Маленькая Юша

Юшенька была городским ребенком, она превосходно ориентировалась в остановках троллейбусов, названиях улиц, магазинах и отношениях между людьми. Благо тем количеством людей, которые ее окружали, можно было заселить несколько вполне приличных послевоенных деревень. Тогда они назывались деревни, в отличие от названных впоследствии поселками городского типа, или менее престижных – колхозами и совхозами.
Рабочие совхоза, пришлые, жили в бараках, постоянные – в покосившихся лачугах, гордо называемых своими домами. «Дом» являлся тем водоразделом, который делил людей на своих и чужих.
И те и эти сбивались в стаи, в каждой тут же появлялся вожак, и только он решал, когда и с каким оружием идти молодецки биться с противником. Конечно, с точки зрения маленькой Юшеньки не все там было так плохо, как шептала бабушка, диктуя сама себе письмо маме в город.
Каждый год бабуля вывозила Юшу «на свежий воздух» в дом к своей снохе, крестной матери Юши, которую та называла, копируя взрослых, Кресна.
Друзей у Юши в деревне не было, бегали на речке ребята, совсем взрослые, наверное, школьники, а может даже и пионеры. Но Юшенька не скучала. Вокруг было много такого, что в ее городской жизни не попадалось.
Там были собаки, правда на цепи и совсем не городского вида, которых могла кормить какой-то бурдой из грязного алюминиевого таза только Кресна. Только она могла пнуть ногой, обутой в резиновую опорку лохматого кудлатого пса с торчащей клоками зимней шерстью, только ей разрешалось отодвинуть жадно пожираемую похлебку и выгрести из конуры обгрызенные палки. Только она могла, тихо матерясь, засыпать яму, из которой голодный пес выдирал корешки травы. Такая она была смелая. Юшенька так бы не смогла.
В хлеву копошились куры, мекали козы, лежала свинья Розочка, окруженная детьми: двумя сыночками и тремя дочками. Что собирается сделать с ними Кресна, Юшенька старалась не думать.
А еще, здесь котят было завались: тощие, почти дикие, не боясь ни собак, ни подвод, они носились по улицам, забегая в чужие дома. Взрослые кошки охотились на полевок, на птиц, сидя на камешках у реки, нанизывали когтем пескарей, словом прокормиться было можно.
Пастух по утрам собирал коров. Лай собак, сливаясь со щелканьем бича и сигналом дудки, лучше всякого будильника заставлял баб проворно бежать к воротам, а потом еще долго стоять, глядя из-под руки на уходящее стадо.
А какие ягоды дарил косогор, какую дикую клубнику, сладкую и душистую собирала Юшенька на своих огромных плантациях, с раскиданными по косогору валунами… Еще она любила лежать на высоком плоском камне и смотреть вниз, на речку. Вода бурлила и закручивалась в маленькие водовороты, рыбки выпрыгивали из воды, видимо пытались позавтракать многочисленными мошками, привлеченными к реке тоже чем-то для себя соблазнительным.
И только в ее голове возникала очередная история про короля мошек и принцессу рыбку, только стрекоза приобретала огромные, прямо-таки сказочные размеры и начинала маленьким самолетом жужжать над оврагом, высматривая, как бы половчее утащить кого-нибудь в свои пределы за рекой, выходила на крыльцо бабушка и кричала «Танюша!», а эхо над оврагом повторяло за ней «юша, юша, юша…».
Вспархивали вороны, живущие на кладбищенских берёзах, и долго кружили над низкой колоколенкой, заколоченной в незапамятные времена. Церковка, издали казавшаяся огромной, на самом деле была маленькой, неказистой, она стояла на холме, а за ней в низине ютились домишки.
Дом Кресны, бывшая полу сожженная барская усадьба, находился несколько на отшибе. Он долго пустовал, забитый разнокалиберными досками, ожидая хозяев и, наконец, дождался. Правда в свое родовое гнездо, забрав из детдома сына, вернулась одна Кресна, отмотав обычный лагерный срок.
Юшенька была крещена в деревне, в строжайшей тайне, приглашенным стареньким батюшкой, когда ей исполнилось три года. Пришли гости, древняя нянька Кресны, помнившая еще родителей, такой же старый убогий плотник, бывший дьякон, и твердая как доска библиотекарша, хранительница книг Кресны, перешедших в народную собственность.
Кресна устроила пир: самогонка, пироги, уха, всем досталось по кусочку жесткой, жилистой курицы, а еще был чай с блинчиками, удобренными медом и вареньем. Все было свое, из покупного – только хлеб, за которым с ночи стояла бабушка, а для крестницы загодя были куплены сладкие полосатенькие подушечки, и припасен цыганский петушок на палочке.
Юшенька, несмотря на твердое обещание хорошо себя вести, визжала и брыкалась, но библиотекарша Клава крепкой, как оглобля, рукой, помогая священнику, запихнула таки дитя с головой в воду. Батюшка еле слышно шептал молитву, перемежая ее уговорами ослабить хватку. Но Клава любила во всем порядок, и в детстве увиденный обряд крещенья, запал ей в душу, заставляя неукоснительно следовать воспоминаниям, не обращая внимания на слабые протесты батюшки. Кресна, отодвинув в сторону Клаву, вытащила из корыта захлебывавшуюся Юшеньку, потрясла ее вниз головой, пока та не закашляла, а потом, крепко поцеловав ожившую, ловко приладила ей на грудь крупный золотой крест. Так и жила Юша с крестом, нанизанным на толстую суровую нитку. Цепь от него бабушка спрятала, полагая ее очень дорогой. Кресна только посмеивалась.
Дни текли неспешно, каждый вмещал столько событий, что измученная Юшенька засыпала внезапно, где придется, в амбаре с душистым сеном и дровами, на камнях, с колченогой куклой в обнимку, в домике, построенном для нее в ветвях ветлы сыном Кресны, и тогда с крыльца опять и опять неслось «Танюша…», а из оврага «Юша, юша, юша…».
Иногда день замирал, и казалось, что кроме солнца, голубого неба и легких облачков ничего больше не существует, а всякую там ночь выдумали, чтобы пугать маленьких.
В июле, в день рождения бабушки, когда взрослые сидели за праздничным столом, Юша, испросив разрешения у невнятно уже говорившей Кресны, выбралась из дома и отправилась к оврагу. Взгромоздившись на камень, она, как было заведено, вначале подумала о маме-папе, потом о дне рождения бабушки, сколько всего вкусного было испечено и замариновано. Потом о Кресне, как это она управляется с бодливой Машкой, и тут услышала странный звук, исходящий из-за соседнего камня.
Был разгар дня, на небе – ни тучки, но непонятно откуда возникшее состояние тревоги заставило замереть и оглянуться по сторонам. Юша мелко перекрестилась, как учила бабушка. Ее яркие голубые глаза, прежде прикрытые от сонной, сытой одури, широко открылись. Рыженькие волосики вспорхнули и с легким треском опустились в беспорядке.
Держась за валун, Юша осторожно вытянула голову и заглянула в ложбинку с другой стороны камня.
Она любила играть, притаившись в этой ложбинке. Там, в маленьком муравейнике, жили крупные рыжие муравьи и Юша, лежа на животе, подкармливала их, принося из дома то варенье на хлебе, то немного сгущенки, то просто розовенькую подушечку. Ей казалось, что она уже завоевала их дружбу, и теперь мечтала забрать муравьев с собой в город, посадив в большую банку, где в прошлом году жила привезенная из деревни лягушка.
И вот, теперь на ее муравейнике катался огромный окровавленный мужик и стонал. Муравьи выбегали из-под него, вынося беленькие яички, и метались с ними среди травы, а мужик давил их в беспамятстве, пытаясь пристроить странно вывернутую ногу, и периодически выдувая кровавый пузырь. Юша завизжала и кинулась к дому.
Гости еще и не думали расходиться. Счетовод Зина с бригадиршей Олей пели длинную заунывную песню, Юрка, муж бригадирши, одноногий механик МТС, спал, лежа на полу. Почтарь держал на руках кошку Муську и вертел ее, заинтересованно разглядывая шерсть. Все знали, что он отлавливает капканами кротов и сдает в контору шкурки. Поэтому Юша, влетев в дом, весьма невоспитанно выхватила у него Муську, и только тогда подошла к Кресне.
Дергая за подол, зашептала сквозь всхлипы про увиденное. Кресна, попытавшаяся вначале отмахнуться, вдруг прислушалась и весьма категорично кинула Яне: «Пойди, разберись. А ты, – она посмотрела на Юшу, – марш в комнату. – Лида, – закричала она, – Забери Юшку, она тут трясется вся». Вышла из кухни Бабуля. Вытирая руки о фартук, она обняла девочку и потянула ее за собой, приговаривая: «Не реви. Кто тебя напугал? Сейчас Яня его у-у-у…» А Яня, срывая с гвоздя двустволку, уже нависал над ней и требовательно орал юношеским баском: «Где?»
Юша вдруг почувствовала себя виноватой и вновь заплакала уже от страха за нечаянное предательство. «Погоди, он же мне ничего не сделал, у него кровь и еще нога вывернутая, бабуля, скажи Яне, чтобы не убивал. Его надо в дом, бабуля, пойдем, он стонет ужасно, и муравьев всех подавил…» Она тянула бабушку за руку, нетерпеливо перебирая ногами и заглядывая в глаза. Вскоре, все толпой уже бежали к камню, суровые и протрезвевшие. Впереди несся Яня с двустволкой наперевес, чуть отставая – библиотекарша с ухватом, следом бабуля с Юшей. Замыкала шествие Кресна с неизменным фельдшерским чемоданчиком. Яня уже наткнулся на мужика, на этот раз тихо лежавшего в луже крови, которая никак не желала впитываться в сухую землю.
Растолкав народ, Кресна велела остаться только Яне, а остальным убираться в дом. Но они, отпихивая друг друга, толпились, жадно рассматривая лежащего, и загораживая свет. Тогда Кресна поднялась с колен и так матюгнулась, что бабуля, в ужасе прижав к животу Юшу, потрусила к дому. За ней нехотя потянулись остальные, но, отойдя на несколько шагов, опять встали и загомонили, силясь перекричать друг друга. Юшу притащили в дом и заперли наверху, она тихо лежала, накрывшись с головой одеялом.
Вечером ее выпустили. Гости разошлись, Кресна слегка протрезвела, но на вопросы Юши отвечать категорически отказывалась. Из вечерних разговоров все же выяснилось, что между совхозными и местными у клуба произошла драка, и одного из местных сильно покалечили. Тогда те в отместку напали на совхозных и дрынами избили пришлого татарина. Видимо Юша нашла под камнем именно его. «Напрасно, ох напрасно мы его притащили, не надо было этого делать, или хотя бы не на глазах у гостей». Бабуля бегала по кухне, бледная и трясущаяся, все повторяя: «….если бы не Юшка,… рискуем ребенком, напугают…. Надо что-то делать, они ведь не успокоятся. Может Юшку в подвал спрятать или к почтарям отвести? Что ты сидишь, как каменная, придумай, что-нибудь».
Кресна отвернулась, и не обращала на бабушку никакого внимания. Она была невозмутима, как скала. Только ее знаменитый подбородок поднялся совсем уже на недосягаемую высоту, и лицо стало похожим на лики идолов с острова Пасхи, о которых в последнее время много говорили. Яня стоял в углу, держа мешочек с патронами, и ждал, что решит мать.
Когда стемнело, в окно постучали. Негромкий голос попросил Кресну выйти на крыльцо. Разговаривали миролюбиво, хотя, судя по угрожающему гомону, народу собралось много. Пес было залаял, но тут же завизжал и затих. Затолкав Юшу на печку, бабушка вдруг успокоилась и села рядом с Кресной. Пока Яня, заряжая двустволку, возился у лежака, Кресна рывком распахнула дверь и вышла к толпе. Увидев ее на крыльце, народ притих. Послышался громкий, насмешливый голос.
«С чем пожаловали, гости дорогие? У кого что болит? Не стесняйтесь, заходите по одному, всех приму. И тебя, Михеич. Не болит живот? А ты, Евдоха, жива еще? Ну, что надо?»
Толпа растерянно молчала. Послышался низкий голос вожака Грини. «Ты нам, Петровна, зубы не заговаривай, а то самой фельдшер понадобится. Куда татарина дела? Выдай, и мы уйдем. Он Нюськину дочку снасильничал, за это должен понести наказание. Мы тебя уважаем, и родителей твоих уважали, но татарин-нехристь все одно будет наказан».
Толпа опять заволновалась, раздались возгласы: «Приходят всякие, наших девок сильничают, айда овин жечь, она его, наверное, туда заховала…»
Голос Кресны загремел над оврагом: «Про Нюськину дочку ты, Гриня, только что придумал. Думаешь, если я живу за деревней, то не знаю, что там происходит? Катька гуляла с Пашкой Прохоровым, а потом ты ее сманил, теперь она брюхата, и тебе нужно все на татарина свалить»
«Ах ты, кобель проклятый, – это уже Нюська, – опозорил мне девку и в кусты? Вали его мужики, как глаза твои бесстыжие еще на белый свет то глядят? Пес шелудивый, а еще народ поднимает, бегает, чуть грех на душу не взяли, если Катька скажет, что все правильно, женишься, ирод, и дите воспитывать будешь».
Гринька, сильно утративший авторитет, попробовал подобраться с другого бока. «А куда деваться? Всех девок отбили, остались кособокие, вроде Катьки. Так и лезут сюда всякие, нехристи поганые, вон, нашего Мишку пришибли. Отдавай, Петровна, по-хорошему. Иначе сожжем».
«Больного не отдам. Сколько раз я каждого из вас спасала, девок прятала, баб… . А тебя, Гринька, паршивец, вспомни, тебя ведь тоже прятала, а то бы совхозные по пьяни давно растерзали. Не отдам. И не просите. В доме его нет, в овине – тоже. Хотите – ищите. А пугать меня нечего, и не такое видала».
Кресна вошла в дом, громко хлопнув дверью. На улице сильно шумели, но уже орали что-то в адрес Гриньки. Потом вдруг все затихло. Кресна, криво улыбаясь, выглянула на крыльцо и удовлетворенно произнесла: «Кажись, убрались, стрелять не пришлось. Спасаешь их идиотов, спасаешь, все равно раз в месяц приходят убивать. Теперь отправились к совхозным, в общежитие. Думаю, не дойдут».
Кресна пошла в овин проведать татарина, а Яня, с гордостью взглянув на бабушку, сказал, что мать, даже в лагере, лучше отсидит в карцере, чем выдаст кого-то.
Собаку зашибли и несколько дней Кресна, придя с работы, лечила то татарина, то собаку. Бабушка кормила его, обстирывала, а Юша, как привязанная, сидела у дырявой стены овина, разглядывая незваного гостя. Скоро Мустафа пришел в себя. Он уже стал подниматься и, проникшую к нему Юшу, ублажал резными игрушками. Яня с ним тоже подружился и даже притащил несколько высушенных липовых поленьев, из которых Мустафа нарезал бесчисленные ложки, солонки, коней, человечков, зверьков. Юшенька млела, разглядывая очередную поделку, и тут же несла ее к бабушке, чтобы похвастаться.
Когда гость поправился, он рассказал, что пробирается в Крым, откуда их выселили во время войны. Семью он потерял, поезд разбомбило и весь аул погиб. Оно и к лучшему, в сибирском холоде они бы и так погибли, не выдержали. А он вот живой, идет домой, по пути работая в совхозах. Денег, правда, не платят, зато кормят. Несколько зим он уже так пересидел. Осталось немного, месяц пути.
Потом он начал помогать по хозяйству, приволакивая ногу и покашливая. Яне было всего пятнадцать и на него особо надеяться не приходилось. Мустафа оказался очень хозяйственным мужиком, так что когда Бабуля с Юшей уезжали в Москву, они знали, что оставляют помолодевшую Кресну в надежных руках.
Мустафа разгуливал по деревне с видом хозяина, и в Крым больше не рвался. Гриня, после Кресниных разоблачений, потерял часть влияния и старался поддерживать с Мустафой военный нейтралитет, а участковый, чем-то очень обязанный Кресне, хлопотал в районе о справке.
Весной, когда Юша с бабулей вновь приехали к Кресне, они были поражены происшедшими в доме переменами. В стойле пряли ушами породистые лошади, во дворе стояла легкая бричка, и Мустафа, умело запрягая пару, покрикивал на ржущих коней. А потом, бережно усадив гордую Кресну, вез ее к очередному больному в дальнюю деревню.
Яню отправили в город учиться на агронома, но дом не пустовал. Соседи, униженно кланяясь и благодаря, тащили со двора очередной починенный стул или наточенный топор. Мустафа не пил и беспрерывно нес в дом то котомку яиц, то банку меда, то домотканый коврик, которые совали бабы за тщательно выполненную работу, поскольку оказалось, что Мустафа умел не только плотничать, но был и печником и кровельщиком, к тому же прекрасным рассказчиком, собирающим вокруг себя стайки ребятишек. Так что бабы, с завистью глядя из-под руки на пролетающую в бричке Кресну, постепенно стали забывать ту шальную ночь, когда Кресна так бесстрашно спасла Мустафу от верной гибели.
Юшенька собиралась осенью в школу, читала бесконечные книжки, которые приносила ей Клава, и вдруг начала стесняться своего имени, требуя, чтобы ее называли Таней, на худой конец Танечкой, но никак не этим нелепым детским именем Юша. Кресна смеялась и соглашалась, но надолго ее не хватало, в чем она честно признавалась и просила прощение. Бабушка пугалась, что назовет ее впопыхах как-нибудь не так, и звала просто детка. Один Мустафа вел себя безупречно, величая Татьяной, но ему было легче, к прежнему имени он не привык, и оно ему не очень нравилось.
Речка в этом году казалась как-то мельче, камни ниже, огород меньше. Да и привычный дом выглядел неказистым. Словом Юшенька твердо решила больше в деревню не ездить, тем более возникли дворовые дружбы и никто из ребят Москву летом не покидал. Поэтому под напором Юши, следующее лето провели в Москве, да мама и не настаивала. Бабуля как-то вдруг ослабела и с удовольствием пролежала все лето на диване, приговаривая: «…ни доить тебе, ни косить, ни полоть, какая прелесть эта праздная жизнь». В следующем году мама напряглась и сняла дачу недалеко от Москвы, так постепенно в памяти Юши стали тускнеть земляничные поля, маленькие муравейники, шумная река с выскакивающей форелью, огромные горячие валуны и насмешливый взгляд Кресны. Правда из деревни с оказией постоянно приходили посылочки то с маслом, то с вяленой рыбкой, то с малиновым или клубничным вареньем. А к каждому празднику в деревню отправлялись деревянные ящички с резиновыми сапогами, с фильдеперсовыми чулками, с вязаными бабулей носками и кофтами. Раз в год Юшу, привязав бант, водили в фотографию на углу бульвара, и потом долго обсуждали снимок. Юша его подписывала, старательно протерев стальное перышко, фиолетовыми чернилами из непроливайки. «Дорогой Кресны на долгую память». Бабуля ужасалась и осторожно переправляла. «Крестной».
А когда Юша, теперь уже категорически Татьяна, училась в девятом классе, к ним проездом постучались Кресна с Мустафой. Они ехали в Крым.