я задаю себе этот вопрос: – Почему такие добрые и открытые у них лица? Разве с такими лицами можно было убивать?
...Сегодня Ибрагим приготовил мне сюрприз. Книгу о летчиках. Я взял в руки солидный фолиант, изданный в Штутгарте, после войны. Открыл. И провалился куда-то…
Полетели голодные чайки мыслей...
Из спрессованного пласта времени вырвался самолет.
Понесся над городами и полями, морями и реками, бескрайними полями Украины и Пруссии, горящим Минском, разрушенными церквями Дрездена. Из-за трассеров не видно звезд на ночном небе. Занесло на взлетную полосу аэродрома, вот я среди стоящих между своими «Юнкерсами» худощавых парней. Один из них выделен кружком. Голова моя наполнилась крупинками вековой тайны. Слышу, как закадровый перевод, монотонное бормотание, ровное, без дикции, экспрессивности и прочих эмоциональных крайностей...
– «Сейчас, как и шесть столетий назад, мы вовлечены в битву с Востоком…»
Какую битву? Войны же на самом деле не было, она существует только для меня в голове, в виде пляшущих электронов, способных принимать любое изображение. Это снимается фильм? Но почему тарахтит пулемет? Ибрагим тянет руку за орущим мобильником в карман и успокаивает его электронные нервы…
Ночь в зареве пожаров. Великан... стоит по пояс в снегу...
В расстегнутом ватнике, с пулеметом в руках... Хаты. Горящие белорусские хаты, утопающие в снегу по самые крыши... Снег черный... Дети... Бегущие по лесу дети, без шапок, босиком…
«Немец был силен и ловок/ крепко скроен, ладно сшит / На своих стоял подковах / Не спугнешь, не побежит…»
Не помню, кто это, кажется, Твардовский...
По рынку несётся исступлённый голос муэдзина из смартфона: «А-а-а-лах, а-а-акбар!» Время утреннего намаза.
В стороне вьетнамцы: – Мяу-мяу-мяу...
Поляки матерятся по-русски, вставляя через слово своё любимое «курва» ...
Кто-то работает напрямую с подсознанием, посылает в мозг и глаза самую сущность, очищенную от оболочек, от всего наносного... От запутанной логики.
– «Моё плечо забинтовано, я не могу двигать рукой, но это не мешает мне летать. Хуже того, ноги мои изрезаны до кости, я и не могу ходить. Мой бортстрелок носит меня на руках к самолету. Раны сильно кровоточат, особенно в воздушном бою, и иногда после вылета мой механик вытирает кровь, которой забрызгана вся кабина. Стоит ужасная погода. Шесть вылетов до изнеможения утром, затем три после обеда. Сильный зенитный огонь. Почти после каждого вылета нам приходится латать поврежденный самолет. Но мы не должны щадить себя. Я чувствую – это мой долг перед Германией – бросить на чашу весов весь мой личный опыт и усилия…»
Ганс Ульрих Рудель.
Не состоял в нацистской партии. Пилот «Юнкерса-87». 2530 боевых вылетов. За 4 года войны. Худощавый, молодой, светловолосый. Ровные дуги белесых бровей, просвечивающийся голубоватой кожей пробор. Наследник рыцарей Тевтонского ордена. Война и смерть для него не более, чем захватывающее приключение. Лицо. Есть лица, в которых никто не живет. Глаза босого цвета, как прицелы немецкого скоростного пулемета МG 34, словно запорошены снегом. Сухая линия губ. Тот самый нордический тип…
Натужно завыла зурна, ухнули фугасы ударных. Мужской дуэт фальцетом затянул что-то на арабском. Азия дохнула своей первобытной силой.
В ответ поляки врубили «Будку суфлера» …
А на этой фотографии он с невестой... Доброе, открытое лицо. Она будет хорошей матерью и женой.
Вот он уже в другой форме. 303 Luftsiege (воздушные победы (нем). «Der Teufel der Ukraine» (дьявол Украины (нем.)
Но почему-то фамилия другая – Хартманн. И невеста уже другая. А вот здесь уже 278 Luftsiege. И уже Гитлер награждает железными крестами группу офицеров-летчиков в своем «Wolfschanz». Разные люди, но как похожи! Худощавые голубоглазые блондины.
Бесстрашные лица. Летчики все возникают в хронологической последовательности…
Они не желали отдавать себе отчёт в том, что и их действия всё туже закручивали спираль зла, и развернувшись, она уничтожила их самих.
Нить бытия закручена в спираль. Память концентрируется в одной точке и, прорвавшись в глубины, воспроизводит давно позабытые картины детства…
Запах клейких листочков разлился в воздухе. Цветущий майский сад. Голоса ангелов, живущих в гуще ветвей...
Крутоскулые, бронзоволицые, голенастые мужики с крепкими, но стройными костяками, высыпали во двор дядьки Лявона.
С бодуна. Мнут цигарки обветренными руками-лопатами.
Люди, богатые простыми радостями. Кепки, ватники и галифе на них выглядят так же живописно, как и наряды от Армани. Их сапоги вязнут в черной, остро пахнущей земле, усыпанной розовым снегом. Потоки могучих матерных слов вперемежку с крестьянским юмором. Отчетливо помню их лица. Сегодня, держа в руках пачку фотографий, не устаю поражаться сходству физиологического типа немцев и белорусов. Особенно примечательны в этом отношении родственники моей жены.
Привезли диковинных черных змей, пустили их в бочку с водой, до смерти перепугав тетю Надю. Запомнилось слово – «Вугар» (угорь - бел.).
Позднее узнал, это были бывшие нарочанские партизаны.
Я был мал тогда. Помню только клубы дыма и мат-перемат. Ушли, растворились в небытии их имена. Но одно осталось. Звучало чаще других. … Сильницкий…
Потом, через много лет, имя это всплыло вновь. Энциклопедия открыла мне его.
«Михаил Сильницкий, пулеметчик отряда «За Родину». 15 февраля 1944 года в бою у деревни Глыбочка уничтожил 19 карателей. Когда кончились патроны, он, изрешеченный пулями, ножом свалил троих…»
Путешествуя по полотчине, я нашел Глыбочку, кладбище на косогоре, затерянном среди голубых витебских озер. Сегодня там шумят высокие сосны. На Витебщине немало немецких кладбищ, некоторые еще со времен первой мировой. Все 19 остались там, в белорусской земле. Я вижу каждого из них, знаю по имени...
Рыжеволосые, краснолицые рыбаки Рюгена, смуглые, темноволосые баварцы, белесые голубоглазые саксонцы. Они радовались, мечтали, строили свои дома, любили своих жен и детей, пели рождественские песни за праздничным столом, ездили на курорты Баварии и Австрии. И готовились к встрече...
Он родился в хате с глиняным полом, мальчишкой ходил босиком с весны до поздней осени, ловил рыбу «топтухой», косил, пахал, ворошил вилами навоз, пил самогон, дрался с хлопцами на деревенских танцах... И тоже готовился к встрече...
Сознание кружится в заколдованном кругу...
Лимит добра, лимит зла. Кто выдает лицензии?
– «Война – лекарство от морщин». Кто это сказал? Не помню.
– «Мне суд, я воздам». Это помню. Это сказал ОН
Что есть предопределение? Главный экзамен жизни?
Каждый бой делил их на живых и мертвых. Жизнь была одна на всех, но смерть у каждого своя... Теперь все равны.
Их уже нет.
Они ушли.
Те и другие.
Их тени поют, кто тише, кто громче.
Квиты или не квиты.
Это неважно.
Их нет.
Они стали по ту сторону добра и зла.
Каждый пронёс свой крест.
Среди них не было ни хороших, ни плохих.
У каждого была своя справедливость, своя правота…
Они стали братьями ветру…
Память упрямо возвращает в тот майский сад. Запах курящегося ядлоуца (можжевельника (бел.) примешивается к запаху коптящейся паляндвiцы (ветчины) (бел.)
Я гоняюсь с сачком за бабочками. Сад уже свирепствует крапивой...
Великан в распахнутой телогрейке, одинокой скалой возвышающийся посреди веселого безобразия. Он единственный, кто хранил трезвое понимание своего потенциала и предназначения... Темно-багровый румянец на полщеки, простодушно разляпистый нос, выцветшие глаза, не хранящие эмоций. Голова его утопала в кроне деревьев.
Кто говорил, он или ангел, живущий там? Голос этот был тих, но, находясь за горизонтом мироздания, он вытирал барабанные перепонки до дыр…
Берлин был уже окружен, но Зееловские высоты еще держались отчаянно... Пьяные эсэсовцы, закатав рукава, шли на его пулемет во весь рост…
– Сколько их там полегло?
– А хiба ж я лiчыу? Можа сто, а можа дзвесцi (бел.).
Задрав голову, он разглядывал скомканное кружево простыней на уставшем за тысячелетия небе, словно искал ответ...
– А чаго яны лезлi да нас? Хай бы сядзелi у сваiх хатах, пiлi б пiва ды гарэлку…
Александр Таранович
г. Берлин
