Как Юрий Лотман стал градоообразующим человеком
В Интернете в абсолютной доступности лежат его телевизионные «Беседы о русской культуре», до сих пор не утратившие завораживающей глубины, поразительной эрудиции, логической силы и ошеломляющей – хоть в 10-м классе изучай – понятности. Кажется, что это беседы лично с вами. Каждый может включить компьютер и остаться наедине с Лотманом.
Лотман не просто рассказывал о дворянской культуре, но самим собой являл предмет изучения – его привычки и манеры.
Фото: Из личного архива проф. Л.Н. Киселевой
Гений в шаговой доступности
В Тарту его называли «градообразующим» человеком.
Стихотворные строки Леонида Столовича «И счастлив ты, что в Тарту ты живешь./Бог дал или не дал тебе таланта./Когда вдруг встретишь Лотмана, поймешь/ Того, кто видел в Кенигсберге Канта» разве что под гитару не пели.
Он очутился в городе, задавшем ему масштаб «гения в шаговой доступности», после отказа в аспирантуре Ленинградского университета и невозможности трудоустройства в родном городе. Наивно и безрезультатно ходя по разным инстанциям, он в конце концов послушался уезжающей в Тарту знакомой и попросил свободного распределения. Получил, заплатив за него «потерянной» университетом отличной фронтовой характеристикой – с такой и в аспирантуру грех было не принять. Войну он прошел от начала до конца. Но переживавший расцвет родной университет уплыл у него из-под ног из-за актуализированной «борьбой с космополитизмом» «пятой графы».
Фотография из архива Н.Ю. Образцовой. Кутаиси. 1940 год
Родовитый, но провинциальный эстонский Тарту по каким-то непонятным национальным номенклатурным правилам поначалу «прочитал» его, как заведомо благонадежного и идеологически проверенного – раз из России – человека. И одарил свободой. Хотя позднее, когда у Лотманов гостила поэт и диссидентка Наталья Горбаневская, семья пережила 9-часовой обыск в присутствии 12 человек. Несколько книжных шкафов сыщики так и не осилили, махнули рукой и ушли. «Искали чуть ли не какую-то шпионскую радиостанцию, – вспоминает ученица Лотмана, завкафедрой русской литературы в Тартуском университете Любовь Киселева. – Это была не шутка». Правда, после обыска один из обыскивающих вернулся с извинениями и бутылкой водки. Было стыдно.
Лотман щедро добавлял себе в этом городе градусы свободы принципиальным невниманием к бытовым удобствам и престижу. В его доме не было горячей воды и центрального отопления. Не звонил телефон (он не любил телефон с войны, поскольку служил связистом), а печка топилась дровами. За топку отвечал Юрий Михайлович.
Лотман считал, что интеллигентность это противоядие. Идеализированному лакейству, ужасному неуважению к себе, серой жизни.
«Дом на Бурденко. Вот звонок у двери./ Легенда приглашает вас рукой,/ Другой мешая в печке кочергой,/ И лапу вам даёт на счастье Джерри» повествует все та же стихотворная летопись Леонида Столовича. Его дом был местом, куда можно было прийти без звонка. И даже сварить макароны в ожидании хозяина. Эта давняя русская профессорская привычка держать дом открытым для учеников поражала эстонских коллег.
По-моему, приглашенным в дом чувствует себя и телезритель, когда видит в кадре за спиной Лотмана старые фотографии, творческий беспорядок не строго стоящих на полках книг, чуть сбитый набок галстук собеседника или слышит лай Джерри сквозь разговоры о Пушкине или Карамзине. Впрочем, всяк приходящий в дом обычно покидал его с ощущением, «что ты должен немедленно бежать в библиотеку и заниматься». Дом, столь демократично открытый, был тайно требовательным.
Потому что первое, что бросалось в глаза – великолепная эрудиция и огромные знания Лотмана, казалось, одни дающие ему свободу открывать нам ушедшее время, культуру и людей, о которых мы, оказывается, ничего толком не знаем. Но это лишь первое приближение к разгадке его личности.
Сударыня, что я могу для вас сделать
Саму же разгадку подсказала знавшая Лотмана филолог и поэт Ольга Седакова в своих «Трех путешествиях», одно из которых было в Тарту – на прощание с умершим Лотманом.
«Свет ума», «блеск интеллекта», «грация свободной мысли» – описывая так Лотмановскую школу, она, говоря о нем, вдруг свела эпитеты к неожиданному главному слову «учтивость».
«Сударыня, что я могу для вас сделать? Принести печенья?» – профессор Лотман с умной улыбкой стоит передо мною, приглашая к чаепитию...», – вспоминала она.
Проходя мимо любой женщины, он всегда приподнимал шляпу, вспоминает его студентка, писатель Алла Лескова. «Простой свет учтивости», «легкое прикосновение опрятной души», скажет об этом Ольга Седакова. «Учтивость была тогда абсолютной редкостью, – добавит философ и культуролог Олег Генисаретский. – Это ведь из дворянского лексикона слово. К счастью, ему уже никто не решился приписать пропаганду идеологии мелкопоместного дворянства».
Дворянская культура была его предметом. Именно о ней он говорил в посвященных Пушкину лекциях, подробно рассказывая о том, какой она была, и что мы потеряли с ее исчезновением. Но Лотман не просто рассказывал, но отчасти являл возлюбленный предмет изучения – тот обиход, привычки, манеры. Это было отражение глубоко изученного предмета в личности. Не буквальное воспроизведение – но своего рода интеллигентское «моделирование» исчезнувшей культуры. Дворянство, восстановленное через интеллигентность.
Интеллигент как новый дворянин
В телебеседах Лотмана неоспоримо лидируют два мотива – интеллигентность и гуманитарность.
Разворачивая знаменитую формулу интеллигентности из письма Чехова, Лотман описывает ее и с противоположного интеллигентностми полюса – хамства. Наверное, у нас нет лучшей теории хамства, чем лотмановская. Идеализированное лакейство, ужасное неуважение к себе, выпадение из культурной традиции, психология униженного человека, опасность серой жизни. («Корень хамства в скуке, считал Горький. А скука порождается неодарённостью. Человек живет серой жизнью»).
Он то цитировал Пушкина, то вспоминал хамство немецких солдат, расхаживающих по избе голыми и давивших на обеденном столе вшей (крестьянка из освобождённой деревни рассказала Лотману об этом, и он разговаривал с пленным немцем, выясняя, что стало источником такого поведения). Мировой «комплекс оккупанта», истолкование свободы как свободы от всяких ограничений, кончилось, по его мнению, «глобальным расцветом хамства» в колониальном XIX и тоталитарном XX веке .
Единственным лекарством от хамства, вакциной и противоядием, он считал интеллигентность. Упорство в снисходительности, мягкости, вежливости, уступчивости, сострадательности как средство против «зла обычного, каждодневного».
Он показывал лежащую в основе хамства психологию ущербности. И опять приглашал вернуться к лекарству интеллигентности – с обязательной внутренней свободой человека и бесспорным уважением самого себя. («И нас они науке первой учат / чтить самого себя»). Кажется, введи постулаты его бесед в билеты экзаменов в старших классах или на первых курсах, и что-то изменится на улицах.
Во времена лидерства точных наук и стремительно развивающихся на их основе технологий, Лотман продолжает давать нам еще один необходимейший урок – важности наук неточных – искусства и художественного творчества. «Наука и искусство – два глаза человеческой культуры», – скажет он, подчеркнуто предупреждая об опасности недооценивать «второй глаз» – искусство.
Искусство – не забава, не учебная книга, не практикум по морали, не имитация жизни, не средство избежать скуки, не сахар в горьком лекарстве истины, не помощник, не слуга и не учитель, не «летом вкусный лимонад» (по словам Державина). Вспоминая пригожинскую теорию непредсказуемости, он наделяет искусство, позволяющее человеку жить «второй жизнью», исследовать историю неслучившегося, переживать непережитое, спасительным свойством. Возможностью положить руку на руль неизвестно куда и с огромной скоростью летящего человечества.
Жена для «усатой сволочи»
– О, усатая сволочь, – первое, что услышал он от Зары, когда на просьбу нарисовать «по клеточкам» портрет какого-то деятеля, заикаясь, ответил, что рисует только за деньги. С целью отвертеться. Но когда она как-то притащила его к подружкам-студенткам для лучшей подготовки, он оправдал надежды, экзамены девушки сдали хорошо.
Она была необыкновенной красавицей. Когда гостья дома, аспирантка Людмила Горелик, однажды заметила, что одна из внучек похожа на Зару Григорьевну, Юрий Михайлович замер от удивления: вы не видели Зару Григорьевну в молодости! Это означало: никто не мог сравниться с ней красотой.
Он отыскал ее преподающую в школе рабочей молодежи на Волховстрое, где она, по его словам, «строила социализм в отдельно взятом классе». И увез в Тарту.
Зара была красива не одной лишь правильностью черт, но светом глаз и внутренним немного трагическим и великолепным сиянием. Такое лицо способно смести все теории ужимистой и хлопотливой красоты эпохи потребления, когда даже жены гениев по образу своему то буфетчицы, то Барби. Интеллектуалка, она никогда не красилась и не обращала никакого внимания на одежду. «Они не были ни серьезными, ни строгими, они были «страстными», – опишет их отношения старший из трех сыновей. Часто рисуя на себя прекрасные шаржи, Лотман никогда не рисовал лица жены. Она всегда была с лицом зайчика. «Хозяйкой» в доме, рассказывали друзья, был скорее Юрий Михайлович. Мясо на рынке, например, не доверял выбирать жене. Зара Григорьевна была классической умной женщиной, увлеченной чем-то внутренним, а во внешнем мире постоянно что-то забывающая. В чем-то она была простодушна. Когда друзья и ученики разыграли ее, прислав отрицательный отзыв на научную работу от имени то ли Барто, то ли Чуковского, она долго – сквозь их покаяния – плакала. «Благородство и одаренность рождаются из простодушия и состоят из простодушия, и лукава и недоверчива только посредственность», – ошеломляюще неожиданную теорию объяснения дара предложила в «Путешествии в Тарту...» все та же Ольга Седакова. Зара Григорьевна умерла в госпитале в Италии от неожиданно оторвавшегося тромба. Их отношения оставались по-человечески «страстными» до самого конца. Последними ее словами были «Юра, не кричи на меня». Свою жизнь без нее он назвал «эпилогом». Незадолго до смерти она крестилась. Ее отпевали в церкви. Он говорил, что и ему бы хотелось иметь ее веру. И надежду на встречу с ней.
Из письма Лидии Корнеевне Чуковской. Фото: Из личных фондов РГАЛИ
Воспоминания о Юрии Лотмане
Ольга Седакова, поэт, филолог:
– Юрий Михайлович Лотман был великий ученый и великий педагог. Разбирая тексты русской литературы 19 века, он ставил перед всеми, кто его слушал, этические вопросы. И слушатели его всегда понимали, что речь идет не только о трактовке «Капитанской дочки», но и о них самих.
Мне кажется, что его центральной мыслью было достоинство человека. Dignitas времен Ренессанса и Просвещения (к которым он, несомненно, относился). Это достоинство каждый должен был почувствовать в себе. При том, что в окружающей (тогда еще советской) жизни тебе то и дело внушали: ты ничего не стоишь, кто ты такой? И человек сам себе уже начинал говорить: да кто я такой…
Юрий Михайлович отвечал на это: ты – человек, я – человек, и этого достаточно. Это высокое достоинство быть человеком и сохранять самостоятельность мысли и поведения. Не принимать на веру разные глупости. А прямым следствием того, что у человека есть достоинство, становилась свобода.
Но достоинство это вовсе не восхваление себя или других. У достоинства есть и другая сторона – взыскательность. Человек с достоинством взыскателен к себе. Именно достоинство не позволяет ему сделать что-то халтурно, потому что это унизительно для него.
Это главное из того, чему я училась у Юрия Михайловича. И хотела бы, чтобы все мы и теперь продолжали этому у него учиться.
Любовь Киселева, заведующая кафедрой русской литературы, Тартуский университет, Эстония:
– Юрий Михайлович Лотман был замечательным ученым, одним из самых выдающихся гуманитариев 20 века. Кроме того, он был замечательным педагогом, профессором и человеком. Более 40 лет он преподавал в Тартуском университете, создал свою «школу» – и научную, и педагогическую, и – я бы сказала – «человеческую», с особым складом человеческих взаимоотношений. Его ученики работают в самых разных странах мира и теперь уже сами являются выдающимися учеными. Лотман – это целая эпоха в нашей гуманитарной науке.
Я была его студенткой. Поступив в 1967 году в Тартуский университет, стала слушать его лекции, занималась в его семинаре, писала под его руководством курсовые, дипломную, а потом и диссертацию. И с 1970 года, еще будучи студенткой, по приглашению Юрия Михайловича поступила на работу на кафедру русской литературы лаборанткой, а с 1974-го – преподавателем. Так я стала его коллегой, хотя для меня, конечно, Юрий Михайлович навсегда остался учителем и заведующим кафедрой, даже когда он перестал быть заведующим официально. Я с ним работала до 1993 года, до его кончины.
Явление великого человека – это счастье и удача. И как уж – по воле Божьей – такие люди появляются в мире, вряд ли мы когда-нибудь сможем понять.
Юрий Михайлович был человеком из замечательной интеллигентной семьи, отец – юрист и архитектор по образованию, мать – зубной врач. У родителей было четверо детей: старшая сестра стала композитором и музыковедом, вторая – доктором филологических наук и прекрасным ученым, третья – врачом-кардиологом в Ленинграде; сын был самым младшим ребенком. Так что семья дала ему большой импульс.
Важно и то, что Юрий Михайлович учился в Ленинградском университете в то время, когда там преподавали великие ученые. Это был университет на вершине своего развития. И он дал ему хорошую школу. Юрий Михайлович всегда считал, что и опыт войны, которую он прошел от первого до последнего дня (и после войны оставался в армии, демобилизовавшись лишь в 1947 году) дал ему необыкновенно много.
Его собственный огромный талант, окружающие люди, университетская и жизненная школа – все это вместе дало нам великого ученого...
Его научная деятельность развивалась в достаточно трудных условиях. Были и преследования со стороны властей. У него прошел обыск, и он чудом избежал более серьезных преследований. А в какой-то момент его отстранили от заведования кафедрой, конечно, по идеологическим соображениям. Но Юрий Михайлович всегда считал, что не обстоятельства, а сам человек определяет свою жизнь. И он был человеком исключительно мужественным, не поддающимся внешнему давлению. Хотя его относительно ранняя смерть, может быть, – свидетельство того, что сопротивление стоило ему здоровья. Но он не поддавался. И это тоже говорит о масштабе его личности.
По какой линии шло сопротивление? Например, чтобы добиться проведения конференций и летних школ по моделирующим системам, издать их материалы, свои труды, приходилось обивать начальственные пороги, убеждать, доказывать, выслушивать претензии, а порой и цитировать Маркса-Ленина. Он на лекциях всегда говорил то, что считал нужным говорить, хотя никто никогда не знал, кто сидит на лекции, может быть, и кто-то, кто пойдет и донесет. В конце концов это и случилось перед его обыском. Обвинения в его адрес были совершенно абсурдные, чуть ли не радиостанцию он имел какую-то шпионскую.
Конечно, Юрий Михайлович был связан с теми, кто занимался диссидентской деятельностью, и, в частности, с Натальей Горбаневской. Она останавливалась у него, и ее дети были вместе с ней на даче у Лотмана.
У Лотманов вообще был очень открытый дом. Юрий Михайлович продолжал традицию старых профессоров еще Петербургского университета: он всегда считал, что со студентами нужно общаться не только в аудитории, но и вне ее стен. Он и семинары часто проводил дома, там же консультировал своих студентов и аспирантов.
Его жена, Зара Григорьевна Минц, великолепный педагог и большой ученый, тоже принимала дома студентов и аспирантов, в доме у них всегда кто-то был.
Юрий Михайлович был человеком огромной эрудиции, хотя, будучи скромным, полагал (часто припоминая изречение Сократа), что ничего не знает и до конца жизни хотел учиться. Со стороны было даже странно это слышать, потому что он был человеком невероятных знаний, но ему хотелось узнавать все больше и больше. Однако не огромная эрудиция все-таки определяет масштаб ученого. Сама по себе она далеко не всегда приводит к тому, что человек начинает новаторски мыслить и изящно и точно излагать свои мысли. У Лотмана был великолепный, аналитический и артистический ум, очень большая широта мысли.
Сейчас у нас в Тарту ежегодно 28 февраля проходит международный Лотмановский семинар. Вся наша кафедра, его ученики и ученики его учеников так отмечают день его рождения и отчитываются перед своим учителем. К нам приезжают ученые из разных стран, и дело Лотмана продолжается.
Олег Генисаретский, философ, культуролог:
– Начиная с 50-х годов 20 века Тарту стал местом особого притяжения. Туда ездили не только интеллектуалы на семиотическую школу, но и клубящаяся вокруг журнала «Юность» «золотая молодежь». Для кого-то был притягателен скрытый в истории современного Тарту русский Юрьев, для кого-то – немецкий Дерпт. Но самым большим магнитом стала как раз Московско- Тартусская семиотическая школа. Хотя первые семинары по семиотике прошли в Москве, со временем все перекочевало в Тарту, где в то время любили проводить разного рода всесоюзные конференции. Я несколько раз участвовал в « школах» и делал на них доклад.
Каждое входящее в жизнь новое научное поколение обречено «бежать впереди паровоза». Впереди паровоза бежали кибернетики, когда философский словарь 1954 года называл ее лженаукой. Но ракеты надо было строить, и через 15 лет уже появились книги «Кибернетика на службе коммунизма». Также с социологией. Сначала ее ругали на чем свет стоит, а через 15 лет писали книжки «Социология идеологической работы».
Ученый всегда бежит впереди паровоза, а идеологические войска подтягиваются потом. Но вот семиотика показала такой – международный – класс игры, что ее не удалось догнать никаким идеологическим войскам. Восходящая к знаменитой «формалисткой школе» в литературоведении (Якобсон, Шкловский и др.), ставшей первым признанным во всем мире вкладом русской гуманитарной мысли в мировую науку, семиотика быстро утвердила и удержала свою новизну и значимость, сразу признанную на мировом уровне.
Посылка у семиотиков была простая. Есть естественный наивный язык, а есть метаязык, на котором описывается первый язык. Он был назван «вторичной моделирующей системой». А его выделение породило огромное количество новых вопросов и тем, нуждающихся в научной разработке.
Надо сказать, что первое же совещание по семиотическим системам в Москве вызвало очень жесткую критику со стороны классических филологов. Они очень долго упражнялись в противостоянии новой школе. Но поскольку времена после 1956 года были уже вполне вегетарианские, это не сопровождалось клеймением на партийных собраниях и увольнением с работы.
Тартусская школа формально была открытым мероприятием, куда мог приехать кто-угодно. Но по сути своей она была скорее «закрытой». Собиравшиеся на ней люди были плотно связаны кругом идей и столь содержательных разговоров, которые не всякий мог понять. Больше всего она была похожа на неофициальную аспирантуру.
Но главное в Тарту все-таки заключалось не в успехах семиотики как таковой, а в том, что на тартусские школы съезжался цвет свободной и содержательной мысли. Александр Пятигорский, Георгий Щедровицкий, Владимир Топоров, Вячеслав Иванов. Они могли принадлежать к разным интеллектуальным центрам, но это были два десятка собранных вместе лучших интеллектуалов страны. С невероятной плотностью осведомленности обо всем и способностями и желанием ставить и обсуждать проблемы. Такого не было нигде, кроме Тарту. И это делало его магнитом.
Людмила Горелик, доктор филологических наук, профессор Смоленского государственного университета:
– Моя кандидатская диссертация была о рифме, стиховедческая, а в то время официальная филология отталкивала точные методы, статистику. Стиховедение не поощрялось. Я с диссертацией, в которой использовались статистические методы исследования, три года не могла устроиться на защиту. Советы были только в столицах, и никто диссертацию не брал – таких тем просто боялись. Взяли только в Тартуский университет. Так я и попала в Тарту к Ю.М. Лотману. Он меня спас: принял к защите мою диссертацию.
В первую встречу Юрий Михайлович вызвался быть оппонентом на защите моей диссертации, это была очень большая честь, я до сих пор горжусь…
Подготовила Татьяна Пастернак
Алла Лескова, писатель, блогер:
– Я была студенткой Юрия Михайловича Лотмана, за что навсегда благодарна судьбе.
Понимание, что перед тобой великий ученый и человек, пришло само собой – лекции, семинары, конференции, отношение к Лотману старших студентов и преподавателей, и русских и эстонских, физиков, и математиков (они тоже приходили послушать Юрмиха, именно так мы все его называли между собой).
Кафедра Тартуского университета считалась вольнолюбивой. На семинары приезжали диссиденты, жили у кого-то из студентов или преподавателей. В университете учились также ребята еврейской национальности, не принятые в другие университеты Союза…. В основном математики и физики. Тарту тогда стал прибежищем для не очень любимых властями слоев населения.
Юрий Михайлович был очень хорошим человеком. В наше время это звучит как архаизм. Сейчас почти никто не пользуется категориями «хороший – плохой»… А Юрий Михайлович часто о великих деятелях русской культуры и истории мог сказать: «Это был очень хороший человек» или «Это был очень плохой человек». И лицо его или мрачнело, или светлело. Как будто был знаком с этими деятелями лично.
Сколько бы мы ни говорили о многозначности, полифоничности человека, жизнь, душевный опыт кричит мне о том, что ничего не поделать – есть хороший человек, а есть плохой. Поэтому для меня Юрий Михайлович – это не только прекрасное образование, это бесценная прививка от подлости. Как минимум, Лотман научил нас отличать хорошие книги от плохих, а как максимум… Те, кто у него учились, насколько мне известно, почти все стали прекрасными людьми.
Жена Лотмана Зара Григорьевна Минц была моим научным руководителем. Я у неё защищала диплом по прозе Блока. У них был очень открытый дом и всегда много студентов…И все были накормлены, напоены, такое братство было.
У меня осталось много визуальных впечатлений об Учителе. Я помню не столько то, что он говорил, сколько то, как он говорил. Помню обаяние его. Часто вспоминаю его глаза и смех. Это был смех грустного человека, смех печальных глаз. Понимавших что-то такое, что не дано понять другим. Но смеялся он всегда весело и с удовольствием.
Юрмих был очень учтивым человеком. Перед каждой проходящей мимо студенткой, уж не говоря о женщинах-преподавателях, всегда снимал головной убор. Обращался к студентам – коллеги.
3 цитаты из Юрия Лотмана
– Интеллигентный человек – это человек внутренне свободный и бесспорно уважающий себя.
– Искусство дает нам прохождение непройденных дорог. Искусство – это не «летом вкусный лимонад», а возможность пережить непережитое.
– Диалог всегда немного сражение. Потому что если соучастник диалога думает точно также, как я, то мне его легко понимать, но он мне совсем не нужен.
Российская газета – Федеральный выпуск № 41(7207)
